***
Ты всегда внимательно присматриваешься к своему окружению издали, при этом не общаясь ни с кем особенно тесно, но с Зонтом тебя чуть ли не сводит судьба — а так свела бы в самом деле, будь ты хоть на мизер фаталистом — в тесных коридорах университета. До этого несколько раз ты уже замечал на себе взгляд незнакомца с неизменным блокнотом а4 в руках, обязательно скрипящего карандашом по бумаге — даже во время диалога с кем-то, рисование будто бы ни капли ему не мешало — но это не настораживало, в конце концов, иного ожидать от студента с факультета живописи было нельзя: здесь практически все ходили такие же. Ты сам, конечно, этим особо не проникался, да и не интересовался — вообще забегал сюда только ради встреч с Ромео, когда звонков и переписки не хватало, а эта нехватка била по мозгам, сбивая фокус внимания, так что избежать знакомства с очередным его другом не удалось: Ромео вообще не испытывал никаких проблем с этим, благо хоть бросил безуспешные попытки ввести в этот свой круг тебя. На коротких приветствиях и парочке формальных вопросов бы все вполне успешно закончилось, остановившись на стадии исключительно вежливого интереса, если бы не инициатива Ромео — или очередная серия случайностей, благодаря которым ты все чаще сталкивался с Зонтом, зачастую оставаясь с ним тет-а-тет. Не то чтобы это доставляло особенный дискомфорт — вы оба явно не жаждали разговоров, а потому удобная тишина прерывалась порой только росчерками набрасывающей скетч ручки — но однажды в ненавязчивом диалоге Зонт упомянул какую-то свою большую работу, чуть ли не диплом (а может, и его), и Ромео с энтузиазмом выдвинул твою кандидатуру в натурщики. Протестовать особо никто не стал — особенно когда вы свели графики для выявления свободных часов и выяснилось, что хватит трех-четырех таких сеансов — потому что тебе, в принципе, безразлично, все равно, как выяснилось, ты мог в это время заниматься изучением собственных конспектов или интересующей литературы, а Зонт к тебе по некоторым предположениям уже какое-то время присматривался. Ромео был таким в принципе доволен — сводить людей он любил, практически не знавший в своем эмоциональном спектре такой штуки как ревность. Ты решил ему подыграть, компенсируя сорвавшуюся по твоей вине встречу-свидание на той неделе.***
— Не знал, что у тебя есть питомец. Зонт ведет плечом равнодушно-неопределенно — он вообще молчаливый и зачастую неясную жестикуляцию предоставляет в качестве ответа — и подбирает волосы резинкой, перешагивая через стоящие прямо на полу пачки бумаги и скетчники: не беспорядок, а собственная система со смутным для постороннего человека алгоритмом, кажущаяся срачем лишь с первого взгляда, и ты не можешь не оценить по достоинству. Лина издает долгое «ур-р», ткнувшись головой в щиколотку Зонта, и проскальзывает дальше, к тебе, заинтересованно потянувшись обнюхать штанину. — Ее зовут Лина. Хочешь — погладь, она ласковая очень, — вернувшись с рулоном и очередным блокнотом под мышкой, Зонт вытаскивает из кармана замызганный ластик, чтобы резаком снять с него верхний слой — внутри он на контрасте оказывается практически белоснежным — после чего, подняв взгляд — будто вспомнив — указывает в сторону кухни. — Сядешь там? Освещение более-менее нормальное будет. Оглянувшись в сторону какого-то куцего коридора, ты киваешь и, не теряя времени, делаешь шаг в нужном направлении. Лина следует за тобой по пятам, обгоняет, оглядывается и отстает опять. Зонт еще с пару минут точит карандаши, выкидывает сточенные опилки, после чего присоединяется. — Чая не предложишь? — Могу, только к нему ничего нет. — Не страшно, я все равно не ем сладкое.***
