Ненависть

— С дороги, Т’Чалла. И большего Эрик не смог ему сказать. Он и так посторонился, даже сделал куда больше — освободил дорогу в любом направлении, а его о таком даже не просили. Мать и сестра без единого сомнения отпустили его на смерть. И… на этом всё. Конец, обещавшийся стать новым началом, в остатке же ставший белыми бутонами жасмина на его могиле в долине. Да, это место он любил, приходил сюда, ведомый духами, и здесь же стал одним из них. Т’Чалла не знал, почему это произошло, но старые легенды говорили, что призраки не способны покинуть мир живых лишь в одном случае — они не исполнили своей миссии перед кем-то. И он решил искать. Бродил по коридорам, надеясь, что должен помочь кому-то вроде В’Каби, помирить его с Окойе, но ни один из них не то что не видел Т’Чаллу — впритык не замечал друг друга. Даже не так: Окойе привычно стояла позади трона, оглядывая всех вокруг с ленцой и настороженностью, но Т’Чалла не мог не заметить — даже если В’Каби подожжёт собственную одежду, даже если сама Баст снизойдёт на землю и благославит его, очистит от всех грехов, ничто не примирит мужа с женой. Окойе любила свою страну больше, чем весь остальной мир, и ради неё не посмела бы пожалеть ни друга, ни любимого. Т’Чалла восхищался этой женщиной, лучше всякого знающей цену чести, верности и достоинства, но всё же… он был уверен, что в их ссоре замешано что-то ещё. Не только страна, не только смерть самого Т’Чаллы — то, что разорвало узы, связывающие этих двоих, не могло треснуть в один момент. А выяснять, что же это было, не представилось необходимости, ведь Т’Чалла нашёл того, кому обязан помочь. И что-то явно пошло под откос в этот момент. Т’Чалла не знал, как быть, не знал что именно должен сделать чтобы уйти на покой. Будить Эрика по ночам, когда тот лунатит и выходит на балкон, почти перевешиваясь через перила? Он не пытался, потому что… ненавидел. Впервые в жизни испытывал не просто неприязнь к человеку, а что-то настолько тёмное, тягучее, отчего при соприкосновении с чужой кожей руки другого человека стали бы чернее сажи. Сначала он просто смотрел, как Эрик ищет истину на дне бутылки, шепча в пустой комнате «In vino veritas». Т’Чалла бы подсыпал яд, если б знал, где тот храниться, но, как ни странно, такие знания при жизни ему не пригодились, а выяснять подобное после смерти — мелочность, какой в нём никогда не наблюдалось. Т’Чалла отчаянно желал остаться самим собой — непоколебимым правителем, который выше всего ценит справедливость и честь, но… кто он такой, чтобы оспорить волю небес и нести возмездие тому, кого должен спасти? Тогда-то он и осмелился появиться перед Эриком не внезапно вывернув из-за угла перед конвоем с королём, а придя к нему в спальню. Его брат не пожелал занять покои Т’Чаллы, выбрав одну из наиболее отдалённых комнат с видом на противоположный край долины с раскинувшимся между гор лесом. Раньше здесь Т’Чалла почти никогда не бывал — слишком отчуждённым и не живым казались ему эти комнаты, но Эрик во всём дворце, будто охотничья собака, нашёл место себе под стать и пустил корни. Что-то липкое, мерзкое пробегало по спине, когда Т’Чалла вглядывался в сидящего против балкона брата, смотрящего в сумрачное небо с россыпью белёсых звёзд. Бывший король Ваканды вот уже в который раз пытался подобрать слова, начать разговор, но всякий раз, когда оставалось просто открыть рот, в нём вспыхивала злость. Вместо беседы ему хотелось подойти в бархатному креслу и швырнуть его на пол, а потом бить, бить Эрика до тех пор, пока собственные