Его отвергли, да?
Кашель подступает к горлу, глаза разбегаются от неожиданности, но с тем же ледянящим душу взглядом нервно теребит шершавую поверхность, с глубоким выдохом в который раз переворачивая листок. Шото бесит прошлое, нагоняющее его с каждой исчезающей каплей, ненавидит свой лёд, потому что вспоминает алые подтёки на её шее и ноги, раскалывающие его хрусталь. С неприязнью и той же ненавистью нехотя использует огонь, дающий представление о сожённых краях его неприступной и несчастной жизни. Поднимается с места, прихватив с собой гиацинтовую картонку. Записку же бережно кладёт во внутренний карман пиджака, прихлопывая своей тёплой рукой сбившийся сгоревший край.***
Тодороки Шото давно догадывался о сложной связи Мидории с Бакугоу, но не думал, что будучи обычным наблюдателем сможет застать записку с признанием. В его интересах наблюдать за неловкими покачиваниями Изуку, когда тот в очередной раз приготовил что-то определённо милое и душесчипательное, видеть его до покраснения мочек ушей улыбку, разглядывать его маленькие, но сильные руки… Всё напоминало в нём о прошлом, о том, что произошло тогда на каньоне. Представляется шторм, хруст костяшек окружает палубу. Немощные скелеты подступают к капитану корабля, а флаг вырывается, развивается от сильного ветра. Солнца нету, так же как и надежды. Первый скелет, держащий на своих плечах мрачный рюкзак, болезненным трещанием подходит к разумному человеку, кряхтением давая понять о своей старости. — Сдавайся. Твои принципы и убеждения не спасут тебя, — вкрадчиво уверяет он, остановившись на расстоянии двух метров. Пятка капитана уже свисает над волнами, корабль беснуется, а дьявольские ухмылки провожают мозг и нервы. — Я знаю, что это из-за неё. Знаю, что чувствую влечение к Мидории только из-за бывшего соулмейта! — срывается капитан, прогнившим рукавом стискивая кровавую руку. Дубовые доски уже влажные, а винный оттенок крови расступается перед белоснежными костями наёмников сердца. — Не смеши меня! — хохотал старый скелет, трещанием сапог заставив сигарные окурки расступаться под нахлынувшим дождём. — Ты до сих пор думаешь, что дело только в ней? — В ком же ещё? — сомневается капитан, сдерживая громкий чих под градом свалившейся ответственности. Край настигает его, вода словно кипит под несуществующими ухмылками костяных, а мачта уже издаваёт нытьё. — Тогда скажи: не ты ли подмечал то, что Изуку не идут очки? — поставлен вопрос ребром, заставивший безглазого капитана горько вскрикнуть. Сквозь кряхтение старого скелета был услышен незамысловатый ответ. — Но… Они правда ему не идут, — татуировка ледяного пиратского флага впивается во взгляд скелета. Вся банда беззвучно усмехается, а вожак, переведя взгляд на серьёзное лицо безглазой фантазии, отвечает:— Пусть ложь твоя обойдётся гибелью.
***
Вершина и дно – как это странно звучит. Дно пробивается, а за вершиной гонишься вечность. То, как девичья рука заставляла передвигаться розовый кораблик, перекрывая кислород звёздам, могла дать почувствовать ледяному флагу какого это – быть частью летучего голландца. Тогда вершины явно чувствовались в сердцах обоих, но когда одна достигла дна, другой не смог остаться на вершине. Погрузился в глубокие раздумья, следуя своим убеждениям и перекрывая разветвления чувством долга и ответственности. — Помнишь, когда я в первый раз появилась? — тонкий проникающий голос бьёт по сознанию, заставивший Шото повернуться. Своей несуществующей рукой она держит мнимую чашку молочного улуна, а глотки и немые вздохи слышатся, как что-то громкое и режущее слух. Белый воротник, прикрывающий шею; короткие изгибистые рукава; бледные руки с проникающими янтарными веснушками; чёрный сарафан, выделяющий её зелёные кудри – такая она, Норико Такаяма. Тодороки стоит в оцепенении, но видит её заинтересованный взгляд, полный ностальгических узоров и рюшечек. Чай выливается за края белой чашки, с изящностью стекают капли сухой зелени, а рука, согнутая в скрупулёзную дугу, ладонью упирается в