***
В тот вечер дядя возвращается из императорского дворца очень поздно — и ни словом не упоминает о том, что случилось. Будто ничего и не было. Мне тоже как-то неохота поднимать эту тему, так что я намеренно выбрасываю ее из головы, и день за днем странное происшествие постепенно стирается из памяти. Но теперь дядюшка наведывается во дворец гораздо чаще, а его собственная резиденция полнится людьми — сотни чужаков торопливо приходят и уходят. Среди них попадаются вооруженные воины в доспехах, замечаю я и пару знакомых лиц — кажется, это пожилые евнухи, которые давно служат при дворе. Мне по-прежнему запрещено выходить за ворота, а взгляды, которые то и дело бросает на меня дядюшка, с каждым днем наливаются тяжестью — настолько, что у меня от них сжимается всё нутро. Иногда я усердно напоминаю себе о том, что порой он всё же относился ко мне по-доброму. К примеру, двоюродные братцы возьмутся меня допекать и зайдут слишком далеко — дядюшка уймет их грозным окриком; с его молчаливого согласия я смог под руководством наставника Ляо изучать боевые искусства, да и должность Золотого Стража досталась мне благодаря его покровительству… Только после того, как я тысячу раз на все лады поклялся, что ни ногой в Яшмовый Дворец и никаких возвращений навеселе, дядюшка с недовольной миной позволяет мне выйти и немного развеяться. Правда, еще и время ограничил: всего четыре часа. Четыре часа — какие уж тут развлечения... Я с негодованием покидаю резиденцию министра — и за мной тут же увязываются два «хвоста». Поглядываю на парней, которые тенью следуют за мной, и окончательно мрачнею. Дядюшка мог бы и не опасаться, что я потихоньку улизну из столицы: война в самом разгаре, и охрана городских ворот никого не пропустит без допроса с пристрастием, чтобы не просочился вражеский лазутчик. Прохожие на улицах выглядят уныло и безрадостно, как покрытое свинцовыми тучами небо. Торговые кварталы, в обычные дни яркие и оживленные, сегодня почти пусты; продавцы, горестно насупив брови, без особой надежды зазывают редких покупателей и, крикнув пару раз, снова молча садятся за прилавок. Посреди улицы неожиданно натыкаюсь на Сун Жомина и Пэй Юаня. Сун Жомин одет в парадное зеленое платье цензора: видимо, только что из дворца. Когда он замечает меня, тревожное лицо его немного проясняется. Мы обмениваемся парой светских фраз, и приятели тут же тянут меня в ближайшую чайную. Рассаживаемся, чтобы продолжить беседу, как вдруг наше внимание привлекает негромкий разговор за соседним столиком: — А знаете, какие ходят толки? Говорят, Его Величеству императору сильно нездоровится… — Его Величество, кажется, только и делает, что болеет… — И чем это обернется? У государя до сих пор нет детей, а если он вдруг умрет? Кто же тогда станет… Я перевожу взгляд на Сун Жомина. Он печально кивает. Пэй Юань молчит. В последнее время по городу так и носятся слухи о недуге императора; утверждают, что состояние его сильно ухудшилось и, скорее всего, осталось ему недолго… Проходит немало времени, прежде чем Пэй Юань нарушает молчание: — Призывы перенести столицу звучат всё громче и громче. Многие влиятельные семьи уже уехали, не дожидаясь решения императора. Будто в подтверждение его слов, по улице проносится несколько роскошных повозок — только пыль из-под колес. — В эти дни, как и прежде, вдовствующая императрица присутствует на собраниях двора и управляет всеми делами из-за опущенного занавеса. Уж и не знаю, чья это страна: вдовствующей императрицы — или все-таки императорского рода Линь? — Сун Жомин с силой хлопает по столу своей чиновничьей дощечкой из дерева софоры. — В тот вечер дядя спросил меня: если будем стоять и не отступим, можно ли надеяться на победу?.. Оба моих приятеля от неожиданности замирают. Пэй Юань хватается за мои слова: — Да, верно! Ты же только что вернулся с поля битвы и видел все