костяшки не сотрутся в кровь, услаждая гнев избитым лицом без намёка на прежнее превосходство и лицемерие. Это чудовище посмело отобрать его страну, заставить плакать Шури, маму, уничтожило святыню, которую оберегали несколько столетий все вакандцы, чёрт возьми, а теперь рассиживается в широком кресле, разглядывая пейзаж! Т’Чалла с удовольствием выколол бы ему глаза, объявив его времяпрепровождение преступлением против Ваканды, потому что человек, покусившийся на страну, оскорбляет эту землю одним своим существованием. Т’Чалла не знал, что умеет так ненавидеть, но это было не единственное чувство, которое он испытывал к брату, и именно оно всякий раз твердило эхом в голове, что королевская гордость не стоит ни гроша, если мертво тело. Полу-пустая бутыль выскользнула из дрогнувших рук Эрика, когда Т’Чалла положил руку на спинку кресла, давая сердцу время восстановить привычный ритм. Она звякнула об пол, разбившись в несколько больших осколков и сотни маленьких, острых как шипы, песчинок, утонувших в янтарно-коричневом виски. Эрик не пошевелился, даже когда лужа коснулась его ног, всё так же продолжая сидеть каменным изваянием в кресле, пока Т’Чалла разглядывал его застывший в одной точке, будто напуганный, взгляд. На секунду он отпустил бархатную обивку, протянув руку к плечу Эрика, но так и застыл на половине пути, забыв все заранее придуманные фразы. Всё случившееся, начиная той самой сценой в тронном зале, казалось чем-то неправильным, неестественным — издёвкой вселенной над и без того раздразганной бессилием душой Т’Чаллы, но теперь, когда он увидел кривое отражение тех же чувств в брате, ему стало совсем нехорошо. — Я рядом, — прошептал он, не чувствуя собственного голоса и надеясь, что тот его не подводит так же, как Эрика при встрече с плачущей мамой. Он протянул руку к искусной вышивке на платье Эрика и осторожно прикоснулся, сжимая пальцами плечо. Фигура, напряжённо замершая в кресле, ощутимо вздрогнула под хваткой и шумно втянула воздух, выравниваясь. Т’Чалла нехотя отпустил Эрика, поджав губы и сжимая ладонь в кулак. На кончиках пальцах он чувствовал тепло человеческого тела, которое искал с момента своей смерти. Или даже раньше. — Ты мне кажешься, — Эрик протянул руку к горлу и провёл вниз ногтями, всё так же сидя спиной к Т’Чалле, сминая лён рубашки и царапая твёрдый воротник, но отражение чётко нарисовало отобразившуюся на лице гримасу страха, надежды и обречённости. Т’Чалла видел это и не мог унять злость — король Ваканды не должен выглядеть как побитая собака, слыша чей-то голос, но ещё, где-то очень-очень глубоко в сердце, ему хотелось, чтобы Эрику стало легче. Дышать, справляться со всем, что наваливается на него ежесекундно из-за чужой глупости, а ещё — видеть Т’Чаллу Да, он не звал его по имени, когда Эрик бездумно перевешивался через перила. Да, он злорадствовал, когда замечал его тревожный, застывший взгляд, следящий за руками Т’Чаллы на плечах Шури. Но он ещё помнил, как беспокойно выглядит лицо брата, когда тот бредит во сне, и как разглаживаются его морщины, если Т’Чалла просто касается его плеча и молчит. Эрик звал его каждую ночь, и Т’Чалла слышал это как бы далеко не находился. Ни одна пустыня, ни одна зала во всём огромном королевском замке не могла заглушить ту боль, что звучала в голосе Эрика, стоило только Т’Чалле решить, что он справиться сам. Каждый раз, стоило только луне перевернуть чашу с синевой звёзд на небо, он просил, умолял о прощении и стонал, срываясь порой на крик, страшнее которого Т’Чалла никогда не