подбородок. Вес тела лежит на бледном локте, а хитрые болотные глаза наблюдают за гетерохромным. — Была ночь. Ты спал, в то время, как я начала стучаться в окно. Белая рука ощущала мороз на пальцах, когда в очередной раз дотрагивалась до стекла. Ночь растекалась, совы летали вокруг и бузили свои серенады, а зеленоволосая девчушка не переставала вызывать внутренний шум. — Ты не сразу проснулся, но когда пришло время, привстал, и увидел меня. Гетерохромные глаза с ужасом открылись, когда почувствовали барахолку с левой стороны. Повернувшись, Тодороки не смог разглядеть силуэт, ему пришлось привстать и, заметив знакомые болотные глаза, остепенился. — Я улыбнулась тебе, а ты вопросительно смотрел на меня. Спустя небольшое количество времени ты сказал первое слово… После моей смерти. — Такаяма? — глаза раскрылись из-за удивления, а девичья улыбка не исчезала с лица. Поправив выбившуюся ткань ночнушки, Шото подбежал к окну. — Это была моя фамилия, — её взгляд переносится на чашку, пальцы скребут белый мрамор. — Я была так… Счастлива, — заинтересованность переносится на Шото, что уже сидит рядом с ней, опустив голову. Гетерохромия была уже прикрыта от усталости, а рассвет уже бил в лицо, заставив того зажмуриться. Он рано встал сегодня, вспомнив сквозь сон о подарке Мидории. — Ты открыл окно, отворив для меня путь в твою повседневную жизнь. Щелчок, сопровождаемый тихим топотом разразился по комнате. Искра, которая всегда жила на стеклянной поверхности окна, теперь виделась в счастливом взгляде зеленовласой. — Пришла бы я позже, ты бы открыл для меня путь в свой разум? Сомневаюсь, — стискивая прочную ткань сарафана, которая отливается светло-розовыми оттенками, Норико наблюдает за посиневшим взглядом гетерохромных глаз. — В любой момент я могу по щелчку пальцев исчезнуть, я это осознаю, но… — на секунду зелёные глазницы наливаются свинцом, — я боюсь, что ты навсегда забудешь меня в таком случае. Перетекающий розовый в жёлтый заставляет направить свой взгляд на окно. Облака, что плывут медленно на мироздании, уже кажутся пушистыми, наполненные голубым паром и тёмным сливовым отливом. Стрелка часов медленно передвигается, не щадя время, а гетерохромные глаза замечают уже знакомый ему блеск на болотных глазах.— А я боюсь, что не смогу тебя отпустить.
Слова Шото отдаются эхом в несуществующем сознании Норико, из-за чего одинокая слеза катится по бледному лицу, искрой сливаясь с молочным улуном. Тодороки сам пытается ответить самому себе, когда чувствовал такое жжение на щеках, когда что-либо чувствовал в своём сердце, кроме пустоты. — Я перебарывал желание обнять тебя, когда ты только появилась. Но мы никогда не встречались, — холодно скрипучим голосом продолжает он, смотря на растроганного умершего соулмейта. Эмоции опять играют злую шутку. — Шото, я… — она мнётся на месте, своими бледными руками закрывая глаза и лоб, оставляя холодному взгляду губы персикового цвета. — Я не знаю, когда освобожусь. Я не знаю, когда смогу оставить тебя, но пообещай, — она остановилась, являя жёлтому оттенку своё лицо, полное растроганности, — что ты не будешь держать на меня зла… На секунду лицо Шото дрогается, но тот же взгляд обводит посиневшие руки, смешивающиеся с оранжевыми засветами. Когда всё хорошее построено на эмоциях, трудно избавиться от давящего сознание чувства тревоги, тоски, одиночества. Стоит постараться, перестать чувствовать – мир перестаёт быть живым. Ну а когда сознание подвижно, то трудно соображать, что творишь. Сколько раз в жизни сбиваешься с пути только из-за эмоций, переполняющие собственную чашу, сколько раз виделось её лицо, издираемое болью? Но даже пустота на душе – эмоция, контролируемая Шото. Иначе жизнь стала бы похожей на бездумное и безликое существование. Иначе сотрутся все краски. Померкнут все звёзды. И не останется ничего, что поддерживало бы… Будут только немые фантазии. Единственные, что прольют слёзы, чувствуя такую же пустоту. Почему лицо такое блестящее? Почему слёзы льются у фантазии?