собственными глазами… Качаю головой. — Если и видел — что с того? Даже те, кто ничего собственными глазами не видел, уже давно поняли: от яньской армии пощады не жди. Сун Жомин поглаживает пальцами чашку и долго молчит. Потом шепотом спрашивает: — Если Его Величество и в самом деле покинет этот мир, кто же тогда унаследует трон? — Думаю, сейчас ближайший претендент — Мудэ, старший сын и наследник великого князя Юй Цина из императорского дома, — немного поразмыслив, отвечаю я. — Правда, ему едва исполнился год. Далее следует юный князь Янь Нин, сын князя Цихуая, хотя и ему всего семь. Даже если кто-то из них взойдет на трон… — На что способны годовалый младенец и семилетний малыш?! — срывается на крик Пэй Юань. — Просто очередные марионетки! Многоголосый гул в чайной разом смолкает, и я чувствую, как все взгляды устремляются на нас. Окинув глазами комнату, вижу, что посетители дружно повернулись в нашу сторону, и каких только выражений нет на их лицах! У меня даже уголок рта начинает дергаться. Вот это попали… Сун Жомин поспешно выскакивает из чайной и тащит за собой Пэй Юаня, распекая его на ходу: — Пэй Юань, ты что, не мог говорить потише? Тот упирается и молчит. Я, глядя на них, вставляю свое примирительное слово: — Ладно, хватит! Ты же знаешь Пэй Юаня, такой уж он есть. — Вот как выбирают наследника: кого вдовствующая императрица пожелает видеть на троне, тот в итоге туда и сядет. Последнее слово всегда за ней. Мы идем по улице и разговариваем, а вокруг движутся людские потоки, проезжают всадники и повозки. Вдруг откуда-то доносится грохот копыт; он приближается прямо к нам, и толпа раздается в стороны, освобождая путь. В тот же миг, сотрясая землю, на нас стремглав вылетает отряд — пятьсот отборных конников. Они проносятся мимо, нас только порывом ветра обдувает. — Дорогу! Дорогу! Громкие крики и удары хлыста повергают народ в панику, все кидаются врассыпную. Нас троих толпа растаскивает кого куда, меня подхватывает людская волна, я спотыкаюсь и едва не падаю. В какой-то миг поднимаю взгляд и замечаю знакомую фигуру. Хэн Цзыюй такой же, как и всегда: с прямой спиной восседает на мощном коне, на ветру развеваются простые темные одежды, вид у него внушительный, и сам он такой весь из себя самодовольный красавец. Пробежав по толпе, взгляд его замирает на моем лице, уголки губ приподнимаются в тонкой задумчивой улыбке. И тут же, взмахнув хлыстом, генерал во весь опор мчится в сторону императорского дворца. Я так и стою столбом. Сдается мне, в этой его улыбке кроется слишком много всякого. Дождавшись, когда толпа поредеет, Сун Жомин и Пэй Юань пробираются ко мне. Вид у них жалкий и потрепанный. Отряхивая пыль с одежд, Сун Жомин замечает: — Даже если вдовствующая императрица и впрямь задумает своей волей назначить наследника престола, она побоится, что Хэн Цзыюй такого не допустит. Подчиненные генералу войска рассредоточены вокруг столицы, эту силу нельзя сбрасывать со счетов. Назначит она наследника… ну-ну! Я тоже между делом отряхиваюсь от пыли: — Назначит наследника… Да пусть они там хоть передерутся между собой, мы люди маленькие, нам-то что? Мы уже прощаемся, и тут Пэй Юаню, видимо, приходит в голову новая мысль. — Хань Синь, сколько дней ты уже в столице? — спрашивает он. Прикинув в уме, отвечаю: — Пять или шесть, а что? — Хотя ты и побывал на войне, ты же все-таки командир Золотой Стражи и по-прежнему числишься в ее составе. По правилам тебе разве не пора снова приступить к обязанностям? Я замираю на месте. — Правда? Понятия не имею. Дядя тоже ничего такого не говорил, да он меня из дома-то почти не выпускает — хочет, чтобы я сидел за воротами и не высовывался. Пэй Юань хмурит брови. — Как-то странно. Вот сын министра Се — тот погиб на войне, так с него и спрос никакой. Но ты же вернулся домой, значит, пора возвращаться и к службе. Притом, — вздыхает он, — в