Красота сложна в своей структуре, так что ее крайне легко повредить при переносе на что угодно примитивно физическое — будто бы взять и привязать к валуну птицу, не оставив ей ни дюйма веревки на хотя бы попытку взлета. У Зонта это — одна из превалирующих целей любого художника — не получалось, он будто тыкался в закрытые ворота, раз за разом разбивая себе нос, а при взгляде на подобные попытки своих одногруппников, бессмысленность его занятия становилась еще очевиднее, но он все равно не бросал, пытаясь если не достичь идеала, то хотя бы к нему максимально приблизиться. И не сказать, чтобы с этим было хоть чуточку проще, потому что ориентироваться поначалу было даже фактически не на что, но потом — как озарение — Зонт нашел корень проблемы и принялся усердно его исправлять: натурщики. В университете их подбор был случаен — кто пришел, способный стоять по часу и более неподвижно, того и взяли, но этот вариант был нацелен на совершенно другие вещи, так что Зонт начал активно всматриваться в окружающих. Прохожие, знакомые, случайные консультанты, за которых зацепился взгляд — блокнот не покидал его рук отныне, а прихваченная ручка/карандаш не переставала скрипеть, соприкасаясь с бумагой максимально быстро и скупо, спасибо нехватке времени. В таком бешеном темпе из-под руки Зонта выходили десятки набросков самых различных лиц за день. Он легко ухватывал главное, но ему совсем не оно было так необходимо, и осознание бесполезности внезапно оборачивалось такой кремниевой стеной, что упорство и врожденное трудолюбие практически рассыпались от столкновения с ней — будто бы из-под ног вышибли землю. Периоды отчаяния для Зонта всегда начинались именно так.***
— Можешь садиться. — О, ты уже закончил? Так быстро. Яркий свет — из-за края оконной рамы. Солнце так удивительно чисто для петербуржского неба. — Да, теперь нужная другая поза. — Что насчет вот этого? — вытягивает руки, наслаждаясь в равных дозах как самим собой, так и всем окружающим: разбросанным бумагам, карандашу в ладони, скольжением луча по коже и еще сотням тысячам приятных мелочей. — О, или я могу еще так, смотри. Тонкие губы Зонта складываются улыбкой сами собой. — Погоди. Я хочу изобразить ее следующей.***
Ромео всегда шлет очень много смс, особенно после пар, когда более-менее освобождается, так что браться за книгу, не включив предварительно ночной режим, ты не можешь: сообщениями тебя буквально закидывают, да так, что телефон вибрирует в руках практически непрерывно. Тебе самому это не мешает — ты с пятого, наверное, класса привык заниматься в любых условиях, но насчет Зонта нет особых предположений, так что чисто на всякий случай ты перестраховываешься. Вероятно, не зря: кисть (уже кисть, а не карандаш) в жилистых пальцах двигается неспешно, без лишней осторожности, но крайне аккуратно, Зонт явно разбирается с деталями, и неважно, что это лишь черновой вариант будущего портрета. Колонковый волос скользит по взрытой акварельными канавками бумаге, пока взгляд — Зонт будто рисует глазами — повторяет движения кисти на одежде, коже, и ты ощущаешь его удивительно четко. Этот взгляд не имеет ничего общего с оценивающе-настороженными взглядами незнакомцев, лучащимся, ласковым взглядом Ромео — да вообще чем угодно, и, видимо с непривычки, это как-то напрягает. Никогда не имевший проблем с социальным взаимодействием ты, невозмутимый в девяноста семи из ста ситуаций, предпочитаешь не отрываться от книги, потому что в противном наткнешься на это неопределимое, чуждое выражение глаз. Их вообще хочется избегать как-то интуитивно — за прозрачностью светлой радужки как будто бы кроется что-то этакое, утопленное в черноте угрожающе суженного зрачка, и от этого не спасает разделительное стекло очков — твоя первая линия защиты от окружающего мира. Когда Зонт пишет, он дышит размеренно и медленно, задерживая дыхание при выписывании особенно тонких моментов. У тебя получается свободно вздохнуть, только когда он приковывает глаза к бумаге, перебрасывая на нее все свое пристальное внимание. Все художники так смотрят?***
