***
Выход артистов. Занавес. Громкие овации. Еще один день двести сорок второго театрального сезона Большого подошел в концу. Зрители сдали бинокли, обменяли номерки на пальто и повалили на улицу, восторженно делясь впечатлениями о постановке со своими спутниками. Многие впервые смотрели балет «Жизель», кто-то пришел на него второй или третий раз. Были и завсегдатаи, жаждущие не только насладиться спектаклем, но и выискать все мыслимые и немыслимые ошибки балерин, чтобы потом с видом знатока высказаться по этому поводу в какой-нибудь компании интеллигентов. Но даже самые придирчивые и дотошные театралы не могли не признать: в этот раз в состав артистов вошли настоящие профессионалы. Балет прошел блестяще. Люди расходились и разъезжались по домам, и вскоре в сквере перед театром осталось всего несколько человек. Помимо счастливых пар, обнимающихся на лавочках, девушках, фотографирующихся на фоне величественного здания, и детей, норовивших коснуться воды из фонтана, среди оставшихся был Саша Украинец. За этот месяц он побывал в Большом уже четыре раза, и, поскольку каждый его поход был опрометчивым, билеты приходилось перекупать по ценам, в два-три раза превосходившим и без того дорогие места. К счастью, Саша мог себе это позволить. На последнем аукционе, в котором он принял участие, были проданы сразу несколько дорогих кукол, так что в ближайшие несколько месяцев недостатка в деньгах не будет. В этом Украинец был уверен. Сейчас, как и трижды до этого, он стоял возле фонтана, нервно переступая с ноги на ногу, и с замиранием сердца смотрел на главный вход, где то и дело мелькали работники Большого театра, спешившие домой. Украинец пристально всматривался в каждого, кто выходил из здания, но знакомая фигура все не появлялась. «Может, в этот раз через другой выход?», — от промелькнувшей мысли по спине пробежали мурашки. Саша сжал голову руками, вспоминая, какие еще выходы есть у Большого. Можно через Копьевский переулок пройти на Большую Дмитровку, оттуда на Охотный ряд и дальше перейти на Театральную. Тогда нет смысла стоять в этом сквере. Или же выход в сторону Петровки? Тогда он мог просто-напросто не увидеть издалека. Тяжелую дверь главного входа в очередной раз толкнули. Из здания вышла компания совсем молоденьких девушек и направилась к фонтану. В отличие от своих ровесниц, они не щебетали под впечатлением балета и не останавливались возле колонн и лавок, чтобы сделать шикарное фото на фоне Большого. Они выглядели уставшими, но довольными собой, молчали, лишь изредка перекидываясь парой фраз, и медленно шли к центру сквера. Впрочем, «шли» не совсем подходящее слово. Девушки плыли, парили над землей, сохраняя идеально ровную осанку и привычно держа голову прямо. Возле фонтана девушки остановились. Саша стоял в нескольких метрах от этого места и во все глаза смотрел на одну из них, безуспешно пытаясь выровнять дыхание и унять бешено стучащее сердце. Он снова видел совершенное творение. Ожившая кукла снова была так близка, что можно было видеть ее улыбку, слышать ее смех, чувствовать тонкий аромат ее духов. Девушки постояли несколько секунд, переглядываясь в нерешительности. Наконец одна из них сказала: — Ну что, расходимся? — Домой что-то совсем не хочется, — голос, который Саша теперь узнал бы из тысячи. — Может, в кафе? Посидим полчасика, выпьем по чашке кофе. Алена, ты как? — Я, наверное, пас. Так вымоталась за сегодня, не могу. Пойду отсыпаться, а то завтра опять с утра: «Белянина, голову ровнее!», — Алена понизила голос, изображая балетмейстера. Подруги рассмеялись. — «Арсеньева, что с ногой?!» — «Одинцова, если не перестанешь халтурить, будешь с народниками плясать!» Вдоволь насмеявшись, балерины решили все-таки заглянуть в ближайшую круглосуточную кофейню, благо в центре Москвы их было немало. Они тепло распрощались с Аленой и двинулись в сторону Кузнецкого моста, где, по словам одной из них, располагалось довольно уютное заведение. Украинец последовал за ними, стараясь держаться на расстоянии.***
Прошло три недели с того момента, как он впервые встретил ожившую Энн. С тех пор Саша совершенно потерял покой, но приобрел нечто иное; то, что стоило всех этих бессонных ночей и часов ожиданий возле Большого театра и дома Анны. Кто-то назвал бы это любовью, но Саша был категорически не согласен с подобным определением. Любовь — слишком приземленное, обыденное слово для Энн, и она не может быть оскорблена им. Тогда что? Вероятно, ни на одном языке мира не существовало достаточно слов для описания чувства, которое возникло у мастера к его величайшему творению. Еще в первую неделю Украинец выяснил, где Анна живет и где работает, с кем часто общается, в каких местах любит бывать. Он постоянно желал быть рядом с ней, кроме тех