рядах Золотой Стражи ощутимые потери: из пяти тысяч только четыре осталось. Едва хватает людей для охраны Императорского города. — Ого! Как это так? В разговор вклинивается Сун Жомин: — Сейчас в столице меряются силами командующий Хэн и почтенные влиятельные чиновники. Пока что они на равных. На днях командующий перевел из дворца тысячу Золотых Стражей — якобы для усиленных учений. Звучит красиво, чего уж там. Золотая Стража Великой Жуи… Все знают: их ровно пять тысяч, и каждый высок и хорош собой. Когда они стоят ровными рядами в почетном карауле, от них исходит необычайная сила. Только слышал я как-то раз, генерал Золотой Стражи Се в личной беседе сокрушался: мол, на деле эти пять тысяч — просто бесполезная толпа. Великих подвигов никто от них и не ждет: не шляются по публичным домам, не спускают последнее в азартных играх, не вымогают деньги у младших — ну и хвала Небесам! — Насколько я помню, генерал Золотой Стражи — человек министра Се? — Так и есть. А сам военный министр с недавних пор ушел в свое горе: по слухам, этот мальчишка Се Чжэнь пал в бою на передовой. Я принужденно смеюсь и обхожу эту тему молчанием. Тот парень, Се Чжэнь, можно сказать, получил по заслугам… вот только… мне вдруг снова вспоминается Мужун Юй. Я уехал от него шесть или семь дней назад, и как он там, не знаю… Ладно, и что теперь? У него под рукой есть Сяю Циньюнь, с какой стати еще мне о нем переживать?***
Военные действия в окрестностях Южного перевала зашли в тупик. Противостояние там длится уже давно, и, хотя боевая мощь яньской конницы поистине велика, враг не смог с налета преодолеть эту преграду. Что до войска Великой Жуи, оно оказалось в осаде и намертво застряло на перевале, откуда не сдвинуться ни на шаг. Рассказывают, что, если бросить взгляд с крепостной стены, везде, куда хватает глаз, горы и долины покрывает море кроваво-красных боевых знамен, так что оторопь берет. Генерал Чжоу стойко защищает западный путь, прикрывая перевал с тыла. Крутые горные склоны оборонять легко, а захватить трудно, зато провианта и фуража у нас осталось всего ничего, и нет никакой возможности обеспечить подвоз. Как только войска Жуи отойдут с западного пути, тыл Южного перевала окажется полностью открыт для врага. Дядюшка теперь постоянно пропадает во дворце, в уголках рта у него даже язвочки появились от напряжения. По улицам дни напролет катятся роскошные повозки, все они покидают столицу через южные Ворота Провозглашения Мира. Кроме повозок можно заметить всадников в полном вооружении, правда, в сравнении с конницей Великой Янь выглядят они бледновато. Сидеть дома невыносимо скучно, и я вспоминаю слова Пэй Юаня. Через силу заставляю себя пойти к дядюшке и выдвинуть идею моего восстановления на службе. Кто мог ожидать, что он с порога возьмет да и откажет? — Почему нет? — удивляюсь. — Неужели вы хотите, чтобы я вечно сидел у вас на шее? — Ты сидишь у меня на шее уже десять с лишним лет, с чего вдруг тебя это начало беспокоить? — Я просто хочу вернуться к своим обязанностям стража, чтобы отдавать службе все силы. На самом деле я, конечно же, хочу вернуться туда, где хотя бы есть с кем поболтать и посмеяться. — Ничего подобного. Насколько я понимаю, ты просто хочешь выйти отсюда, чтобы пуститься на поиски развлечений, — холодно отвечает ничуть не тронутый моими страданиями дядюшка. Я бормочу себе под нос: — Даже если всё так, как вы говорите, что хорошего в том, чтобы сидеть безвылазно дома? Я тут скоро задохнусь, неужели не ясно? — Прибереги свое недовольство на будущее, это — только начало. Он бросает на меня невозмутимый взгляд. Я же в душе горько стенаю, оплакивая свою участь. Дядюшка, вы-то сами, конечно, уже привыкли к жизни в затворе, только зачем же меня в это втягивать? Мне ведь еще и сорока нет! Он вдруг закрывает глаза, откладывает книгу, которую всё это время держал в руке, и