Лина привыкает к незнакомцам довольно быстро — уже на второй визит она охотно ластится к ноге, а к четвертому — беззастенчиво запрыгивает на колени, и уж кого-кого, а ее взгляд рисующего Зонта ни капли не смущает. Урчащая и теплая, она покусывает пальцы, играясь, тыкается острой мордочкой в складки одежды, и, пожалуй, она была одной из тех немногих вещей, которые тебе были приятны в этих посещениях. Единственный минус — нещадно затекающие ноги: Лина спрыгивает легко, а ты непроизвольно кривишься от простреливших покалыванием ощущений в мышцах. — Ноги? — Зонту хватает одного удачно брошенного взгляда на твое лицо. Вероятно, от того, что твоя мимика всегда была особо красноречивой, когда отражала негативные эмоции. — Да. Неприятно. Ты поднимаешься, но внезапно приблизившийся Зонт, словно слетевший со своего места, толкает тебя обратно на стул. Мгновенно напрягшись, ты сжимаешь челюсти, уже готовясь дать волю своим самым иррациональным подозрениям (страхам), но распускается шнуровка классической туфли, и пальцы с мозолями на первых-вторых фалангах касаются стопы. Дешевизна трюка настораживает еще сильнее, но ты в следующее же мгновение понимаешь, что это отнюдь не идиотская попытка соблазнения, слизанная с какой-нибудь аниме, манги — чем там еще увлекаются такие нелюдимые одиночки, проводящие большее время дома? Очевидно, помощь — асоциальные люди вполне могут считать подобные нарушения личного пространства нормой из-за отсутствия шлифовки реальным опытом взаимодействия — так что ты заставляешь себя усилием воли откинуться обратно на спинку стула. — Я тебя напугал, — констатация факта. — Нет. Но не советую делать что угодно так резко и… молча. Узкие, длинные ладони разминают стопу — несмотря на дикость, странную непредвиденность действа, ты принимаешь массаж так спокойно, как только получается, уже сделав пометку о неловкой резкости, возможной грубости действий Зонта. — Прости, — пальцы ненадолго замирают, но тут же продолжают двигаться. — Уже который раз ты тратишь личное время, чтобы помочь мне, так что я подумал, чт… Зонт на мгновение поднимает подбородок — блеклый свет падает на его лицо из-за твоего, и ты киваешь. — Я понял. Впредь лучше спрашивай. Никакого смущения между вами — слишком мало живых эмоций на двоих, но это — ваша общая переменная, и ты впервые чувствуешь покой в компании Зонта. Сам Зонт же опускает взгляд обратно, и отросшие за последние несколько месяцев волосы крайне удачно прячут выражение его глаз.***
Вперед и вверх, вперед и вверх — время движется именно в этом направлении, и Зонт сейчас тоже. — Стой! Господи, да подожди же ты! Бежать по лестнице вверх ему, никогда не занимавшемуся особенно спортом, трудно, и дыхание перехватывает на раз-два, но светлая макушка почти вырывается за края поля зрения, так что шаг приходится прибавить. Смех падает на него бликами света с пролета выше. Он смеется. — Догони меня или не получишь своего этюда! — Это нечестно, ты знаешь. — Ну, ты же хочешь написать небо с близкого расстояния?***
