***
Воздух такой густой, что кажется, что само пространство душит, хватая за горло, и ты цедишь его носом, поверхностно часто-часто, потому что грудь разрывает. Зонт тоже дышит так, ему тоже жарко, тоже душно, и глаза подернуты невнятной дымкой — прямо как у тебя, наверняка как у тебя. Ты заглядываешь в его лицо — этот нездоровый румянец на острых скулах от жары или неприятного возбуждения? — в поисках хоть чего-то определенного, чтобы ухватиться за это, потому что это Зонт, черт возьми, он всегда был надежным, и на него можно было положиться, но ты не находишь, и земля уходит у тебя из-под ног рывком куда-то вверх и влево. Зонт ведет рукой по щеке — пальцы у него холодные, как обычно, и ты чувствуешь, как контрастно горяча твоя кожа, что даже такое касание на грани неприятного. Ты задыхаешься, ощущая дрожь по всему телу, но больше всего в конечностях, притягиваешь порывисто Зонта за шею ближе, но он отрешен, и тебе легче смотреть на растрескавшуюся побелку на потолке, чем в его лицо. — Тише. Все будет хорошо.***
— Зачем тебе? Забытая коляска, выкаченная в центр комнаты, кажется чужой даже Зонту. Он смотрит на нее удивленно. — Мне? — он качает головой, а потом дергает уголками губ. — О, нет, это не мое. Хозяина квартиры, наверное.***
Ты шумно сопишь, и Зонт касается лба — проверяет температуру. Ты не сопротивляешься, только тяжело опускаешь голову ему на плечо, пока он цыкает языком неодобрительно. — Посидим так еще немного, — ты сонно зарываешься лицом в плавный изгиб шеи, наверняка щекоча дыханием. — Пять минут. — Не больше, — Зонт даже заглядывает в экран телефона. Ты прекрасно знаешь, что он и не даст тебе больше — поторопится напоить каким-нибудь терафлю или колдрексом, а потом даст закутаться в собственное зимнее одеяло и усядется где-нибудь рядом с блокнотом. Ты, в принципе, ничего против не имеешь, но на третье пробуждение в горячке, потянешь за руку к себе в интуитивной нужде в объятиях и сочувствия — ты всегда плохо переносил болезни, а особенно те, что сопровождаются жаром. Зонт ляжет рядом, даже обнимет — ты заснешь с ощущением кольца его рук, прижимающих к телу. Если повезет, то проснешься тоже, а иначе — под шум, нет, стрекот движущейся по бумаге ручки.***
Вместе с воздухом застывает в желе время тоже — по ощущениям — и пот ползет по твоему виску крупной каплей — Зонт сначала собирается вытереть ее рукой, но, передумав, проходится вдоль мокрой дорожки языком, прямо по потемневшим волосам, завершив движение поцелуем куда-то возле макушки. Его дыхание горячее — еще горячее, чем воздух — а после него остается мокрый след, будто кто тряпкой провел, и ты, практически ослепший, сбитый с толку, раскаленный, вслепую жмешься к нему, вздрагивая всем телом, прячешь в изгибе шеи лицо, сухо всхлипываешь то ли от перегруженности ощущениями, то ли от эмоционального напряжения, но в уголках век уже зреют обжигающие капли, и опаляет глазные яблоки сама внутренняя сторона сомкнутых плотно-плотно век. Ты не хочешь плакать, так будет еще жарче, а ты и так уже весь взмок, но Зонт не дает тебе пережить спокойно накативший приступ — берет за подбородок и твердо, но аккуратно отстраняет. Он долго всматривается в твое лицо — проводит пальцами, очерчивая что-то, а, может, просто пытаясь запомнить, на влажной коже, даже наклоняется, чтобы повторить какие-то линии языком, влажно лижет переносицу, веки, выемку под нижней губой, вкладывает палец в носогубный фильтр, будто замеряя, как сплетается вокруг и над пальцем твое холодящее дыхание. Он двигает твоими бровями, пытаясь придать твоему лицу различные выражения, хватает за нижнюю челюсть, но она трясется — подбородок, губы ходят ходуном, потому что, наверное, впервые в жизни ты настолько близок к истерике — и у него ничего не выходит. Зонт успокаивающе гладит тебя по лбу, убирая с него пряди упавшей челки.***