слышал. Раненное животное, потерявший мать ребёнок, оставшийся в одиночестве любимый — никто из них не стенал так, как его брат, всякий раз брошенный один на один со своими кошмарами. Или кошмаром. Ведь не было ещё ни дня, чтобы Эрик не звал брата по имени и умолял вернуться. Т’Чалла ничего не мог с собой поделать, разрываемый внутри чувствами, природу которых не понимал и не пытался, потому что метающийся на постели Эрик, выломившийся в спине как забытая выброшенная кукла, был важнее всех причин. Эрик, тот, кто лишил его вообще всего, был даже важнее жизни Т’Чаллы, ведь свою ему пришлось потратить на то, чтобы почувствовать хоть часть благодати, которой Т’Чалла обладал с рождения. Он осторожно присел на край постели, пока сердце колотилось в рёбра с жадностью, с желанием вновь почувствовать под пальцами тепло чужого тела, вспомнить, как приятно может разливаться по жилам кровь и провести от острого подбородка вниз по ключицам, спускаясь к голой груди. Руки Т’Чаллы дрожали, а по виску противно скатывалась холодная капля пота, застывая на подбородке. Он хмурился, но не смел пошевелиться, потому что Эрик перебирал ногами и руками и во сне поднимался на локтях, пытаясь поймать прикосновение телом и раскрытыми, мягкими, как кажется, губами. Пальцы Т’Чаллы обжигает невыносимо горячее дыхание, и он не понимает, как может почувствовать табун мурашек, бьющий вверх по позвонкам и заставляющий волосы стать дыбом, если не чувствует ничего. Ничего, кроме Эрика, кроме податливости его тела, распластанного под ним ровно настолько, чтобы видеть каждый изгиб крепких бёдер, каждый сорванный с его губ вздох и дрожь крепких мышц от отсутствия расстояния между двумя телами. Т’Чалла сглатывает собравшуюся во рту слюну и облизывает губы, уверяя себя, что остановиться, сразу же прекратит этот идиотский спектакль, когда убедиться, что всё это — плод его воображения, поэтому закрывает глаза и наклоняется над Эриком так близко, чтобы, если получиться, уловить запах его тела, рассмотреть ряд вздрагивающих ресниц и раствориться в теперь уже мягком, взволнованном и чуть хрипловатом стоне Эрика. Его кошмар здесь, рядом, он смотрит в лицо брата, чувствуя, как ему кружиться голова и забывает, что обещал себе больше его не трогать, не проводить ладонью по покатым мышцам живота к паху, прижимая твёрдый, стоящий член и забывая, как надо дышать вместе с Эриком. В голове взрывается и воет буря и они вдвоём смолкают, застывая будто на вечность. Эрик открывает глаза и смотрит немигающим взглядом на лицо брата, втягивая воздух через нос. Его губы плотно сжаты до белизны, а крылья носа расширяются почти что гневно и Т’Чалла теряеться, не зная, как объяснить всё то, что… — Ближе, — командует Эрик, закрывая глаза, на ощупь находит руку Т’Чаллы, прижимая к своему члену сильнее, и начинает двигать вверх-вниз, закусив губу. Он сорванно хрипит и до боли вцепляется в его ладонь, будто бы запрещая себе даже взглянуть в лицо брата. Т’Чалла не может поверить, замерев с открытым ртом, не может заставить себя оторвать взгляд от выгибающегося под ним Эрика, который хватается за него и тянет на себя, выдыхая имя словно призыв, словно проклятье и величайшее в мире блаженство одновременно. Ему кажется, он сошёл с ума. Ему кажется, он жил только ради того, чтобы сейчас видеть лицо брата и дотянуться рукой до его щеки и сжёванных губ. — Т’Чалла- Т’Чалла- Т’Чалла, — шепчет и стонет Эрик, покрываясь потом и переходит на крик, пока его брат уже сам двигает рукой по всей длине, лишний раз запрещая себе моргать. Эта