Антон не улыбается в ответ. Молча смотрит куда-то в сторону, нервно теребя пальцами ключи от машины. Мне бы следовало немного напрячься, но дикий порыв нахлынувшей радости при виде его я скрыть не могу. Слегка касаюсь губами щеки и сажусь напротив. Что-то внутри должно меня предупредить о напряженности, но интуиция извиняюще машет рукой и скрывается в неизвестном направлении. Класс.
— Хочу задать тебе один вопрос, но не уверен, стоит ли, — первый говорит Миранчук, переводя на меня взгляд.
Вид у него был не самый радужный. Уставший взгляд, осунувшиеся плечи и синяки под глазами четко твердили о безудержных тренировках в Локо. На душе становится тревожно, но я стараюсь не подать виду.
— Задавай, — уверенно говорю я, придавая лицу хладнокровный вид. Один из лучших уроков в меде — не всегда стоит показывать свои эмоции. Иногда надо оставлять голову холодной. Начинаю чувствовать, что сейчас что-то произойдёт плохое, и это чувствует сердце, поэтому так отчаянно колотится, больно отдавая волны в груди. Что-то не так.
— Авария. Что тогда произошло?
Смолов, твою мать.
Шумно вздыхаю, приоткрывая рот. Чувствую себя рыбой, выброшенной на берег. Вдох-выдох, а смысла нет. Ногтями впиваюсь в кожу на ладонях, чтобы не потерять самообладание. Зародившееся чувство безвыходности начинает сжирать изнутри.
Растрепал все-таки.
Одновременно хочется бросить все попытки притворяться и рассказать все, как есть и продолжить мастерскую игру одного актера.
Вряд ли я хотела ему рассказывать. Чтобы избежать косых взглядов, неодобрения — было бы проще молчать. Но если бы когда-нибудь я решилась ему рассказать, я бы сто раз обдумала этот момент.
Это не должно было быть
так.
— Скажи правду.
Она не понравится тебе.
Она и мне не нравится.
Но я лишь послушно киваю, не понимая до конца своих действий и прокручивая в голове моменты из прошлого. Не знаю, зачем я делаю это, но хочется посмотреть, что будет дальше. Услышит ли меня Антон и поймет или же попытается вправить мозги?! Раз уж начали…
Слишком долго я не копалась в тех воспоминаниях, слишком долго не боялась и не мучала себя произошедшим. А сейчас мне придётся вслух произнести все то, о чем старательно молчала несколько лет.
— Вылетела с трассы. Поспорила с мудаком, кто быстрее доедет до точки.
— На мотоцикле ночью? — карие глаза прожигают насквозь. Мне впервые становится неуютно рядом с Антоном. Я пожимаю плечами.
— Да. После клуба.
— Ты была нетрезвой, — скорее сам себе, чем мне говорит парень и откидывается на спинку стула, запуская руку в волосы. Смотрит осуждающе. Я слишком серьёзно воспринимаю эти слова и, видимо поняв ситуацию, направляет взгляд на сзади сидящих людей.
Ну да, там же интересней.
Там нет девчонки-наркоманки, готовой прибить тебя за каждый косой взгляд и не те фразы при удобном моменте.
Все слова и действия Антона доводят меня. Внутри что-то клокочет, грозясь выскочить наружу. В голове всплывает прежний мой образ, и меня передергивает.
Какого черта он
судит меня, если ничего не знает?
Я всегда презирала людей, относящихся к окружающим со снисходительностью и небрежностью. Пока ты не знаешь человека, не знаешь его привычки, интересы, его жизнь и занятия, людей, которые его окружают — ты не можешь судить его и давать советы. Если хочешь помочь — узнай его.
А затем помоги.
— Бензодиазепины, — мой голос становится ниже и жёстче. Дёргаю плечом, отталкивая последнюю надежду на прекращение этого разговора, и сама же закапываю себя в яму. — Круто чувствовать что-то хорошее, когда ты в полной жопе.
Антон морщится. Либо понимает, о чем я говорю, либо думает, что издеваюсь.
Слушай, милый.
Хотел правды?
Получай.
