Бумажный кораблик

      — На нефтеперерабатывающих химических заводах факел представляет из себя более безопасное и дешёвое средство по сжиганию сопутствующего газа, — рассказывает Иида, старческим взором оглядывая класс. Тодороки действительно нравится вся эта атмосфера на уроке, когда он может посидеть в тишине и покое, прерываемое только щелчками шариковых ручек или бумажными шажками грифелей карандашей. Гетерохромный ненароком посматривает на Мидорию, вспоминая сожжённую часть послания Бакугоу, после чего, сам того не замечая, мнимо хмурится, бледным пальцем проводя по внутреннему карману пиджака. Сам зеленовласый не терял времени и, когда тень оливкового засвета в очередной раз падает ему на лицо, скрупулёзно наклоняется к тетрадке записывать все слова старосты, что-то бубня себе под нос.       На первой перемене произошла ссора. Очередная. Но её отличие заключалось в том, что подначивал в этом направлении не наивность Мидории, а обозлённость Бакугоу.       — Мне плевать, — говорит пепельноволосый на неслышимые Тодороки реплики, — мне нахрен не сдались ваши «Соулмейты».       Тодороки не хочет видеть, не хочет наблюдать. Он просто, как за спасительный круг, взял обгоревшую бумажку, смотря на полюбившийся миниатюрный почерк. Совесть подначивает его защитить Изуку, но гетерохромный не может этого сделать. Его приковывает фантазия. Как движения, как взгляд, как отношение – её рук дело.       — Кац-чан, я… — голос скрипит, дрогается. Шото пытается держаться дальше, прикованный тонущими фантазиями.       — Тц, — раздражение, — отвянь, я тебя отвергаю.       Слова словно впиваются в кожу, Мидория не может удержаться на ногах, но ковыляет из класса.       Сквозь налетевшую бурю Шото смог уловить нотку ароматного дня, смешиваемым с разнообразием студентов Юуэй. Но на них он не обращает внимание. Гетерохромный, протирев пальцем висок, с продвигаемым безразличием направился искать Мидорию. Но его нигде не было.       В момент целая орава мыслей пролетает над головой, смешиваясь во взгляде, давая мороз всему передвижению. Сковываются шаги. Пустой коридор управляется взглядом, иногда вырисовывая в фантазиях маленькую Норико, но она тут же исчезает, оставляя осколки пустоты. Её улыбка выглядит натянутой, а волосы растрёпаны так, будто бы лёгкое дуновение ветра заставляет кудри неловко смяться. Маленькие ручки стискивают подол платья, а когда ткань тронется упругих колен – всё вокруг меркнет. Взгляд не поддаётся управлению, он скользит по белоснежной двери женского туалета, а вместе с тем и мужского. Любопытность заставляет изменить холодные сбалансированные шаги в сторону тех немаловажных кабинетов, и неприятный запах моющих средств пленит обоняние. Мужской не отличается роскошью. У самого ближней раковины, переправляемой маленьким надвесным зеркальцем, стоял Мидория. Он был заплаканным, с красными от усталости глазами, алеющим носом и щеками. Холод сменяется несущественным удивлением и сочувствием, а зеленовласый то ли не замечает, то ли не хочет замечать подошедшего гетерохромного парня. Лицо ополаскивается холодной водой (об этом свидетельствует ручка, повёрнутая в пользу голубого «огонька»), после чего зелёные глаза засматриваются на самого себя, подмечая в себе истинность изъянов. Тодороки молчит, но Мидория поворачивается лицом, а капли холодной воды застыли на щеках.       — Я не заметил, как ты пришёл, — неуверенно покачивая головой, произносит он. Тодороки окидывает Мидорию понимающим взглядом, не убрав прежнюю холодность.       — Ты плакал? —неосторожный вопрос заставляет того покраснеть, сложив руки за спиной.       — Вовсе нет, — спокойно отвечает, прислонившись к стенке, но не осмеливается посмотреть Тодороки в глаза. Видно, что Мидория что-то прячет в руках, но пытается спрятать в карманы школьных брюк. Шото прикидывает все варианты в голове, что там может быть, но решает вмешаться.       — Что у тебя там? — холодно спрашивает, пытаясь во взгляде отыскать ответ. Ёрзанье на месте заставляет Тодороки вздохнуть, вытаскивая из кармана пиджака подожжённую записку.       — Меня интересует, было ли это умышленно, — показывая тонкий материал с миниатюрным почерком, Мидория дёргается. Он забыл выложить нечто личное, что заставляет его сейчас намеренно совершать непозволительные вещи.       — Я, конечно, догадываюсь, что там может у тебя быть, — указывая на спрятанные ладони рук, Шото смотрит в окно – любопытные болотные глаза наблюдают за ним, — но я надеюсь, что ты не хотел совершать этого.       Свинец наливается в зелёных глазах, а болотные с радостью наблюдают. Тодороки сворачивает листок, попутно уничтожая её, после чего хватается за плечи зеленовласого, наклоняясь, заставляя его смотреть прямо в глаза. Мидория утыкается носом в бледно-голубую рубашку, а Шото вдыхает запах волос, ощутимый с еловым лесом и толикой мяты.       — Я хотел покончить с собой, — говорит он сквозь всхлипы, а Шото видит в кармане его брюк сверкающее лезвие, — вокруг меня всё померкло… Всё стало таким чёрно-белым. Я не ощущаю ничего, ведь это всё, что у меня есть.       Всё, что есть у нас – это жизнь, ощутимая со сворачивающейся лентой. Единственным, чем мы можем гордится, имеет алые оттенки прошлого и настоящего. Все мы задумываемся о будущем, проклиная смерть, но без смерти и нет жизни. Потому что жизнь любит смерть так же, как и мы вдыхаем воздух. И теперь, когда Тодороки ощущает влагу на своей рубашке, когда болотные глаза прикрываются в тумане, а зелёные закрыты от слёз, уходящих и приходящих, всё становится таким светлым. Только жаль, что этот свет никогда не увидит Изуку.       Тодороки отводит Изуку от себя, той же осторожной хваткой хватившись плеч, заглядывает в его глаза. Не похожие на болотные. Теперь оба не боятся заглядывать в душу, дыша настоящим. 2013 год не уходит, оставленная им пустота постепенно вынимается из памяти, заполняясь новым образом – Изуку. Зеленовласый робкий парень, направивший Тодороки когда-то на верный путь исправления. Он не рассказывал ему и не расскажет про Норико Такаяму, вспоминая её с нежностью сказанные слова, улыбку, каждое слово в своих снах. Упиваясь всю жизнь её образами, он долго не замечал судьбу перед собой. И когда Тодороки понимает истину родственных душ, мнимо ахает, переполняясь эмоциями. Теперь и он ощущает влагу, только не на рубашке, а на щеках.       — Помнишь, когда я говорил, чтобы ты любил и огненную часть себя? — протиравшись от слёз, спрашивает Изуку. На что Тодороки кивает, не отводя своих глаз.       — Признаться честно, ею ты напоминал мне Бакугоу, — сердце прищемит, а слова забиваются в горле. Но Тодороки хочет воспринимать это, как комплимент. Просто так душе угодно.       — И поэтому… Я не знаю, — взгляд поник, — я чувствую, что есть между нами брешь, но пробить её не получается.       — Ты можешь любить и одну часть меня, — чувствуется, как голос его дрогается. Но Изуку, улыбаясь, пожимает плечами.       Кажется, когда жизнь и смерть снова качаются на качелях времени, истина льётся из глаз, а бледная рука ворошит обе части волос. Мягко.       Считается ли это отказом? Считается ли признанием? Это всё, что мы имеем…