ночь пахнет цветами жасмина, потом и виски, которое будто сочиться из кожи Эрика, иначе как объяснить тот дурман, что охватывает Т’Чаллу, когда он лижет грудь брата, схватившего его за затылок? — Я рядом, — выдыхает Т’Чалла и ловит руку Эрика, придавливая к своим штанам. Тот срывается на рык и задушенно скулит, когда Т’Чалла произносит его имя с мягким «р», ускоряя темп, а Эрик задыхается, подбрасывая бёдра вверх и кончая в руку Т’Чаллы. Вязкая сперма растекается между пальцев, Т’Чалла смотрит на неё и успевает лишь понять, что что-то идёт не так, когда Эрик вновь не моргая, с угрозой рассматривает его, пока Т’Чалла облизывает собственные пальцы и замирает под нечитаемым взглядом брата. Он не знает, что должен сказать. Он не знает, должен ли вообще. Всё, о чём думает Т’Чалла — вкус Эрика в его рту, которого ему мало. Он не может выкинуть из головы мысль, что хочет ещё. Свет луны обволакивает бронзовую кожу Эрика, и до сих пор ходящая от сбившегося дыхания грудь ловит её отголоски в каплях пота. Эрик поводит плечами, будто пытается скинуть морок, и смотрит куда-то за плечо Т’Чаллы, а тот запрещает себе обернуться, потому что не хочет знать, стоит там кто-то или нет. Ему плевать. Гори огнём земля и море, ведь он наконец-то узнал, почему не растворился в вечности. Он оглядывается на сияющее ещё за линией скал солнце, прогоняя прочь тьму и тягучее чувство одиночество из его души, и медленно кивает, благодаря, вдруг услышав тонкий, приятный звон откуда-то из долины. Глаза напротив смотрят подозрительно, но Эрик ложиться в кровать и не донимает вопросами, когда с балкона ветер приносит запах свежей травы и скрадывающейся по ней вниз росы. Он натягивает одеяло по пояс и отворачивается от Т’Чаллы, наконец озвучив то, что мучало его с момента явления призрака каждую минуту: — Ты точно никуда не уйдёшь? — Никогда, — отвечает Т’Чалла, поднявшись с постели и закрывая огромные двери балкона шторами. Глаза Эрика, устремлённые в одну точку, горят неверием, и это больно режет его ровно по сердцу, как и брат когда-то давно, в прошлой жизни, поэтому Т’Чалла обходит постель и, подумав, сбрасывает свою одежду, устраиваясь рядом под одеялом. Его сердце мягко колотиться в грудь и сливается в унисон с сердцем Эрика, напоминая шум водопада, где он погиб и получил второй шанс. Т’Чалла проводит короткими ногтями по рёбрам, слыша, как с шипением выдыхает Эрик и целует его в плечо, поглаживая потревоженную кожу. В этот жест он вкладывает всё своё красноречие, всю ту ненависть к брату, которую просто не мог облечь в три простых слова, которых ему не хватило сказать при жизни. Три слова, из-за которых Баст позволила ему вернуться и начать заново. — А если я умру? — тихо спрашивает Эрик, и Т’Чалла сжимает его ладонь, лбом прижимаясь к затылку. — Я умру вместе с тобой, — отвечает он так же неслышно, чувствуя, как брат кивает и дышит чуть свободней, пусть внутри и поднимается волна негодования. Эрик не погибнет — ни сейчас, ни потом, — потому что только начал жить. Эрик не умрёт, потому что смелости в нём больше, чем наберётся в сотне воинов их страны, ведь именно ему всегда приходилось жить с правдой, а не её иллюзией. — Прости меня, — шепчет чей-то голос в спальне короля и ответом ему служит мягкий, нежный поцелуй и красный шёлк взошедшего на небосвод светила. Богиня Баст смеётся в долине медными колокольчиками, качаясь вместе с листвой на ветвях джасминового дерева, и Т’Чалла, слыша мирное сопение брата, благодарит её за посланное испытание. Их ненависть умирает на рассвете.