жестом указывает на место рядом с собой. — Мы уже так давно не беседовали с тобой по-родственному, как дядя и племянник. Присядь-ка! В первый миг у меня одна только мысль: «Что-то здесь не так. Очень не так. Просто очень-очень не так». Но всё же робко сажусь куда указано, то и дело поглядывая на дверь. Пристраиваюсь на самый краешек, чтобы, если что, тут же подорваться с места и сбежать. Дядюшка прочищает горло, и мое сердце аж подпрыгивает — именно так он начал разговор, когда объявил, что запихнул меня в армию. Неотрывно смотрю на его рот и бородку; рот медленно открывается, а я твержу про себя: «Спокойно, спокойно, спокойно…» — Хань Синь, сколько лет тебе исполнилось в этом году? — Два… двадцать. — Задумывался ли ты когда-нибудь о своей жизни? К примеру, — он постукивает пальцами по столешнице, — о должности чиновника? Или, может быть, у тебя есть другие соображения насчет твоего будущего? Мысленно успокаиваю себя, а на лице изображаю улыбку: — Решение моей судьбы я полностью доверяю дяде. Чушь! Так я и позволил ему решать за меня. Сначала дядюшке на радость обведу его вокруг пальца, а после ноги в руки — и поминай как звали. Во всяком случае, пока для выхода за городские ворота пропуск не нужен… Так, главное не забыть захватить одежду, золото, серебро, мою флейту, обе нефритовые подвески и еще… Я с головой ушел в планы побега — и тут слышу дядин голос: — Опять твои мысли где-то витают? Тотчас беру себя в руки. С самым безобидным и честным лицом заверяю: — Нет-нет, просто дядюшка так неожиданно поднял этот вопрос — я слегка удивлен, только и всего. Дядя вздыхает: — Я вечно загружен делами и совсем не уделяю тебе внимания. И вот сегодня вдруг осознал, что тебе уже двадцать. Конечно же, как твой родной дядя, я должен позаботиться о будущем своего племянника. — Тогда осмелюсь спросить… Каковы желания дяди? — А ты сам — чего бы ты хотел? Чего бы я хотел? Прославиться в веках? Захватить власть над империей? Добиться признания и богатства? Я теряюсь — не представляю, какой ответ устроит дядюшку. А он тем временем не сводит с меня пристального взгляда; вид у него до крайности загадочный, а в уголках губ прячется не то улыбка, не то что-то еще. Я долго молчу и, наконец, задаю вопрос: — Если я скажу, что богатство и высокое положение меня не интересуют, дядюшка мне поверит? — Не поверю. Его лицо становится серьезным. Я же, напротив, улыбаюсь: — Дядюшка, вы же не я, откуда вы можете знать, что у меня на уме? Теперь и он улыбается: — Служба при дворе научила меня разбираться в людях. Ты вырос на моих глазах — как же мне тебя не знать? Встречаю его взгляд без малейшего страха — хочется понять, что на самом деле означают его слова. Нет у меня высоких устремлений, но нет и желания увиваться как муха и пресмыкаться как собака в этой их вечной придворной возне у трона. — Глаза у тебя — совсем как у твоей матери, — тихо говорит дядюшка и отводит взгляд в сторону. Я в изумлении замираю: впервые за много лет дядя сам заговорил о матушке. — Она доверила тебя моей заботе, — продолжает он. — Пусть особого толка из тебя пока что не вышло, но всё же ты моя родная кровь… — Дядюшка, хватит, прошу! — обрываю я его и встаю — не могу больше это слушать. — Я высоко ценю вашу доброту, только… — я не свожу с него глаз, — лучше я сам буду распоряжаться своей жизнью и никому не позволю мной управлять! Он отводит взгляд, и улыбка, что пряталась в уголках его губ, тут же исчезает. Я быстрым шагом иду к двери, но вдруг дядя вскакивает и во весь голос кричит: — Хань Синь, выбрось из головы подобные мысли! В этой жизни тебе не избежать своей судьбы! Я застываю на месте, оборачиваюсь и смотрю в ледяные дядины глаза. В комнате — мертвая тишина. В голове внезапно зарождается тупая боль; кажется, будто мир давит со всех сторон, сжимается вокруг с такой силой, что становится нечем дышать. — Господин! В