— Ты куришь? Брови чуть дергаются с намеком на вопрос — выражение удивление. Зонт качает головой, но спустя секунду замирает, уставившись на чистую пепельницу в пальцах. — Нет, — он тянется ее забрать. — Давно убрать надо было. — Забыл? — подсказывает сам. — Да. Забыл.***
— Бля, Зонт, прости, но… блять, у меня встреча, мне надо идти. — Ну, а мне надо делать скетчи. Ты оборачиваешься, хмурясь, садишься на кровати, но Зонт мгновенно оказывается рядом, толкает тебя обратно, вжав в кровать весом, и усаживается на бедрах. Рамок приличий для него не существует — иногда это почти шокирует — зато есть карандаш в его руках, а еще — скетчник, и ты закатываешь глаза, не выдерживая, и взбрыкиваешь. — Потом сделаешь, — ты заглядываешь в лицо, пытаясь поймать взгляд, но, не добившись успеха, перекатываешься набок, бесцеремонно с себя скинув рослое тело — не в первый раз уже. — Зонт, что за говно? — Могу спросить у тебя, — он медленно поворачивает к тебе голову, и ты едва удерживаешься, чтобы не потянуться убрать с его лица отросшие волосы. — Ты согласился быть моей натурой. — Согласился, но надо знать время же, — ты хмуришься, дергаешь головой, опуская ноги на пол. Шуршат простыни — Зонт лениво переворачивается на спину, захватив блокнот. — Я не могу постоянно переносить встречи из-за тебя. Прости, конечно, но блин. Зонт не отвечает, так что в воздухе раздается лишь звон пряжки твоего ремня. Ты уже знаешь, что он будет долго злиться — игнорировать.***
Зонт ведет рукой вниз по груди, и ты жмуришься, готовый умолять, чтобы он не уделял столько же времени твоему телу, сколько лицу, потому что ты не выдержишь, господи, ты точно умрешь — у тебя разорвется сердце в этой жаре, обдав кипятком-кровью — и ты бормочешь ему бесконечной литанией слово «пожалуйста», ведь он обещал, черт, обещал тебе, что все пройдет быстро. Его жилистые, будто высохшие в такой духоте пальцы еще с полминуты кружат над пупочной впадиной, в дополнение к дрожи посылая по твоей коже волны мурашек — щекотно, неприятно, странно, возбуждающе, ты запутался в чувствах так, как не запутывался никогда — но потом милостиво скользят дальше, и ты выдыхаешь шумно, только чтобы потом вновь зачастить с вдохами. Внизу все мокро, пышет жаром — большим, чем здесь — ты не хочешь приподнимать голову и смотреть, тем более, что на это нет сил, господи блять, да их нет даже на то, чтобы почесать место укола, уже расцветшее мазком синяка на руке. Ты просто прижимаешь Зонта к себе сильнее, боясь пошевелить хоть одним мускулом ниже грудины, а он целует тебя в лоб и качает головой, осторожно отстраняя за запястья скованные руки, закинутые ему на шею. — Тш-ш-ш-ш. Мне осталось чуть-чуть. Я не могу обниматься с тобой сейчас. У тебя вся нижняя челюсть — один огромный трясущийся кусок желе, вот-вот растает от температуры. Зонт видит это, промакивает твое лицо какой-то прохладной тряпицей — промокашкой? — и ты готов поспорить, что от твоей кожи идет пар, настолько ты горячий: тебя будто подсвечивает жаром изнутри.***
— Меня напрягает… кое-что. Взгляд блуждает по лицу, пытаясь что-то прочесть, залезть в мозг и вырвать фрагмент — неприятно. Зонт хмурится. — Я думал, мы прошли этап, когда я был для тебя чудаком. — Нет, это другое. Предчувствие или что-то подобного рода. Я знаю, вероятно, прозвучит крайне глупо и необоснованн… — Слушай, — одергивает так резко, что собеседник вздрагивает. — Ты разве сам не говорил мне, что не доверяешь предчувствиям? — Говорил. — Так в чем проблема?***