На поверку, Зонт оказывается на самом деле неплохим парнем — договоренности, по крайней мере, выполняет исправно и точно, а все странности его, бросающиеся в глаза, как выясняется, легко объясняются асоциальностью и крайней вовлеченностью в живопись, едва ли не фанатичной: художественные галереи — храм его, а какой-нибудь Г. Баммес на книжной полке — молебник. Тем не менее, в остальном он такой же обычный, как и все остальные, и ни следа от настораживающей атмосферы уже не остается, когда он начинает машинально отстукивать по столешнице ручкой в такт заигравшему на звонке у тебя Озборну — каждый месяц Ромео меняет песню на своем номере, тебе же без разницы, так что у всех остальных стоит стандартная мелодия. Ты извиняешься — забыл сегодня про телефон вообще, утром закинув его в сумку и так и забыв, замотавшись — спешно вытаскиваешь мобильник, отвечаешь. Зонт дергает рукой, мол, ничего страшного, погружается в прорисовку каких-то узоров, а потом, когда ты возвращаешься на место, интересуется твоими музыкальными вкусами. На общительного человека он не похож, как и ты, но разговор клеится удивительно легко. Выясняется, что в этом аспекте ваши пристрастия схожи, как и во многих других — хоть те же взгляды на жизнь — а потом Зонт выходит на пару минут и возвращается к тебе уже с гитарой. Он наигрывает Квин, ДДТ, чередует Цоя с Биттлз и Аффинажем — по просьбе страждущего слушателя, т.е. тебя — и на последнем его голос ломается дрожью интонаций. «Ни о чем не хочу молить» У тебя сосет под ложечкой. Опущенные веки Зонта подрагивают — он почти шепчет. «Просто выгляни»***
— Опиши свою жизнь, расскажи, где ты бродишь ночами. Не слушает — ловит каждое слово, почти затаив дыхание. Зонт скользит взглядом по лицу, вбирая каждую отражающуюся эмоцию, и все мимические движения — даже просто намеки на них — невыносимо хочется, нет, необходимо запечатлеть, но гитара занимает все место в руках. — Дорогой, ты ведь знаешь, тогда еще были мы молоды. Из-за окна на лицо падают движущиеся отсветы фар и пятна фонарного света. Расчерченное ими лицо завораживает — в глубокой тени едва угадываются очертания, но глаза блестят, и блеск этот не заглушить никакой темнотой. — Это глупо, но темная пропасть лежит между нами, — голос подведет, так что Зонт почти вскрикивает. — Пока ты молчал, я!.. — Стоял, значи-ит, курил сигарету, тебя нигде нету. Чистый тенор вплавляется идеально, сглаживая неровности остроугольных и немного неловких интонаций. Кажется, он занимался вокалом, вспоминает Зонт.***
Квартира у Зонта не то чтобы большая, но в обилии дверей можно легко запутаться, и зеркало во всю стену в конце коридора ни капли не помогает — чертово зазеркалье. Ты знаешь, за какую из дверных ручек нужно потянуть, чтобы попасть в кухню, зал, ванную и в уборную — здесь раздельный санузел — а другие тебе и в принципе особенно не нужны, потому что ты понимаешь и уважаешь чужое право на хранение собственных секретов. И все-таки ожидать того же от Ромео, заглянувшего изначально, чтобы захватить тебя потом с собой в какой-то бар, было глупо — понятия личного пространства для него порой будто бы не существовало — не пытаясь даже разобраться, раз за разом он тыкался в случайные двери. Ромео удалось убедить Зонта в том, что все будет в порядке, так что, нагрузив его списком и вручив деньги, он успешно отослал его из собственной квартиры в магазин, решив, видимо, споить вас обоих под благовидным предлогом отметить завершение, собственно, картины. Ты собирался помочь, но Зонт махнул рукой, сказав, что разберется самостоятельно, и Ромео не дал тебе настоять. — Это не лучшая идея, ты знаешь. Ромео закатывает глаза, мимолетно мазнув пальцами промеж ушей удобно устроившейся на хозяйской кровати кошки, и оглядывается. Стены в комнате увешаны потрепанными плакатами — музыкальные группы, некоторые даже знакомы тебе — а на полках громоздятся альбомы, папки, отдельные листы и огрызки карандашей. Особого беспорядка нет, все вещи сложены, пусть и неаккуратно, и на подоконнике в явном определенном ритме стоят горшочки с засохшими цветами. — Мы просто посмотрим. Он все равно не устроил