комнату врывается управляющий. Увидев меня, он осекается, но потом с поклоном докладывает, что министр Се и князь Чжэньхай явились с визитом и ожидают в передней. Я молча разворачиваюсь и выхожу за дверь. Свернув в галерею, сразу замечаю Се Юня и Хэн Цзыюя — молодой слуга сопровождает их в дядин кабинет. Приветствую их легким поклоном, и Се Юнь мягко кивает в ответ. Хэн Цзыюй быстро проходит мимо, едва не задев меня плечом, и я различаю тихие, но отчетливые слова: — Командир Золотой Стражи, вот мы и встретились вновь. Иду дальше своей дорогой, будто ничего и не слышал.***
Наконец-то объявился наставник Ляо. Многие сейчас спасаются бегством из столицы, а он, поди ж ты, взял и вернулся. Так или иначе, я искренне рад его видеть. Посреди ночи он вытащил меня из комнаты и сообщил, что привез вина из родных краев и хочет меня угостить. Я всё равно никак не мог заснуть, только с боку на бок ворочался, так что мы подыскали тихое местечко, чтобы напиться без помех. Наставник выслушал слегка подчищенную историю моих приключений — и давай смеяться да подтрунивать: — Ну, домой-то ты в конце концов всё же воротился. Пригубив чарку, отвечаю: — А вы-то сами разве не воротились? Все бегут отсюда, а вы — вот те на! — наоборот, сюда. Неужто не знаете, что в столице нынче небезопасно? Наставник напускает на себя безразличный вид: — Есть тут, в столице, человек, которого я должен защищать. Как же я сбегу? Я так и застываю с разинутым ртом, не донеся до него чарку. Тыкаю в наставника пальцем и долго бормочу что-то бессвязное. Наконец, удается выдавить из себя: — Да… да быть того не может! Наставник Ляо продолжает невозмутимо потягивать вино, словно я только что отпустил дежурное замечание о погоде. Потом, скосив на меня глаза, интересуется: — И что я такого сказал? Взгляд его темнеет, лицо вытягивается, как будто сердце тяготят тайные заботы. Я погружаюсь в размышления — и вдруг меня осеняет. Подсаживаюсь к наставнику поближе и толкаю его локтем в бок. — Наставник, да вы, видать, влюбились в какую-нибудь красотку из знатных! И за кем она теперь замужем? Он резко поворачивается и смотрит на меня так, словно я на него огнем пыхнул. — Ах ты, паршивец! Что за чушь лезет тебе в голову! Смотрю на него невинными глазами: — Да послушать любого уличного сказителя — все как один об этом твердят! Не обращая внимания на его выразительное лицо, даю волю воображению: — Говорят, в свое время вы были образованным и подающим надежды молодым ученым, выходцем из простой семьи. Она же была подобной цветку юной красавицей из знатного рода. Вы случайно встретились в храме и полюбили друг друга с первого взгляда. С каждым днем, с каждым тайным свиданием, ваши чувства крепли и крепли. И вдруг, в один прекрасный день, отец девушки прознал обо всём. Он пришел в неописуемую ярость и, как говорят в таких случаях, палкой разогнал двух влюбленных уток-мандаринок [2]. Дочь свою он выдал замуж за сына высокопоставленного чиновника. Вы расстались с ней, обливаясь слезами, но не покинули столицу, а стали здесь простым школьным учителем, лишь потому что надеялись еще хоть раз взглянуть на нее. И сейчас, когда над городом нависла грозная опасность, вы упорно не желаете уезжать, поскольку хотите защитить свою возлюбленную. Как только я замолкаю, наставник Ляо замахивается всей пятерней. Сноровка меня не подводит, и я уклоняюсь, приговаривая: — Глядите-ка, угадал! Смутились, осерчали — и сразу драться? — Это тебе надо бродить по улицам да сказки рассказывать, паршивец! Лицо наставника снова становится невозмутимым, он устремляет взгляд в ночную тьму. — Только вот… — не сдаюсь я, — помню, когда был еще совсем маленьким, вы уже жили в нашем доме. Своей семьи у вас нет? Наставник Ляо качает головой и по-прежнему молчит. Остается только глоток за глотком прихлебывать вино — я просто не знаю, что еще сказать. Возникает