Они хотели жить вечно

Сириус курит, забравшись с ногами на подоконник в их спальне. Стянул волосы каким-то шнурком на затылке и жмурится прямо в кровавый закат, пуская в потолок кольца сладковатого дыма. Из приоткрытой створки остро пахнет свежим снегом и тянет морозом. Кажется, скоро очередной снегопад, что опять завалит Хогвартс, быть может, даже до крыши, засыплет все тайные тропки в Запретном лесу и берег Черного озера, куда Хвост изо дня в день удирает со своим неизменным блокнотом и ворохом остро отточенных карандашей. Скроет наконец-то теплицы Помоны Стебль и те самые грядки студентов, где мандрагора и незабудки. Треклятые голубые цветы, что, сохраняемые особыми чарами, никак не увянут, трясутся лишь на ветру и словно ехидно хихикают, мигая друг другу. – Снова куришь проклятую дурь, а здесь ее днем с огнем не сыскать. Бродяга, мы ведь с тобой говорили про Лютный, и ты обещал... Обещал, что больше не станешь, что бросишь. Обещал, что прекратишь так дурить. Обещал, это правда. Вот только и ты нарушил слово, Сохатый. Ты обещал, что наше лето будет всегда... Молчит и только затягивается глубже. Жмурится, когда дым струится по горлу, обволакивает легкие изнутри сладкой дрянью. И делается так легко в голове... – Сириус, посмотри на меня. – Не хочу, – чуть лениво, немного протяжно, опять запуская проклятый яд внутрь себя. На языке щекотно от беззаботного смеха, и все, что давило на мозг столько дней и резало острым клинком его душу, на кусочки кромсало, оно уходит куда-то. Должно быть, вместе с дымом летит за окно, и тело становится легким, свободным. Ох, хорошо... Джеймс нерешительно топчется, но ближе к нему не подходит. То одернет мантию, то поправит очки, то принимается себя теребить за рукав, то крутит палочку в пальцах, то зачем-то ее же пихает в карман. Неуверенный Поттер. Это ужасно смешно. Это, должно быть, кто-то другой в оборотке. – Давай поговорим. Ну, что ты ведешь себя, как ребенок? – почти что робко, почти что мольба с кислым оттенком вины, которую Блэк ненавидит. – А Эванс где потерял? Ведь время свиданий и поцелуев за теплицами, на тропинках в лесу. Или я опять все на свете напутал? Джеймс отшатнется, как от удара, а Сириус хихикнет, щелчком отправляя за окно погасший окурок. Там его подхватит воздушный поток и будет долго крутить перед башней прежде, чем утащить куда-то подальше, а после выбросит, может быть, на тот самый берег, где волны сейчас свинцом налились, а в уже облетевших кустах давно не пасется та белая лошадь, что за единорога себя выдавала. – Ты и Хвост знатно на днях погудели... Послушай, это не мое дело уже... – запнется и присядет на самый краешек стула, подвинет его ближе к окну. – Не твое, ага. Со-вер-шен-но... – согласно кивнет, пытаясь разглядеть там, снаружи, на берегу худую фигурку, что то потеряно бродит у самой кромки воды, то сядет на корни деревьев и долго смотрит, как плещется Гигантский Кальмар в глубине, пуская по озерной глади громадные волны. Ох, Питер... Хвостатый... и натворили ж с тобой... – В тот вечер я поздно вернулся... – И что мне с того? – Я поздно вернулся, Бродяга, но не под утро. "Бродяга... Бродяга... Сириус... Мерлин... так долго... я даже не думал... еще..." – Это не твое дело уже, ты верно заметил. – Питер все еще друг мне. И ты... – Конечно, и я. Мы ведь банда, мы – мародеры. А трахать друг друга по пьянке или со скуки... многим из нас не впервой, – горечь прорывается злыми словами, и он жалеет, что до тумбочки, где припрятана магловская отрава, так далеко. Он не хочет проходить мимо Джеймса, он не может на него смотреть и шевелиться не в силах. Прижимает пальцы к стеклу и смотрит на солнце на просвет. Рука будто кровью покрыта. – Не надо так с ним... Бродяга, он хрупкий. Ты сломаешь его легко, как засохшую тонкую ветку. Он хрупкий, а я выдержу все. Так что ли, Сохатый? Меня можно гнуть и ломать и плевать раз за разом прямо мне в душу. Ведь я же – Бродяга. Весельчак, балагур. Мне море по колено и все нипочем. Только вот Питер... он ведь правда ничем и никак... – Он думает, я все забыл, – теребит кожаный амулет на запястье. Тот самый, что парным был, и второй отдан другому. И никакой гриффиндорской отваги не хватит сейчас для того, чтобы бросить взгляд на чужое запястье... и увидеть или не увидеть на