моментов, когда заканчивал свою лучшую куклу, делая последние штрихи в прическе и даря ей баснословно дорогие украшения. Ночью Саша долго не мог уснуть, а когда все же получалось задремать, перед глазами вставал образ то ли шарнирной балерины, то ли живой куклы. Утром он выходил из мастерской и, словно зачарованный, снова шел к дому Анны ради нескольких секунд созерцания венца своего творения. В жизни Саши теперь было место только для его Энн: фарфоровой и ожившей. Он ходил на балет, где девушка исполняла роль подруги Жизель, и ночью делился впечатлениями от спектакля с куклой. Он подмечал любые изменения во внешности Анны, а потом летел в мастерскую и делал комплименты уже законченной, абсолютно совершенной Энн. Под разными предлогами Саша отказался от нескольких старых заказов и не брал новые; последняя встреча в «Часовщике» прошла без него. Где-то в глубине души Саша понимал, что это ненормально, и он, возможно, помешался. Помешался из-за своей же куклы, пусть и самой роскошной, чарующей и исключительной. Но если помешательство тождественно счастью, разве может оно быть порочным?***
Кафе, в которое зашли балерины, было почти пустым. Сонные официанты, отдыхающие после вечернего наплыва гостей, явно не обрадовались появлению четырех молоденьких посетительниц и странного вида мужчины, который зашел спустя пару минут. Балерины прошли в зал и удобно расположились на мягких диванах, с удовольствием вытягивая истерзанные пуантами ноги. Саша сел за плетеной перегородкой так, чтобы не привлекать лишнего внимания, но хорошо видеть место Анны и слышать разговоры девушек. Через некоторое время к девушкам подошел официант. Всем своим видом показывая, что ночным посетителям здесь не рады, он принял заказ у трех балерин, делая пометки в блокноте, и вяло повернулся в сторону четвертой. — А для вас что? — официант наклонился к Анне. Саша затаил дыхание. «Латте. Конечно латте, она всегда его берет. И, возможно, шоколадное печенье, которое понравилось ей в тот раз», — Украинец с силой сжал подлокотник кресла, всматриваясь в задумчивое лицо балерины. — Мне, пожалуйста, латте. И вот это печенье, шоколадное. Саша решил заказать то же самое. Все, что любила есть Анна, было невероятно вкусным, она умела выбирать самые изысканные блюда заведения. Украинец не знал, что балерина обычно готовила у себя дома, но был уверен в том, что и эта еда достойна высших похвал. В этом не было ничего удивительного. Его Энн была идеальна во всем. Когда официант принес девушкам кофе и десерты, за столом шла оживленная беседа. Говорила в основном Анна. — У меня в последнее время что-то с координацией. Постоянно во время репетиций кружится голова, иногда так сильно, что тошнит. Недели две уже, даже Колесникова стала замечать. Сегодня получше, а то бы я точно завалила первое действие, — девушка задумчиво накрутила локон на палец, вспоминая обеспокоенный взгляд хореографа Колесниковой. — Это от недосыпа, — уверенно сказала одна из балерин. — Точно от недосыпа. У меня такое бывает. — Ага, от недосыпа, как же, — рассмеялась другая. — Недосып, часом, не Костей зовут? Или новый гардеробщик, тот, рыженький? Анна отрицательно покачала головой и потянулась к шоколадному печенью, украшенному витиеватым рисунком из глазури. — С Костей мы просто дружим. А нового гардеробщика я ещё даже не видела. Но с моим состоянием надо что-то делать, это невозможно. Может, к врачу? — Может. Только не к нашему: настучит Колесниковой, она тебя потом не то что до сцены — до репетиции не допустит. Сходи в районку или в платную клинику. У тебя же страховка? — Да, запишусь завтра, — Анна откусила печенье и измученно прикрыла глаза. Уже минут двадцать в ушах стоял противный звон. Балерины вскоре сменили тему, с интересом принявшись обсуждать прогремевшую премьеру Королевского театра Ковент-Гарде, и Украинец перестал вслушиваться в их разговор. Он обеспокоенно смотрел на живую Энн, державшую в руке надкусанное печенье, и прокручивал в голове ее слова. Саша замечал, что балерина периодически останавливалась, опираясь рукой о стену дома или дерево, оказавшееся поблизости, но, как и ее подруга, списывал все на усталость и недосыпание. Он понимал, что быть балериной совсем непросто, но собственная уверенность в безупречности Анны всегда успокаивала: она со всем справится. А теперь в голову закралась мысль, которую Украинец старательно гнал от себя все эти дни. Да, Энн — совершенство, но очень хрупкое совершенство. Выдержит ли она такие нагрузки или рано или поздно сломается? О таком страшно было и подумать. Через полчаса балерины допили кофе и, расплатившись, разошлись по домам. А Саша все сидел за столиком, пил уже совсем остывший латте и в который раз смотрел афишу Большого театра, выискивая знакомое имя.