do not sneeze

If I fall, can you pull me up? Если я упаду, ты сможешь поднять меня? Is it true, you're watching out Правда, что присмотришь за мной? And when I'm tired, do you lay down with me? А когда я устану, ты приляжешь рядом? In my head so I can sleep without you? Хотя бы в мыслях, чтобы мы уснули вместе. Clovers — Don't forget about me.

Хрипотца завладевает голосом, горло дерёт, словно миллиарды кошек давно не стачивали свои коготки. Говорить, нет, дышать невозможно, словно ударили поддых. Соленая жижа скапливается в глазах и стекает, заливая ушную раковину, что посторонние звуки слышны сквозь неощутимую тройную пелену. Дилан едва борется с веками, что неистово хотят затянуть в свою кромешную пустоту. Его так просто не поймать. Он сипло дышит, как рыба на суше двигает жабрами, надеется. Неужели всё? Вот такой конец? Разве кто-то его заслужил? Губы, сухие, как Сахара, едва кривятся и еле-еле произносят тихие страшные слова: — Я не хочу умирать… — фраза с трудом поддаётся, что Дилан кашляет, пуще прежнего раздражая гортань этим простым действием. — У тебя 37.5, — он стоит у кровати, закладывая руку за свою пышную пшеничную гриву, так глупо и немного хмуро пялясь на электрический термометр, на котором грубым механическим шрифтом светиться «37.5» Дилан супиться и ещё больше укутывается в ватное одеяло, морща носик. «Это равноправно смерти» — бурчит еле слышно, чтобы Томас не услышал. Последний же тащит аптечку и, умещаясь на краю кровати, выворачивает её наизнанку прямо у ног больного, касается каждой пластиночки с медикаментами аккуратно, кончиками пальцев, как бы брезгливо, долго рассматривает и швыряет на тумбочку около подушки, что Дил невольно вздрагивает каждый раз, когда над ухом раздаётся треск блистера. Отчеканивает, как молитву — эти три раза в сутки, эти после еды, эти после тех, запивая вот теми, — что голова идёт кругом. Брюнет среди груды хлама находит марлевую повязку и еле послушными, едва не дрожащими руками цепляет себе за уши, что превращает его милую японскую девочку даже с этим крупным разрезом карих, как смоль, глаз. Томас усмехается в кулак и даже не пытается сдержать хладнокровие — слишком мило. — Тебе не хватает кошачьих ушек, — его улыбка, ясная и яркая, не сравнимая даже с бликами солнца за плотной шторкой, отдаёт чем-то слащаво-похотливым. Но Дилана раздражает этот вечно любимый оскал, вероятно, из-за жара, поэтому хмурые морщинки разрезают переносицу, прожигая полоску за полоской, — Такой милый, — добавляет мягко, растягивая слова, словно патоку. Сейчас сам Томас больше похож на миленького котёнка, которого очень хочется потискать в своих объятьях. — Отвали, бесишь, — слова Дилана приглушены маской и больше похожи на нервное бормотание старушки в конце длинной очереди за хлебом. Он супится ещё больше, словно ёжик. — Тихо, киса, не шипи, — взгляд Томаса ещё больше заливается огнём, до краев, как вода в кувшине. Он ерзает на постели и пододвигается ближе, прямо к лицу, что Дилан, от испуга, хочет закутаться в одеяло с головой. Блондин отодвигает марлю, оголяя нижнюю часть лица, смотрит на потрескавшиеся обветренные губы, облизывает свои, словно там ещё остался утренний вишневый джем, сладкий, вкусный, — Ты такой манящий, — и снова облизывается. «Тебе там мёдом намазано?» — думает, но отрицать не может. По лбу скатывается капелька пота, огибая висок, и накрест пересекает сухую дорожку слез. Томас слишком близко, но умудряется быть ещё ближе, умудряется быть внутри, где уже никогда не сможет быть чем-то отдельным. О чем он только думает, когда пытается поцеловать Дилана? Ведь тот моментально чихает, разгоняя бешеную наэлектризованную обстановку, что витает в воздухе, как сухая пыль, мешая дышать. Томас отпускает марлевую повязку, и та шлепком поражает кожу Дила — явно останется красный пекучий след. Тот снова хмурится, прожигая черепушку блондина, ну, а последний заливается смехом, такой светлый и сияющий, что самый прекрасный звездопад не сравниться с блеском в этих глазах. И сам Дилан улыбается, хоть сквозь маску этого и не видно — и слава Богу.