нем совсем ничего. – Ему больно, ты видишь? – кивок за окно, где завернутый в мантию, зябко обхватив себя же за плечи, замер на холме у самой воды. Не шевелится. Может быть, даже почти и не дышит. Тяжелые волны все злей и темнее. Набегают все чаще на берег и заливают, должно быть, до самых колен. Он ведь там простудится насмерть. Послушный, влюбленный, что льнул, отдавая себя целиком, что ластился под каждым касанием, что так тихо стонал и целовал, как очертя голову в омут бросался... И Блэк сквозь алкогольный дурман разбирал сливочный вкус гладкой кожи и закрывал глаза, чтобы не видеть его. Не е г о . Какая же ты подлая сука, Бродяга. Я думал, ты разрушил меня, Джимми Поттер. Вот только это был я – тот, кто сломал нас одного за другим. И теперь мародеры – не больше, чем сборище жалких покалеченных кукол. Один только Рем... да и тот уже с нами буквально свихнулся. – Чего ты хочешь, Сохатый? – Исправь это все. – Так, как это сделал ты с Лили Эванс? – горло когтями дерет и смех прорывает наружу. Он и не заметил, когда отпустила трава, но прямо сейчас накрывает новой истеричной волной, и он вот-вот грохнется прямо на пол, катаясь и хохоча, как безумный, пугая воплями всю школу в этом крыле. И пусть... пусть его отвезут в Святой Мунго, в отделение для безумных и буйных, пусть зелья в глотку льют одно за другим, пусть он превращается в овощ... он и так уж не знает, кто он такой и зачем. Зачем, Джейми, все это? Ведь ты говорил мне, что конца нашему лету не будет. Ты мне говорил... – Это не то, что ты... – Да что ты? То есть, ты не ходишь за ручку с девчонкой, не тискаешь ее по углам, не водишь в полнолуние на берег и не целуешь у кромки воды на глазах у прилипшей к окнам полшколы? Не ты дал всем понять, что Лили Эванс и ты – настоящая пара? Как восхитительно Святочный бал обернулся. Понравилось, Джимми? Она хороша? – Она – простая девчонка. Ты мог бы с ней познакомиться ближе, ты понял б... – Отъебись от меня! – Сириус, это все очень сложно. – К дементорам тебя и ее. Джимми, сука, просто исчезни... Прочь самому, не дожидаясь ответа, туда, где темно, где солнце не светит наискось в затылок. Где нет этих шепчущих губ, припухших от чужих поцелуев, и этого взгляда, в котором столько вины, что запросто можно в ней утопиться. Куда-то в темный и пустой коридор, благо, в замке таких – просто с избытком. Влететь лицом в паутину и с шипением стряхнуть с себя паука, что успеет тяпнуть неслабо. Шугнуть полтергейста, что задремал у стопки пыльных портретов и спросонья даже забудет отвесить дежурную гадость. У засыпанной сором и птичьим пометом лестницы, что ведет к вершине башни-совятни, налетает на того ненароком, кем весь этот день полнятся тревожные мысли. Почти сбивает с ног и ловит в объятия, помогая сохранить равновесие. – Я тут... домой письмо отправлял... – Пит почему-то ужасно краснеет душной волной, что, охватив все лицо, по шее спускается за воротник. – Прости, задумался и тебя не заметил. Он пахнет горькими травами, глиной, смешавшейся с снегом. Он пахнет чернилами и пряной тоской, что струится из зрачков, как живая, заполняет его до краев и вот-вот выплеснется под ноги вязкой жижей. – Питер, Питти, хвостатый... прости, я не должен. Питер, это неправильно все, – и уже собирает губами с лица прозрачную влагу. На вкус ну точно морская вода. – Ты помнишь... – какой-то надломленный всхлип. И руки, что сжимают плечи до боли. – Ты помнишь... ты не забыл. Ты не забыл, и эти четверо суток ты делал вид, что мы просто друзья. Какая же ты сука, Бродяга. – Ты помнишь... ты... – Питер... прости. Я не должен был. Я пиздец испугался... Все эти дни. Питер, ты слишком хороший, я просто не мог... – Посмотреть мне в глаза и сказать, что хотел просто забыться? У него глаза, как стекло, за которым – только черная ночь и ни единой звезды, огонька. У него чуть поникшие плечи, но все еще прямая спина. Вот только пальцы, что сжимают блокнот, побелели... – Ты не заслужил, чтобы я, целуя тебя, закрывал глаза... – ...