Голосом водопадов твоих

Metallica - Unforgiven III

      Кажется, этого славного мальчика - сына Монти и Харпер – давно здесь нет.       Тишину, затопившую корабль подобно темной воде, безмятежно спящей на дне океанских вод, тревожит только шум двигателя корабля и мерный, и отчего-то невыносимо родной стук сердца рядом.       Кларк не знает, сколько проходит времени, пока они стоят на обзорной площадке Элигия-4 не в силах оторвать взгляд от открывшегося в иллюминаторе чуда. Голубого шара, покоящегося в ледяных прозрачных потоках воздуха, разгоняющих над ним белоснежно-трогательные завихрения и моря облаков - посмертного подарка Монти Грина жалким остаткам человечества. Самого прекрасного из возможных, и оттого еще более незаслуженного подарка.       Оказывается, она долгое время не замечает, что плачет – и обнаруживает это, только когда ткань ворота полностью намокает и, остынув на сквозняке, начинает неприятно холодить шею – на контрасте с уютным жаром, исходящим от тела Беллами Блейка. Беллами Блейка, которого только позавчера (и совсем неважно, что формально их позавчера случилось 125 лет тому назад) она, не раздумывая, оставила умирать, и который сейчас, тем не менее, не разжимает объятий. Как так вышло, что, за свою относительно недолгую жизнь, они совершили и переросли всё, что можно, раз прощают друг другу подобное?       Хотя сейчас, конечно, очень важно сосредоточиться на другом:       Они выжили, они все скоро окажутся, наконец, дома. Кларк смотрит вниз, в эту пестрящую светом, голубизной и жизнью многообещающую неизвестность, ожидающую их по ту сторону стекла корабля и несколько слоёв атмосферы, и, конечно, первое время чувствует благоговейное восхищение и предвкушающий трепет. Пока на смену всему этому не приходит всепоглощающий и черный, скручивающий нутро и оставляющий жгучую изморозь мурашек на коже, и в то же время такой знакомый и банальный - страх.       И ясное как день, очевидное также как её собственная привязанность к рядом стоящему сейчас человеку, осознание: они не справятся. Что-то обязательно пойдет не так, очень скоро, как это обычно и бывает. Что-то, что снова повернёт их жизни в плоскость выживания и войны, потому что никто из них с самого начала не умел иначе.       Психологический коктейль на ужасе, собственном бессилии и океане неискупляемой вины перед кем только можно на сей раз оказывается слишком ядреным и ей совсем не по плечу.       Словно что-то натужно лопается внутри: не в силах больше смотреть, Кларк отпускает себя, признавая поражение. Она покорно прикрывает глаза и отворачивается, утыкается носом в грудь Беллами, и слышит, нет, скорее чувствует, рвущийся из неё надрывный вдох. Судорожно цепляется дрожащими пальцами за намокший край его рубашки, поднимает заплаканный взгляд и чувствует, как во рту вместо положенных слов утешения разливается одна только горечь.       От того, что в карих глазах плещется-отражается её собственное выражение.       Беллами смотрит на неё тяжело и мучительно долго, словно решаясь или наоборот удерживаясь от чего-то, безуспешно пытается спрятать-укротить его, на пару секунд прикрыв по-девчачьи длинными ресницами, потом со свистом выпускает воздух, сдаваясь.       И оно выходит из берегов.       Кажется, он первый целует её, хотя сложно сказать точно, целует с несвойственной ему мягкостью, коротко, обреченно, одними губами. Кларк, по правде, мало чего чувствует, кроме спасительного тепла и их общих перемешивающихся в процессе слёз. И того, что, отрываясь, он оставляет послевкусие непоправимого: как от рычага в горе Уэзер или от кнопки на опытной камере в бункере Бэкки Прамхеды.       Резко становится холодно – Беллами отпускает её, подходит к капитанскому мостику и опускает шлюз, спасая её (и себя?) тем, что отгораживает их от вида прекрасной голубой планеты. От всего, что случится потом.       Вернувшись, молча берет Кларк за руку. Переплетает горячие пальцы с её - ледяными, прогоняя немую пустоту, гулко наваливающуюся со всех сторон, и, прежде чем потянуть за собой, спрашивает с былым как будто искрящимся таким озорством:       - Попробуешь остановить меня, Принцесса?       Надо признать, выходит у него почти умоляюще.       С губ Кларк слетает лёгкий смешок, отдается эхом об пол, мешаясь со звуками их неровных, выдающих обоюдную нервную дрожь, шагов.       Удаляющихся, разумеется, в сторону совсем противоположную от отсека с криокамерами.       Удивительно.       Они ведь только что вытянули счастливый билет – для всех. Получили больше, чем когда-либо могли мечтать, новый шанс, чистый лист, огромный, живой, невероятный простор для правильных дел.       Так почему же от одного вида его они оба чувствуют себя стариками?       Втягивая её в каюту одним почти машинальным движением, Беллами словно переключает подачу тока: Кларк ощущает, как растянутое, топко-тягучее доселе время, ускоряется десятикратно вместе с ритмом собственного пульса.       