Они хотели жить вечно

Питер запрещает себе думать об этом. Изо дня в день загоняет в подсознание пинками, как боггарта — в пыльный, покрывшийся паутиной, рассохшийся шкаф. Питер забирается на самый верх заброшенной южной башни, курит в слуховое окно одну за другой, стараясь не думать, а еще — перестать рисовать. Но злые штрихи будто сами рвутся из-под пальцев, почти разрывая бумагу острым пером. Ломаные линии складываются в образ, но тут же Инсендио испепеляет листок за листком. Горький дым растекается в горле, покрывает легкие тонкой серой пленкой налета. Питер курит, считая про себя вдохи и выдохи. Сбивается после двухсот. Почти сразу — шаги по ступеням снизу вприпрыжку. И да, это тоже уже что-то сродни только их ритуалу. — И чего ты снова забился, как крыса в нору? Не иди на поводу у анимагической формы, — хихикнет, пихаясь, устраивая свою тощую задницу рядом. Продолжит, мгновенно скидывая маску распиздяя и балагура, — Питер, серьезно, случилось чего? Ты только скажи... — Пф. Я сейчас расплачусь, Бродяга. — Колючий, — с каким-то удовлетворением даже, скользнув ладонью по пушистой макушке. Не замечая, как мурашки сыпанут от затылка по шее, как дрогнет рука, наискось прочертя кривую жирную линию, перечеркивая рисунок. * Питер не помнит, когда заболел, когда эта отрава проникла в легкие и под кожу, растеклась, как гной бубонтюбера, выжигая все, что жило и трепетало внутри. Уничтожая само понятие о дружбе. Он любил всех троих долгих шесть лет с той первой встречи в Хогвартс-экспрессе, когда объедались сладостями в том купе, хвастались карточками от шоколадных лягушек и последними моделями метел. Он убил бы за каждого и за каждого смог бы воскреснуть. Они стали бандой, командой, они прозвали себя "мародеры". "Один за всех и все за одного", — писали в магловской книжке. И это тоже было про них, когда в ночь полной луны до рассвета писали за Лунатика три фута эссе по магическим тварям, когда извозились, как полоумные джарви, под проливным дождем тренируясь с Сохатым перед решающим матчем со слизнями, когда вслед за Бродягой потащились на отработку в Подземелья с Филчем, когда весь выходной вместо прогулки в Хогсмид помогали Хвосту разобраться с разницей между волчьей отравой и белладонной, глазами тритона и хребтом рыбы-льва, выясняли, почему вода из реки Лета превратит Амортенцию в страшнейший из ядов. Монолит этой дружбы пошел мелкими трещинами в миг, когда Питер увидел в заброшенном зале, как друг целует друга, забираясь языком глубоко в его рот. Потому что они ничего не сказали? Потому что вот уже год ему в грудь будто ввинчивался раскаленный жезл /может быть, даже тот самый меч Гриффиндора/ каждый раз, когда Сириус Блэк смотрел на него или [не] случайно касался? Потому что оба так отвратительно пахли солнцем и счастьем, что Питер впервые ощутил на губах гнилостный привкус [зависти] тлена? Беспомощность пробралась под ребра и глубоко пустила ростки. Питер все чаще молчал, уходил вечерами в пустые, гулкие коридоры. Все чаще гулял у черной воды, чувствуя, как обвивают бессильное тело щупальца Гигантского кальмара и тянут на дно. Туда, где вечный мрак, где затхлость и тина. Где пахнет мертвой рыбой и смертью, и чешуя скрипит на зубах. * — Ты все еще здесь со мной или мыслями с какой-то красоткой? Сириус улыбается задумчиво, тонко. Снова затягивается, откидываясь головой на ступени. Пускает кольца дыма в завешенное серой мутью окно и снова ведет рукой по волосам, как ребенку. Питер думает, лучше бы умереть сейчас прямо на месте. Вдохнуть его запах — сигареты и мед, запечатать в легких, в груди. И так остаться навечно. — Это ты у нас гроза девчонок, Бродяга. А я так... всего лишь учусь. — Хорош прибедняться, хвостатый. Кривая улыбка и не очень искренний смех. Кажется, тот день был последним, когда Сириус еще мог заставить себя улыбаться. Хотя бы вот так, через силу. * Очень скоро Джеймс Поттер сутками напролет будет пропадать где-то с рыженькой Эванс, Лунатик — пытаться вразумить Бродягу, методично уничтожающего запасы огневиски Розмерты, а Питер... Питер — все еще что-то рисует, пытаясь не думать. Пытаясь не впустить под ребра отраву-надежду, что запускает корни все глубже, разрастаясь Дьявольскими силками. Ему бы закрыть глаза и расслабиться, выпутываясь из хватки. Лишь дергался бестолково, затягивая удавку на шее. — Завтра полнолуние, Питер, и мне нужна твоя помощь. — Я помню, Лунатик. Что-то может пойти не по плану? Разве мы не отправимся с тобой в Хижину, как обычно? — У Сохатого свидание с Лили, а Сириус... не уверен, что хорошая идея сейчас ему обращаться. Обещай, что присмотришь за ним и удержишь от глупостей. Питер? — Все сделаю, но, Рем... как же ты? — До утра как-нибудь продержусь. Не волнуйся. Наверное, и я зря все это... что может случиться за какую-то ночь? * — Бродяга, ты здесь? Кое-как тебя отыскал. Сегодня ты решил забиться, как пес в конуру? Шутить получается плохо, потому что Сириус сейчас хуже побитой собаки. Джеймс целовался у озера с Лили на виду у всей мордредовой школы. На глазах у лучших друзей. "Он же так тебя от себя отучает, он же прямо нарочно делает все. Неужели не видишь, это как-то связано с Родом. Ведь он за себя никогда, он за тебя, дурень, боится", — рвется воем из глотки, и руки тянутся обнять или встряхнуть, вот только Питер молчит. Питер не может промолвить ни слова. Питер знает, что он плохой человек. — Хв-вост, эт-то ты? Ох-хрененно. Иди, выпей со мной. Только ты у м-меня и остался. Махнет початой бутылкой, приглашая напиться. А Питер... отчего бы и нет? — Ты не должен упиваться своим горем и болью, Бродяга. Сириус, да ты ведь получишь любого, так стоит ли так?.. Алкоголь развязывает язык и впрыскивает порцию смелости в вены. Безрассудной отваги, которой в нем не было сроду. Глянет снизу вверх из-под ресниц, кажется, даже слегка покраснеет. — Л-лучше упьемся огн-н...