Ты обожаешь необычные проекты, еще больше ты обожал необычные проекты Зонта, но сейчас ты измотан так, что буквально засыпаешь на ходу, и что-либо обожать у тебя нет никаких сил. — Долго там еще? Кисть щекотно проходится вдоль лопатки. Ты ежишься — стылая зима проникает через ветхие рамы, а нагим стоять в такой прохладе не особо приятно, и будь сила в твоей воле, сейчас ты бы отогревался под одеялом, видя десятый сон. Тем не менее, Зонт неумолим, и ты ему не сопротивляешься — ты предпочитаешь не думать об этом. Краска — какая-то специальная, как ты понял — гладко ложится подсыхающими холодящими мазками. Ты понятия не имеешь, зачем это Зонту, но он никогда не объяснял тебе предназначения своих работ, а ты особо и не спрашивал, в принципе, только в самом начале, получив в ответ пару-тройку общих фраз. — Нет. Минут на пятнадцать работы. Ты морщишься, едва удерживаясь, чтобы не потереть уже разукрашенными ладонями лицо. Колени буквально трясутся.***
Когда Зонт склоняется где-то там, у твоего бедра, тебе позвоночник простреливает страхом, и ты дергаешься неконтролируемо сильно, тут же рефлекторно сжимаясь. Мгновенно тебя пробивает на слезы — ты сжимаешься, кривя рот, и вздрагиваешь, ненавидя успокаивающий поцелуй Зонта в тазовую косточку, потому что тебе сейчас так больно, господи, ты вспоминаешь эту боль заново, то, почему ты так не хотел его отпускать от себя, о боже, блять, даже с этими обезболивающими, боже, боже, божебожебожебоже… — Мне осталось немного. Пять швов, Феликс, всего пять. Ты трясешь головой, впиваясь в собственное плечо ногтями, и мокрые волосы твои разметываются по подложенной подушке. Ты мешаешь Зонту — твоя дрожь мешает Зонту — и наверняка растягиваешь мгновения боли, но ты не можешь ничего с этим сделать, ты хочешь только чтобы все это закончилось прямо сейчас — ты говоришь это, и по ощущениям ты кричишь, но Зонт просит повторить, потому что не различает твой шепот. Он пытается отвлечь тебя разговором, но ты только плачешь, твое лицо перекашивает, ты вжимаешь затылок в подушку, пытаясь запрокинуть голову, и с хрипом дышишь, давишься всхлипами, которые идут внахлест друг за другом, и они накрывают тебя волнами, но сильнее всего, конечно, волна боли, которая заставляет тебя корчиться и разрывает грудь так, что вот-вот — и ребра пробьются насквозь. Пот стекает градом. Ты в деталях можешь прочувствовать, как собирает лоскуты кожи Зонт, и жалеешь, что не умер ранее от потери крови, потому что терпеть нет мочи, но ты можешь только неконтролируемо трястись. Каждый прокол — вспышка боли, не успевающая даже медленно раствориться, и ты дергаешься, стонешь, чертишь ногтями по собственному плечу, и кожа расходится под ними от силы судороги, с которой ты впиваешься в тело. Тебе больно.***
Огни слепят — Зонт щурит глаза, занавешивая выцветшими шторами окно. Он старается не отвлекаться на обреченное мяуканье, но косо падает луч из-за шторы, мигающий красным и синим, попадая прямо на ее шерсть, в темноте кажущейся серой. Зонту видятся глаза, а в ушах звенят отзвуки внезапно растерянного голоса, заглушая собой даже вой сигналок, когда он садится на кровать. Лина прицельно запрыгивает на колени серой тенью. Не почесать ее за ушами невозможно.***
Ты не можешь вести отсчет дней, часов, минут — даже когда пытаешься отсчитать секунды, сбиваешься уже к пятнадцатой. Перед глазами в последнее время все люто плывет, а ноющая боль уже стала привычной, как и постоянная лихорадка: ну и кто мог бы подумать, что однажды к вечному жару ты привыкнешь? Зонт не отходит от тебя, ты всегда чувствуешь — или даже слышишь — его присутствие. Он уже давно выдраил комнату, самого тебя — тебе все равно кажется, что пахнет только растворителем, отяжелевшим от запаха чего-то… нет, тошнотворно, сейчас сблюешь — практически исправно кормит и даже достал откуда-то тебе коляску, сейчас похороненную где-то на балконе — хотел вытащить в парк, наверное, но вызванные перемещениями неудобства вывели тебя