И оба знают: больше он не будет ничего спрашивать.       Дверь захлопывается за их спинами, принося полумрак и жадный жар его губ. Их рты предсказуемо сталкиваются так неловко-непривычно, и вместе с тем яростно, а ненужные, горькие мысли осыпаются истерзанными клочьями вокруг. Пламенный голод, с которым Беллами целует её, не оставляет место ни сомнениям, ни переживаниям, ничему вообще – кроме ощущения его самого рядом, на своей коже и как будто бы под ней, разливающегося расплавленным адреналином по венам.       Наверное, с момента знакомства она всегда подсознательно ждала, что этим кончится. Поэтому когда-то давно – можно сказать, в другой жизни – Кларк так боялась пополнить внушающий список побед ироничного ловеласа Беллами Блейка, в постели которого побывало не меньше половины девушек из числа Сотни только в первый год их пребывания на земле. Каким мелочным и неважным это стало теперь.       Кларк никогда не была на море, но где-то глубоко внутри всегда знала, что он окажется таким – похожим на океан. На волны, обрушивающиеся на пустынные берега во время шторма – обжигающе-соленые, властные, бросающие вверх и бесцеремонно утягивающие на дно. Перебивающие дыхание, приносящие восторг, дарящие покой и защищенность – в конце.       Когда Беллами поднимает её в воздух – легко, будто котёнка – и, пройдя несколько шагов, опускает оголенной спиной на что-то мягкое, она решительно тянется вперед, чтобы лишить его остатков одежды.       Оказавшись над ней, мучительно близко, он колеблется только одно невыносимое молчаливое мгновение, в которое оба замирают, соприкоснувшись лбами, сведенные тугой дрожащей судорогой жажды друг друга. Тогда Кларк кладет ладони на напряженные плечи, под которыми играют-перетекают опаляющие жаром мышцы.       И ныряет в него.       Воздух становится ненужным – через раз они забывают разорвать поцелуй, чтобы глотать его, и оттого дыхание у обоих вылетает рваное, смазанное, то и дело царапающее хриплыми стонами гортань. От них Беллами тихонько смеется и прижимает её еще ближе, до боли, до жалобного хруста позвонков. Она в ответ лишь вжимается сильнее, она бы позволила ему сейчас всё, что угодно, лишь бы чувствовать, как он вот так пламенеет и плавится под её кожей, как кровь вскипает всё сильнее с каждым движением тел.       Её пальцы в беспомощном беспорядке зарываются в его спутанные со сна волосы, царапают мускулистую спину и плечи, оставляя за собой вспухающие ручейки следов от ногтей, замирают на лице, обхватив за скулы, и тогда они снова, намертво сцепляются взглядами. Задыхаясь, барахтаются в эмоциях, бьющих наотмашь, поднимаясь на свет из-под темных глубин зрачков, и тонут, утягивают друг друга в самую глубь, не щадя, не разрывая контакта.       Горечь от нарушенного им обещания смешивается с болью от её предательства, шесть лет ожидания и тихих, сбивчивых слов в рацию, отправленных в безразличную звездную пустоту незнакомых галактик, множатся на столько же лет скорби и беспросветной вины, и где-то в образовавшейся среди этого всего громовой воронке необратимости того, что они делают, мечутся перепуганными птицами все оставшиеся несказанными в последний момент слова.       Кларк поспешно сцеловывает их с его губ, прежде чем те могут достигнуть слуха – она не хочет ничего слышать:       Они итак смотрятся друг в друга как в зеркало, этого не могут изменить, как оказалось, ни шесть лет, ни сто двадцать пять, так какой смысл всё озвучивать.       Какой смысл был, черт возьми, столько времени отворачиваться.       - Я знаю, - коротко шепчет она, опалив дыханием шею Беллами и с какой-то звериной обманчивой нежностью потеревшись о висок, резко подныривает под его руку и одним сильным, уже сонастроенным с реакциями его тела движением оказывается сверху. И даже немного ждёт от него какой-нибудь дурацкой хохмы, но тот только ведёт горячими ладонями вдоль её рёбер, изнемождающе медленно, изучая-вбирая в себя каждый миллиметр кожи, и, дойдя до талии, замирает на секунду. А потом с силой опускает их на её бедерные кости, сжимает и тянет Кларк на себя. Она знает, что на них наверняка останутся следы, отчего внутри еще сильнее поднимается ликующее, жгучее удовлетворение, думает об этом коротко, и вдруг – слепнет.       Потому что Беллами Блейк впервые за этот день, и, по правде, за все прочие, что она может припомнить в обозримом прошлом, улыбается ей так безбашенно и светло. Сгустившийся над ними эмоциональный штормовой фронт лопается и осыпается, как нелепая, плоская картинка, выпуская наружу незамутненность ощущений и радостную лёгкость от утоления безутешно-жаждущей многолетней тоски по друг другу.       Кларк слепнет – и счастливо улыбается в ответ, прежде чем начать двигаться.       Прежде чем подарить ему океан.