виски, все вер-рно толк-куешь. Дай мне ещ-ще, там под-д окном. — Его изгонят из Рода, если он... понимаешь? Он думает о семье и, наверное, немножечко трусит. А ты... ты такой... Блэк хмыкнет, туша очередной окурок о стену. Перехватит запястье, подтянет ближе зачем-то. И дымом — в самые губы: — Какой я, П-питер? Скажи... — Нереальный... И носом, не сдержавшись, по скуле. Забывая дышать и уже не пряча постыдную дрожь. Вбирая в себя его запах, собирая вкус меда губами. Путаясь в завязках мантий трясущимися руками, не в силах поднять веки и глянуть в это лицо, чтобы увидеть там... или ничего не увидеть... — П-питер... Пит-т... Ты рех-хнулся, хвостатый. — Я сделаю хорошо, я умею. Позволь. И ладонь накрывает промежность. Он гладит его там и сжимает, и вялый орган шевельнется под пальцами и будто подается навстречу, наливается силой и крепнет. А дальше... заклинание или какой-то провал? Вот только он уже почти без одежды, толкается рвано в рот лучшему другу, и громкие стоны вспугивают летучих мышей, что с беззвучными воплями носятся где-то под крышей, а пыль и какой-то мусор сыплются сверху. — Иди сюда, погоди... Камни под ладонями шершавые, твердые. Бродяга густо и громко дышит в ухо, прихватывая мочку зубами. Тихий шепот, щелчок, холодок между бедер и скользко. Головка упирается сзади, и он замирает, а руки все давят и давят на плечи. Сириус не двигается и не дышит, будто вот прямо сейчас одумается, проснется, скинет наваждение и просто уйдет. Питер выдохнет и рванется навстречу, зажмурясь, закусывая губу до крови, глотая рвущийся крик, захлебываясь им, точно кровью. "С ним. Его. Вот так. Наконец-то". А он с каждым точком все глубже, быстрее. И жар растекается в теле, и пальцы на ногах поджимаются, и собственный член ноет, готовясь излиться. Шлепки голых тел очень громко, и выдохи, и стоны сквозь крепко сжатые зубы. И "да... хорошо... прямо так", и "ох, Мерлин, сейчас я...", и смазанное "Джимми", кончая. И гул какой-то в ушах, и холод в ладонях. — Питер... ох, ты не все? Постой, я сейчас. И горячие пальцы там, внизу. Толкаться в ладонь, кусая губы, что и без того уж в лохмотья. Соленые от крови и чего-то еще. Нет, это вовсе не слезы. Мародеры не плачут. Толкаться, жмурясь от отвращения к себе, от того, как хорошо и как нужно, как жалко. ... чуть позже обнаружить в углу полупустую бутылку, вместе прикончить остатки, избегая сталкиваться бедрами или глазами. Прямо так, голыми задницами сидя на мантиях на холодном полу. Натягивать одежду на себя, как попало, путая брючины и рукава, теряя трусы и носки, так и не отыскать один из ботинков. В спальне, в тумбочке, найти еще пару бутылок и напиться до пляшущих на своих щупальцах по кромке кровати гриндилоу, разевающих зубастые пасти и показывающие непристойности костлявыми пальцами. Не сопротивляться, когда притянет к себе и опрокинет навзничь, уже возясь с застежкой на брюках и кусая за шею. Навалится сверху, затягивая полог над кроватью. — Так долго, Бродяга, я ждал тебя столько лет. * Утром — один в разворошенной, смятой постели. Голый и липкий в обнимку с подушкой, что пахнет сексом и Сириусом, медом и чуть-чуть табаком. Выберется наружу, морщась от того, как трещит голова при каждом движении и ноет пониже спины. — Хвост, продрыхся? Вот это мы вчера покутили. Башка, что твой котел на зельях. Помнишь, тот, что взорвался? Мы вообще во сколько вернулись? — Н-не знаю. — Чего хмурый такой? Хлебни вон зелья, и полегчает, а то зеленый какой-то, как жаба... Эй... так погано? Пит, осторожней. На бегу, зажимая рот, долбанется лодыжкой о стойку кровати. Кто-то, кажется, Джеймс, пробурчит что-то сонно. Рухнет на колени перед унитазом, выплескивая содержимое желудка, сгибаясь надвое от раздирающих спазмов. Снова, опять и опять. Мерлин, как же погано. — Хвост, ты там точно в порядке? Погоди, зелье все же тебе принесу. Не помнит. Он просто ни секунды, ни мгновенья не помнит. Забыл, как будто не было ничего, как будто все придумал или просто приснилось. Как будто кто-то ночью наложил на него Обливиэйт и потихоньку растащил их по разным кроватям. Как будто... Еще один приступ. Надо... надо как-то влить в себя зелье. * От Антипохмельного проясняется в голове. Все... все в полном порядке. Вот только. Как будто в груди взорвали Бомбарду. Ничего. Он с этим справится как-то. Это еще не он — не конец.