и думал о Джеймсе? Что ты так смотришь? Ведь я не дурак. Я видел... столько раз вас видел с Сохатым. А потом он и Эванс. Он такой идиот. Променять тебя на какую-то грязнокровку... Передернется от грубого слова, как будто только что плюнул ему прямо в лицо. Впрочем... это же Питер... безобидный и хрупкий. – Маглорожденная, Питер. Мы ведь – не Слизерин. – Слово сути его не меняет. Я... в общем, я все понимаю. Не надо шарахаться от меня и как от Филча скрываться. Мы ведь друзья столько лет... "Еще, Бродяга... Мерлин... как же я долго..." – Друзья, но не только. Ты мне говорил... мы были вусмерть пьяны, но помню твой шепот... – от него и сейчас дыбом волоски на загривке, несмотря ни на что. Такой хриплый и жадный, отчаянный и влюбленный. Такой растворяющийся в нем целиком. До последнего жадного вдоха. – Это мои проблемы, ведь так? Я разберусь, пока ты... – ... пока я разбираюсь с такими же с Джеймсом? Мы могли бы... ...могли бы друг другу помочь. – Ты понимаешь вообще?.. ... о чем сейчас говоришь. – Нет, и даже думать не буду. Мы можем попробовать, если ты, конечно, согласен вот так... когда знаешь, что я... ...никогда не смогу тебя полюбить и хоть немного не думать о н е м. Вместо ответа целует его, крепко зажмурясь. Бросается в пропасть, зная, что это – грудью на острые скалы. Это осколки ребер, что вонзятся в легкие и исполосуют кровоточащее сердце. Это кровью захлебываться, падая на колени и себя не помня от боли. Это... – Я смогу любить за двоих. Я справлюсь, Бродяга. Сириус, ты только позволь. И Блэк раскрывает губы и себя отпускает. Да, он ему позволяет, стараясь стереть из памяти то, другое лицо, горячие губы со вкусом муската и пальцы, что знали тело его, как свое... Да, он ему позволяет. Совы там, наверху, глухо ухают и хлопают крыльями. Остро пахнет затхлостью и засохшим пометом. Горячие губы спускаются к шее, и его навстречу тотчас выгибает, когда язык скользнет по чувствительной точке. И ядовитой похотью – в вены. Джеймс... его Джимми целует совсем по другому... Пальцы сжимают каменный член через брюки. Питер тихонько скулит и льнет так послушно... Отключайся. Не думай. * Ремус с охапкой пергаментов завалится в спальню перед самым отбоем. У него рубашка измята, галстук съехал под ухо и все пальцы и щеки в чернилах. Тихо и темно, как в заднице у хвостороги. Ни шороха, ни дыхания. Куда провалились все сразу? Может, опять отработка, а он позабыл... У самой кровати споткнется обо что-то так сильно, что свитки из рук – по всей комнате прочь. – Блять, Рем, ты меня почти покалечил, – громко и неожиданно внятно. Джеймс Поттер. Босой и расхристанный, будто дрался тут сам с собой. Волосы всклочены, точно пикси бои без правил в них проводили, костяшки на пальцах – в мясо буквально, и губы изгрызены просто в ошметки. – Сохатый... до чертиков меня напугал. Я ж и обделаться мог с перепугу. Ты чего тут такой? Что случилось? И где остальные... Тряхнет головой так, что очки соскочат и грохнутся на пол. И не подумает поднимать, пряча в ладонях лицо. – Я помню, что ты мне говорил, а я тебя не послушал. Но пойми, я не мог ему рассказать. Это даже не изгнание из Рода. Знаешь что мне сказали? Лучше мертвый сын, чем т а к о й . И я просто, как мог... я пытался. А теперь... он и Хвост... – Питер? Наш? Мерлин... с ума посходили. Джеймс, но как же теперь? – Не знаю. Не знаю совсем ничего. Посиди здесь со мной, если можешь. Люмос только не надо. Больно глазам. – Откуда ты знаешь? Про Пита... – В ночь полнолуния прямо здесь... они были без памяти просто. Но такое... я понял. А сегодня Бродяга не стал отрицать, и позже умчался, а я думал, в совятне, вот только там... У него срывается голос, и на руки Рему капает что-то, когда тянется ближе, чтобы сжать плечо и ободрить. Рывком притянет к груди. – Мерлин, что же у вас троих все так сложно... – Не смогу. Рем, я без него не смогу. Он каждый день смотрел, когда я и Лили... а теперь Питер... и он ведь тоже мне друг. Рем, почему все не может быть просто, как в детстве? Не хочу... я ничего не хочу. Что мне делать, Лунатик. Да если б я знал... Его колотит, как в лихорадке, и Ремусу сил едва достает, чтоб удержать. Всхлипы становятся громче, и рубашка промокает навылет. В свете выползшей из-за туч щербатой луны он кажется бесплотным, прозрачным. Джеймс Поттер, что всегда был символом силы и безрассудной отваги. Джеймс Поттер рыдает у него на груди, как малый ребенок. – Я не смогу, не смогу, не смогу... И откуда-то эхом тревожным до них донесется: "Вот только придется". Или это просто слишком громкая мысль в голове кого-то из них.