мне экскурсии, а я хочу найти твои наброски. Он же их не мог выкинуть. Вламываться в чью-то комнату явно не в твоем духе, так что ты чувствуешь неясный дискомфорт. Промеж лопаток поселяется, уже не отпуская, какое-то трусливое опасение за Ромео, уже принявшегося ковыряться в стопке блокнотов, которые можно было заметить в руках Зонта последние пару месяцев. Сам ты копаться в чужих вещах не собираешься и по-хорошему вообще хочешь выйти и спокойно дождаться возвращения хозяина квартиры где-нибудь на более нейтральной территории, в зале или на кухне, но на полу лежит фотокарточка, и ты не можешь не. Примятая с углов, с дыркой посередине сверху — от канцелярской кнопки — фотография единственная в этой комнате, если не квартире, и оттого бросается в глаза. Наклонившись, ты поднимаешь ее, вертишь в руках, перевернув лицевой стороной вверх, и всматриваешься в изображенные лица: сам Зонт и буквально сверкающий улыбкой незнакомец, держащий его под руку. Тебя обдает ощущением, что ты влез во что-то личное, потому что на фотографии Зонт хоть и не улыбается, но выражение его глаз достаточно красноречиво. Отложив фотокарточку на тумбочку, ты оглядываешься на Ромео. — Идем, — ты непреклонен, и он это чувствует, оглядывается. — Зря мы сюда зашли. — Я еще не нашел здесь тебя. — Потом Зонта попросишь. Пусть он сам тебе даст.***
— В другой раз. — Мы уже откладывали трижды. Смотрит раздраженно, в ответ получает аналогичный взгляд. Солнце бьет прямо в глаза — именно что бьет — Зонт вынужденно щурится, чувствуя, как что-то невесомое в воздухе невыносимо натягивается. — И что? Я был занят, слушай. Ты сам знаешь. В пальцах ломается карандаш с громким хрустом. Дрогнув ресницами, Зонт быстро прячет оцарапанную обломками руку в карман. — Дай сюда, — лезет в карман следом, хмурясь. — Не будь таким невыносимым. Я не могу, дела. — Нет, — Зонт упрямо сжимает пальцы в кулак, размазывая кровь и не чувствуя этого. — Не держи меня за идиота. — Зонт… — Сегодня. Как договаривались.***
Изображений много, нереально — листы выпадают из альбомов, и приходится наклоняться, чтобы подобрать их и сложить уже сверху. Зонт листает их молча, никак не комментируя, только Ромео периодически вставляет какие-то реплики или вопросы, потому что ты тоже молчишь, а ему нельзя допустить неловкой тишины, прерываемой лишь шуршанием бумаги. Карандаш, ручка, сангина — ты знаешь названия некоторых материалов. Ромео, уже получивший свой набросок, не удовлетворился им одним и попросил показать другие работы — слегка поддатый ты поддержал его просьбу, так что Зонт лишь пожал плечами и удалился в свою комнату. За время его отсутствия вы успели в очередной раз наполнить бокалы вином из пустеющей бутылки. — О, это же!.. — Ромео касается изображенного лица, указывая. Ты прослеживаешь взглядом движение его пальца и чуть приподнимаешь брови, потому что с листа на тебя смотрит тот самый незнакомец с фотографии — несмотря на легкое опьянение, соображаешь ты так же ясно, как и обычно. — Как же его звали? Он с журналистики еще, постоянно к нам заглядывал — неужто к тебе? Ромео щелкает пальцами, напрягая память. — Феликс! Вот, да! Ты, почти удивившийся тому, что Ромео тоже был знаком с этим парнем, поднимаешь взгляд, запоздало вспомнив, что тот в принципе может вполне себе быть знаком с где-то половиной города — с его-то общительностью. Зонт неслышно практически выдыхает и вопросительно смотрит на вас обоих. — Вы были знакомы? — Я — нет, — ты отрицательно мотаешь головой. — Я с ним пересекался пару раз. Ну, то есть попадал на его вечеринки, не суть. Ромео сверкает улыбкой, машинально перелистывая, и твой взгляд так же на автомате цепляется за уже знакомое лицо, повторяющееся десятки раз, но