странное смутное чувство — кажется, что наставник тащит на своих плечах тяжелое бремя. Взгляд его вечно темный и непроницаемый: не разглядеть, что там прячется, за этой глухой завесой, которую не может рассеять даже яркий свет. Он не только ученый муж, одаренный блестящими талантами, но и мастер боевых искусств, и порой меня мучает любопытство, что за история скрыта в его прошлом. Заметив, что я уплыл мыслями неведомо куда, он поднимает левую руку, поворачивает запястье — и из рукава выскальзывает веер, которым я крепко получаю по голове. Громко охаю и сердито таращусь на наставника. Губы его слегка улыбаются, но в глазах по-прежнему лед — и ни намека хоть на какие-нибудь чувства. — Ну, как тебе вкус? Это красное цзяньчанское вино я привез из округа Фэнхай. Втягиваю в себя аромат вина. Он душистый и сладкий, а вкус освежающий и насыщенный. Как странно: уверен, что пью это вино впервые, но в глубине души мне кажется, что этот вкус и этот запах я помню. — Отличный вкус. Какой-то очень… очень… — Очень знакомый, да? Выпучиваю глаза: — Откуда вы знали, что я хочу сказать?! Наставник Ляо складывает веер и тонко улыбается: — Всё, что ты хотел сказать, было написано на твоем лице. Я недовольно фыркаю, а он продолжает: — Как твой учитель, вот что я тебе скажу: не годится, чтобы все твои мысли так легко читались у тебя на лице. Впредь старайся, чтобы и радость, и злость со стороны выглядели одинаково. Сохраняй одно и то же выражение лица на все случаи жизни — тогда никто не сможет разгадать, что у тебя на душе. Рассеянно гляжу на его веер и не слишком-то задумываюсь над словами: — Я же не собираюсь служить чиновником при дворе, зачем мне вечно держать лицо, как игроку в кости? Наставник Ляо долго и пристально смотрит на меня, потом у него вырывается тихий вздох, и он меняет тему: — Хань Синь, у тебя есть любимый человек? Веер наставника Ляо зовется Осенний Ветер, и он хорош, весьма хорош, просто чудо как хорош. С виду — веер как веер, на деле же — смертоносное оружие, которое всегда при хозяине. Ядовитые иглы, тонкие острые лезвия — чего только в нем ни скрыто; тут вам сразу и изящная вещица, и орудие защиты, в общем, всё, чего душа пожелает. — Э-э… вроде как есть. Как только слова срываются с языка, понимаю, что говорить их не стоило. В порыве досады зажимаю рот ладонью и поднимаю взгляд. Наставник, судя по виду, на миг опешил — но он тут же берет себя в руки. — Как говорится, «кто хоть один день был моим учителем, тот всю жизнь будет моим отцом» [3]. Разве есть что-то, о чем нельзя рассказать отцу? Я молча качаю головой, но он настаивает: — Мой мальчик влюбился — и что здесь такого? Всё так же молча опускаю голову — и чувствую, как нефритовая подвеска на шее наливается жаром, прожигает кожу и плоть, клеймом впечатывается прямо в сердце. Я влюбился… влюбился в того мужчину?.. Может, и правда влюбился — иначе с чего бы у меня вдруг вырвались такие слова? Но даже если так, что я могу поделать?.. Я ему неровня, наши страны воюют, мы оба мужчины… Какое будущее возможно для нас двоих?.. Перед глазами постепенно проступает его облик — я вспоминаю его взгляд, его голос, исходящую от него силу. От непримиримой вражды мы пришли к взаимопониманию, потом — к единению, душой и телом: слились воедино, стали одним целым. Как я могу об этом забыть?.. Это и есть… любовь?.. Не знаю… Знаю лишь одно: я по нему скучаю. Я так сильно по нему скучаю…Так хочу увидеть его, вот прямо здесь и сейчас. Хочу, чтобы он целовал меня, чтобы сжимал в объятиях… Зачем же тогда я сам оставил его? Зачем так упорно рвался уехать, расстаться, жить собственной жизнью — без него? На глаза наворачиваются слезы. Притворяюсь, что смотрю в сторону, а сам украдкой смахиваю их со щек. Та ночь, что связала нас, наверное, так и останется моим самым дорогим воспоминанием. Наставник Ляо похлопывает меня по