из образовавшегося было равновесия. Он рисует, бережно, как куклу, перетаскивая тебя с места на место — тебе больно, и кажется, что от этого расходятся неуклюжие швы, но ты молчишь, внезапно проникнувшись равнодушием. Зонт кажется живым, он не выпускает из рук бумаги, из виду — тебя, он говорит, как никогда много, улыбается и ты, наверное, всю свою жизнь ни от кого не получал столько внимания, сколько от него сейчас. Тебе плевать — тебя волнуют только инъекции обезболивающего, без которых, ты помнишь, становится невыносимо. Зонт показывает тебе портреты — твои — рассказывает о деталях на них, выстроенных цветовых отношениях, вкладывает смысл едва ли не в каждый мазок и иногда целует тебя нежно, будто бы даже в поцелуе изучая рельеф твоих губ. Ты не чувствуешь в себе жизненных сил, чтобы должным образом реагировать. Кажется, ты вообще ничего не чувствуешь — по крайней мере, ты даже не пугаешься, когда понимаешь, что из-под швов сочится совсем не лимфа — пахнущий сладко и тяжело гной, только просишь купить еще сигарет, потому что запах их дыма тебе привычнее и приятнее, и накормить, наконец, Лину, в первый раз за эту неделю.***
— Так нужно, ты ведь понимаешь. Зонт целует опущенные веки — каждое дважды — и нажимает на упор штока, вгоняя очередную порцию формалина. Сомкнутые веки дергаются — в такт проявляющейся постепенно боли — и скоро проявятся судороги, но он готов перетерпеть, они оба готовы, так что Зонт нежно целует и бледный, покрытый потом лоб, набирая полный шприц из канистры еще раз: он не стал разливать его по банкам, успеется. — Я постараюсь для тебя. Это будет лучшее, что я писал, — он долго выбирает место для введения, раз пять сверившись с инструкцией-схемой на экране ноутбука, перед тем как ввести иглу, потому что права на ошибку у него нет. Распростертое перед ним тело совершенно — Зонт не может оторвать взгляда от подергивающегося лица и иногда тянется убрать мешающиеся волосы, проводя по коже кончиками пальцев, в секунды контакта ощущая на кончиках пробивающуюся дрожь. Уколов нужно много, но в терпении и кропотливости ему не занимать. Затянутые ремни и удерживающие веревки все равно не позволят особо сильным судорогам испортить работу, но Зонту, тем не менее жаль — от них могут остаться следы, а он не имеет на это права, и от этого тянет извиниться, обнять, подложить под редеющий затылок подушку. — Ты прекрасный натурщик, вряд ли я нашел бы модель красивее, — после очередной введенной порции формалина, Зонт оттягивает верхние веки, заглядывая в уже будто бы покрытые мутной пленкой глаза, склоняется вплотную. — Спасибо. Он касается губ, подрагивающих от судорог, кривящих лицо, своими. Целует аккуратно, как никогда, наверное.***
Пасть Лины будто бы запятнана красным — Зонт смотрит на нее с нечитаемым выражением лица с секунды две, перед тем как пройти дальше. Движения его раскоординированы, а грудная клетка ходит ходуном — вот-вот развалится. Самого его шатает из стороны в сторону, воздуха не хватает (пахнет никотином? Наверное, от пепельницы), и он из последних сил дотягивает до кровати, падая прямо на разбросанный по ней ворох бумаг. Прерывисто вдохнув, он поворачивается набок, сминая шуршащие листы, и сжимает в кулаке покрывало, дыша ртом. Стараясь не раскрывать глаз — зная, чем это чревато, Зонт пытается сосредоточиться на дыхании, но опущенные веки и темнота ни разу не помогают, только делают хуже. Зонт жмурится изо всех сил, до фиолетовых и зеленых пятен, но в какой-то момент в них начинает вкрапливаться краснота, и он распахивает глаза, смотря ошалело и невменяемо: стены и пол испещрены подтеками.***