каждый — с разным выражением или с иного ракурса, как и твое собственное на тех страницах, где были первоначальные наброски. — Не знал, что вы знаете друг друга, — Зонт оживляется. — Вы общались? — Не то чтобы, — качнув головой, Ромео издает смешок. — Несколько раз соревновались в шот-гейм. Он выиграл, кстати. — Да, Фел мог, — не отметить мягкость интонации при этой реплики невозможно. Ты не можешь вклиниться в разговор, но тебе хватает и наблюдения, пока альбом перекочевывает полностью в твое распоряжение. Вслушиваясь в разговор, стараясь не потерять нить, ты перелистываешь страницы, и рисунки — как фотографии — рассказывают тебе про Феликса, наверное, больше, чем сможет вспомнить о нем Ромео. Здесь, например — пальцем ты зажимаешь страницу — Феликс указывает куда-то, стоя на фоне грубо обозначенного вольера (здесь же, ближе к углу, наброски зебр и головы жирафов), а чуть левее — он же, в этот раз сжимающий сигарету губами. На следующем листе он в той же одежде сидит на знакомом стуле, и расположение заштрихованных пятен напоминает до боли интерьер кухни Зонта. — Он же уехал вроде? Я уже месяц его не видел точно. — Да, наверное? Мы слегка повздорили в последнюю встречу, — тебе не нужны глаза, чтобы увидеть, как Ромео похлопывает Зонта по плечам. — Бывает. Может, дуется, но потом позвонит в любом случае. Тем временем ты уже практически на последних листах — хроника за где-то месяца два навскидку (ты не уверен, но где-то так) уже разложилась на твоих коленях — и здесь у Зонта явно происходил какой-то творческий кризис, ну или просто произошла ссора — некоторые участки заштрихованы так, что не видно ничего совершенно. Зато в пустых местах маленькие рисунки скрючившейся от холода спящей фигуры, нарисованные как-то поверх и, видимо, гораздо позже — пространства явно не хватало для полного изображения, так что ноги были обрезаны. — Феликс сам потом видел эти наброски? Они хороши. Зонт оборачивается к тебе, бросив взгляд на раскрытую страницу, и его лицо дергается. Он забирает альбом, закрыв его с шорохом, вместо него передавая другой. — Видел, — неожиданно сухо. — Он оценил.***
— У меня закрываются глаза, Зонт, я не могу. Дай поспать. — Потерпи еще, мне чуть-чуть осталось. Вокруг — баночки энергетиков, и о них не спотыкается только Лина, мяукающая жалобно-жалобно, абсолютно забытая. Зонт водит рукой по бумаге — выходит почти нервозно от спешки — и в полумраке комнаты (окна зашторены, от них будто взрываются в висках фейерверки) спать хочется еще сильнее. — Покури. Тебя это взбодрит. Глубокий вздох, шорох распечатываемой новой пачки. Здесь их тоже полно, и в воздухе невероятно накурено — потому что это одна из тех немногих вещей, которые Зонт дозволяет. — Я устал, — щелчок зажигалки. — Когда ты закончишь? — Не знаю, — откровенно отмахивается, но, помедлив, добавляет. — Еще часа три минимум. — Ты на меня злишься? — Нет. — …надо Лину покормить бы.***
Та работа стала не единственной — в следующий раз Зонт спросил сам, напрямую, где-то через неделю после завершительной попойки локальных масштабов, и ты, не найдя поводов для отказа, согласился, в частности потому что, как выяснилось, он оказался вполне себе разумным человеком, и ты был бы не прочь ввести его в круг своего общения. Условно «круг», конечно — двоих человек кругом не назвать, отрезок максимум. Набросок за наброском, картина за картиной — ты привыкаешь все сильнее к компании Зонта, а он — к тебе. Постепенно локации сменяются с унылой питерской квартирки на парки, сады, однажды даже галерею, и ты не особенно понимаешь — тебе не хочется вдаваться и размышлять над этим — что именно происходит, пока однажды Зонт не говорит тебе сам: — Ты красив. Мне хочется тебя рисовать.