— Тревога отступает на задний план, когда ты чувствуешь, как таблетка растворяется под языком. Мягко и плавно, — я не могу остановить своё превращение в ту Женю, которой была три года назад, и продолжаю рассказывать. Вряд ли уже замолчу, — все становится таким милым, ватным и заторможенным. Тебя ничего не беспокоит, и это охуенно. Ни бывший парень, изменивший тебе с несколькими телками на своем дне рождении, ни препод по фарме, мерзкий старик, пытавшийся несколько раз залезть тебе в трусы и угрожавший, что ты не сдашь у него экзамен, ни брат, в очередной раз укативший в ебеня со своей подружкой, ни твой отец, который срать на тебя хотел.
Он молчит.
Несколько секунд проходит, минут. Я кидаю на стол деньги за остывший чай, что заранее заказал для меня Миранчук, и встаю из-за стола с диким желание свалить подальше отсюда.
— Считай, что я слабачка, — шепчу я ему в лицо и разворачиваюсь, чтобы уйти. — Думай, что хочешь, но это моя жизнь. И прожигать её мне.
Сильный захват на запястье не даёт мне пройти и несколько шагов.
Сейчас, наверное, все должно в точности выглядеть, как сцена из любовной оперы.
Она уходит, он хватает её за руку и притягивает к себе. Страстно целует, обнимая настолько крепко, насколько позволяет сила. Она тает в его руках и целует в ответ.
Все прекрасно, все счастливы.
Хэппи-энд.
Нахуй.
Я стремительно бью его по щеке, оставляя жгучий след и привлекая внимание некоторых посетителей кафе. Минутное замешательство позволяет мне вырвать ладонь и прижать к груди, другой рукой обхватывая красное запястье.
Слишком сильный захват.
— Ты вообще не должен был спрашивать у меня это! — голос повышается, и я невольно становлюсь объектов ненужных взглядов. — Если бы я хоть немного была дорога тебе, то ты бы сначала сто раз подумал, прежде чем заставлять меня снова чувствовать это.
— Я узнать хотел! — взрывается Антон и раскидывает руки в сторону, — Ты как закрытая книга, что-то постоянно скрываешь. И это заебало!
— И ты решил обсуждать меня с дружками?
— Это был не выход из положения, — такие холодные слова бьют сильнее всего. Ноги на мгновение прирастают к полу, и мне трудно сконцентрироваться на мыслях.
Ты же не на моем месте. Зачем ты это делаешь?
— Отвали, — быстрым шагом покидаю заведение под множество любопытных взглядов. Мне стыдно и больно, грустно и мокро.
Снова одиноко.
Бегство — моя фишка.
***
— Помоги мне, — шепчу я, как только дверь передо мной распахивается. И сразу же натыкаюсь на испуганный взгляд карих глаз.
Мужчина хватает меня за руки и тянет в дом. Стаскивает мокрую от дождя куртку, отбрасывая её в сторону и усаживая меня на диванчик в коридоре.
И тут не выдерживаю.
Появляется острое желание заплакать. В горле ком, не дающий что-либо сейчас нормально сказать, слезы подступают к глазам, и я даю им волю.
Как маленькая девочка, разбившая коленку, прижимаюсь телом к отцу, пряча лицо в его груди. Он ничего не говорит, лишь гладит по голове и спине.
Хочу выплеснуть все, что накопилось за последнее время. Взрыв эмоций.
Хочу почувствовать себя на мгновение, всего на одно, что кому-то интересна как личность, а не нянька за ребенком и не девушка для развлечений.
«Что ты думаешь обо мне, когда видишь?»
«Что ты красивая»
«И все?»
«Ну, смешная, интересная. Умная»
А что внутри я погибаю — это дополнение к красивой обложке.
Отец в детстве всегда старался меня понять. И то, что я сейчас на подсознательном уровне, бухая в хлам, с бутылкой текилы приехала к нему — доказывает, что не все потеряно. Я хочу знать, я знаю, что в этом доме меня выслушают, поймут и помогут.
Мне нужно остановиться.
Для себя.
Здоровья и будущего.
Семьи.
Антона…?
— Все будет хорошо, — тихий, но уверенный шепот папы будто вдыхает в меня жизненную энергию и силы, так необходимые на данный момент. И я почему-то верю.