— Вы признаете свою вину? Зрачки Зонта непривычно расширены, кроют почти всю радужку — под ярким светом ламп это выглядит ненормально и так его глаза кажутся даже более неприятными, чем обычно. Кажется, что он даже не имеет понятия, о чем речь. — Вы не понимаете, — обескровленные губы его движутся неуклюже, будто бы он не говорил много лет. — Объясните нам.***
Снежная вьюга припорашивает город в преддверии новогодних праздников, и улицы Питера кажутся волшебными декорациями какой-нибудь сказки, по крайней мере в теплом свете фонарей уж точно. Фиолетовая темнота прозрачна, пронизанная топкой паутиной оранжевого, выкрашивающего снежинки, она дышит морозным холодом, обжигающим лицо, и Зонт пытается запомнить как можно больше, всматриваясь тебе в лицо, пока ты куришь — и поднимающийся дым, напитавшийся теплым янтарем, медленно расплывается, остывая уже где-то там, наверху. — Жалеешь, что не взял альбома? — ты улыбаешься беззлобно, но, может быть, слегка снисходительно, потому что тебе даже не требуется ответный кивок Зонта, одергивающего шарф на длинной шее — твой, кстати. — Можешь, наконец, заюзать камеру. Серьезно, их именно для этого и придумали. Ты шаришь по карманам куртки, ища телефон — вместо них пальцы натыкаются на какие-то обертки, смятые чеки, купюры и монеты. Приходится лезть во внутренний карман. — Ты хочешь, чтобы я не рисовал тебя, а фотографировал? — Зонт смотрит хмуро, и тонкие до какой-то внешней сухости его губы вытягиваются неодобрительно. — Тебе не нравится, как я тебя рисую, что ли? Прозвучало почти обиженно — ну, для тебя. Ты качаешь головой, просто не в силах перестать улыбаться, и легкая досада от отсутствия собственного телефона — там только пачка золотистых Мальборо, видимо, забыл мобильник дома — отступает бесследно. — Нет, но у тебя уже такие мозоли на руках, что в другой раз я не сдержусь и пошучу. Ты свой взял? Зонт продолжает поджимать губы, но ты слышишь этот сдавленный выдох носом — вместо смешка или тени улыбки — и протягивает тебе черную раскладушку. Ты цокаешь языком — кто сейчас будет использовать раскладную Моторолу, когда есть нормальные удобные смартфоны? — но камера есть и на этом девайсе, пусть и не такая шикарная, как у тебя. — Сфоткаемся? — ты подманиваешь ближе Зонта, но тот забирает у тебя телефон, чтобы сделать, видимо, твой одиночный снимок. Спорить не хочется — хочется затащить как-нибудь его в фотобудку, наделать десятка три фотографий, и ты делаешь мысленную пометку. Главное потом не забыть. Ты убираешь сигарету изо рта и выдыхаешь остатки дыма, чтобы те не испортили и без того низкокачественной фото, растягиваешь губы в улыбке и поднимаешь руку, имитируя приветственное помахивание. Зонт сосредоточенно смотрит в экран — выбирая ракурс получше, пусть даже разница будет отражаться в миллиметре-другом — а за твоей спиной так вовремя раздается слабое мяуканье-хрипенье, и ты не можешь ничего поделать с собой, когда разворачиваешься посмотреть. — О-о-о-о, — ты тянешь ладони, осторожно поднимая дрожащее тельце. Одной рукой не особенно удобно расстегивать куртку, но вовремя подошедший Зонт помогает — расстегивает свою. — Блин, киса, какого черта ты здесь забыла ночью? Зонт, кажется, опять смотрит на тебя, как на идиота — он всегда смотрит именно так, когда ты разговариваешь с животными или своими растениями. Ты не обращаешь внимания на это так же, как не обращал внимания на неодобрительное «это как-то по-бабски» в пятнадцать. — Надеюсь, она не успела отморозить себе ничего, — Зонт застегивает куртку, придерживая кошку, и ты помогаешь ему вытянуть шарф, чтобы подложить его под ее тело. — Надо посмотреть клиники, — ты тянешь Зонта за свободную руку, беспокойно оглядываясь на торчащий из-за молнии кончик уха. — Вот если б я не оставил мобильник дома! — Неважно, — Зонт сжимает твою ладонь, почти переходя на бег, и ты оскальзываешься на льду, но он поддерживает тебя. — Пойдем быстрее.