плечу: — Если не совладаешь с чувствами, учитель не станет над тобой смеяться. Шмыгаю носом: — Да ничего такого. — Как попадешь в ловушку любви, так и повзрослеешь. Каждому рано или поздно приходится это пережить. — Вдруг наставник добавляет: — Кстати, помнится, ты умеешь играть на флейте. Сыграй-ка мне песню, а я послушаю. Я приношу из комнаты флейту сяо — ту самую, всю в зазубринах от меча. Снова усаживаюсь и осторожно прижимаю ее к губам. Чистые звуки «Песни диких гусей» медленно тянутся ввысь, прямо в звездное ночное небо, обреченные скитаться там вечно. — «Песня диких гусей», мелодия тоски… — бормочет себе под нос наставник Ляо. Он внезапно встает и громко декламирует: — «Тот, кто покинул меня и ушел, солнце вчерашнего дня не вернет. Тот, кто смутил мое сердце, с солнцем сего дня найдет тьму забот» [4]. Вдруг из галереи слышатся торопливые шаги, мигают огни, ко мне подбегает дядин управляющий и с дрожью в голосе сообщает: — Господин, из дворца прибыл посыльный. Вас срочно вызывает вдовствующая императрица. Лицо наставника Ляо застывает, словно подернутое инеем. — В такой поздний час… — шепчет он. — Боюсь, во дворце беда. _____ 1. Система девяти рангов зародилась еще во времена династии Хань (206 до н. э. — 220 н. э.). Во времена династии Тан она стала применяться для гражданских и военных чинов, всех уровней, начиная с местного и заканчивая столичным. Чиновникам, непосредственно подчинявшимся императору, присваивался первый ранг, а, например, местным судьям присваивался девятый ранг. Некоторые ранги еще дробились на более мелкие: Чжэн (正; постоянный), Цун (從; заместитель), Шан (上; верхний) и Ся (下; нижний). Таким образом, вся система фактически состояла из более чем 18 рангов. Ранг чиновника определял их жалованье, одежду и привилегии. Продвижение по лестнице рангов, как правило, шло постепенно, однако за какие-либо особые заслуги государственный муж мог и перепрыгнуть через ступеньку-другую, как произошло в случае с Хэн Цзыюем, который за ратные подвиги после 7 ранга удостоился сразу 5-го. 2. Выражение 棒打鸳鸯 дословно означает "палкой разогнать селезня с уткой", а в переносном смысле - "разлучить влюбленных или супругов". 鸳鸯 - пара уток-мандаринок, самый яркий символ взаимной любви и верности в китайской культуре. 3. Традиционно в Китае учителя и наставника почитают наравне с родным отцом. Наставник Ляо цитирует фразу из "Путешествия на Запад": — В тебе нет никакого чувства достоинства, свойственного великим мужам! — воскликнул дух.— Учитель тебя гонит, а ты с наглой физиономией лезешь к нему. — Смотри у меня, негодяй,— крикнул Сунь У-кун.— Разве ты не знаешь пословицы: «Кто хоть один день был моим учителем, тот всю жизнь будет моим отцом», или еще: «Между отцом и сыном не бывает вражды, которая бы длилась более одной ночи». Ведь ты причинил вред моему учителю, как же я могу не прийти ему на помощь? И не только ему ты причинил зло. А что ты обо мне говорил? Ты порочил мое доброе имя! У Чэнъэнь, "Путешествие на Запад", гл.31 4. Наставник Ляо декламирует начальные строки великого поэта Ли Бо (701—762) из стихотворения "В Сюаньчжоу в башне Се Тяо пирую на прощанье с господином Шу Юанем": Тот, кто покинул меня и ушел солнце вчерашнего дня не вернет. Тот, кто смутил мое сердце, с солнцем сего дня найдет тьму забот. Ветер протяжный на тысячи ли вдаль провожает гусей. К ветру лицом - все нипочем - в башне кутить веселей. В сердце Пэнлая пылает века кости цзяньаньской строка. Ей не уступит Се Малого стих, чист, как струя родника. Вновь пробуждаются образы в нас, мысли, как птицы, вольны, В небо ночное взлетают они глянуть в зерцало луны. Меч обнажив, рассекаю реку - так же бурлива река. Ковш осушив, пресекаю тоску - так же тосклива тоска. Жизнь человека в юдоли земной... это меж строк опущу! Волосы завтра с зарей распущу, на воду лодку спущу. (пер. Э.В.Балашова)