И надеюсь, что чувство вины, стыда должны уйти, оставив после себя след памяти, временами который будет напоминать о себе, заставляя ощущать ноющую боль где-то в области сердца.
***
— Чё по чём, профессор? — появляюсь возле бара так же резко, как Красновский опустошает очередной стакан с какой-то мутной бурдой.
Оглядывается на меня и хмыкает. Ничего другого я и не ожидала. Мысленно говорю спасибо, что еще пинком не выкинули из паба.
Некогда живые, яркие глаза потускнели, в них пропал тот азарт, с которым он был на одной волне.
Иногда страшно понимать, что человек может сломаться. Что с ним может произойти
такие вещи, из-за чего без боли и жалости ты не можешь на него смотреть.
Но это Красновский. Ему жалость не нужна. Лучше — хорошая встряска. Желательно, физическая.
— Вали домой, Чернова, — заплетающимся языком приказывает мужчина, жестом подзывая к себе бармена. Тот послушно подлетает и наполняет стакан янтарной жидкостью из полупустой бутылки. Останавливается на середине и смотрит на меня, пытаясь что-то донести глазами. — Я говорил хватит? Наливай!
Мне остаётся только пожать плечами и извиняющимся взглядом проводить бармена до другого конца бара.
— Какой повод, чтобы так насвинячиться?
— Мне не нужен повод, — отвечает Красновский. Через секунду его рука тянется к бутылке на столе, но я вовремя забираю ее у него из-под носа. Натыкаюсь на грозное выражение лица. По идее, я должна его испугаться. Ведь, действительно, такой взгляд внушает ужас и трепет. Но я сама сейчас не в лучшем состоянии, и мне все равно. Поэтому двигаю к тебе стакан доктора и наливаю туда спиртное под быстро меняющееся выражение со злости на удивление.
— Ты че, шмакодявка? — мне как-то в больнице сказали, что я из немногих, кто может удивить Красновского. Опоздать на совещание из-за того, что брови не хотели рисоваться — запросто. Наорать в ответ при других врачах — без проблем. Войти без стука в кабинет Юрий Леонидовича и выпить зелёный чай из его любимой кружки — как два пальца об асфальт. И сейчас — забрать у него бутылку, чтобы самой же и напиться.
— Мы разводимся, — наконец, сдаётся мужчина.
Я не знаю, что ответить, поэтому просто подталкиваю стакан с коньяком в сторону Красновского. Он усмехается и залпом его опустошает.
— Я поругалась с Антоном.
— Дело молодое, — отмахивается анестезиолог. — Сто раз поссорились — сто раз помирились.
Наша профессия — одна из самых загадочных, сложных и запутанных в медицине. Никто не знает, откуда появляется боль, что она вообще собой представляет. Трудно понять, как она распространяется по телу, заставляя людей корчиться в муках и спазмах от бессилия.
Наша работа — помочь человеку избавиться от боли. На время, навсегда, это не имеет значения. Главное лишь то, что ты забываешь те ощущения, когда тебя будто распиливают пополам, ты проваливаешься в пустоту, ничего не слыша и не видя.
Боль бывает разной, собственно, как и много существует способов её погасить. Самая страшная из всех видов — моральная.
Ты, вроде, здоровый, руки-ноги есть, голова варит, ты дышишь и видишь, все показатели в норме. Но на сердце неспокойно. Оно мечется, боль будто обволакивает его, окружая со всех сторон. В груди тяжело, и ты ничего не можешь с этим делать. На лице улыбка, в глазах — пустота. Каждый раз говоришь, что все хорошо, даже когда это прямо противоположно. Ты кричишь внутри, но никто не слышит. И некому помочь.
Даже анестезиологи не в силах.
— Семья — это такая яма, в которую если ты уже упал, то не выберешься. Любишь человека — соответствуй, не любишь — имей достоинство сказать об этом.
— А если не хочешь причинять ему вреда? — на этих словах Красновский медленно поворачивает голову в мою сторону, и уголки губ приподнимаются в легкой улыбке, а в нетрезвых глазах появляется блеск.
— Отпусти.
