Выкиньте прочь, оно бракованное

      — Ну что, как оно? Когда настаёт стадия понимания, а, репетитор?       Девчонка сидит в своём чёртовом инвалидном кресле и, вроде как, смеётся над ним. Но её рыбьи глаза пусты, как стёкла, а бескровные белёсые губы всё так же сжаты в тонкую линию без намёка на улыбку, и Реборну кажется, что вот реально нихрена не смешно. Надежда лишь на то, что это — чья-то глупая шутка, что мелкая Савада сейчас бодро подскочит на ноги и глупо засмеётся со словами «это розыгрыш», но нет, она только привычно опускает свои худые руки-спички на рычаги и с трудом нажимает их, а колеса со скрипом крутятся, крутятся, и девчонка медленно передвигается по дому.       Дом Савад не такой, каким ему описывали изначально — не большой двухэтажный, а миниатюрный, можно даже сказать, что маленький, с одним этажом и даже без заднего двора, заключенный в круг из деревянного покосившегося забора. Внутри же ему кажется, что он оказался в каком-то гараже — повсюду валяются какие-то гайки, разводные ключи и различные перечеркнутые поперек чертежи, вместо какого-нибудь аэрозоля комнаты оглушительно пропахли машинным маслом. Реборну хочется открыть окна, чтобы запах, наконец, выветрился и перестал упрямо забиваться в ноздри, но он только аккуратно снимает обувь, подталкивает её ногой куда-то в сторону, чтобы не мешалась, и проходит вперед. Девчонка молчит, не гонит его, только устало нажимает рычаги, благодаря чему колеса с натугом скользят по полу, и, подъезжая к какому-то столу, неловко смахивает с него бумаги.       Реборн тоже молчит и даже не пытается понять, что происходит. Девчонка, Савада, еле-еле дотягивается пальцами до чайника, нажимает переключатель и оборачивается на него. И Реборн неожиданно для самого себя замечает, что глаза у неё какого-то странного цвета — ореховые, с неестественно медными вкраплениями в уголках, вроде теплые, с горящим в них огоньком, вот только огонек в них холодный, пустой, как разбитые стекла, такие, что от них нельзя оторваться, даже если захочешь. Притянут, околдуют, затянут в свою глубину…       Савада передергивает плечами и первая отводит взгляд.        — Мне отец звонил, говорил, что заказал репетитора, который подтянет меня по всем предметам. Проблема в том, что я отличница, господин…        — Реборн, — кидает он, снимая с головы черную фетровую шляпу и поглаживая пальцами рыжую ленточку, неровно оплетающую середину, и внимательно всматривается в то, как Савада маленькими ноготками отстукивает какой-то ритм по столу.        — М, да, господин Реборн, точно.       Она помешивает пальцем холодный чай в кружке, который стоял нетронутым до этого часа два точно, и, думается ему, эта девчонка не тронет и эту чашку, и следующую, и последующую тоже. И это странно — все шкафы, все полки забиты различным чаем, черным, зеленым, фруктовым, с бергамотом, с ромашками…        — А где твоя мать? — наконец, спрашивает он, а Цуна внезапно замолкает, и на кухне становится тихо, остается лишь назойливый свист чайника и звонко стучащие, приземляющиеся на посуду, капли воды из крана.       Молчание получается каким-то напряженным, натянутым, как струна — за окном визгливо лает собака, противная соседская чихуахуа, звонко кричат и смеются какие-то дети, слышен их торопливый грузный топот по асфальту, а в доме только шипение и это противное кап-кап-кап.       Савада моргает — и ему кажется, что она только сейчас поняла, что он что-то спросил.        — Не знаю. Я её года три уже не вижу — раньше хотя бы на выходные приезжала, а теперь только письма раз в полгода шлет, — она снова передергивает плечами, будто ей холодно, неприятно или что-то в этом роде, Реборн не психолог, да и психолог навряд ли поймет, что у неё творится внутри, поэтому просто не обращает внимания на эти жесты и подскакивает к чайнику, выключая переключатель. Вода ещё секунд десять кипит и шипит разъяренно, но потом успокаивается. Цуна морщится. — Вы не привыкайте тут хозяйничать, я же сказала, что в ваших услугах, как репетитора, не нуждаюсь. Я в школе не бываю, но экзамены сдаю на отлично, так что вы помните, где дверь и куда она ведет.        — Как давно отец видел тебя?        — Это что, допрос? — Савада иронично вскидывает бровь, но её ироничность пропадает тут же, когда он достает зелёный пистолет из кобуры и ненавязчиво поглаживает дуло двумя пальцами, направляя прямо в её лицо. Леон мурлыкает от удовольствия, словно кошка, — пистолет чуть-чуть вибрирует. — М… Ясно. Окей, стреляйте.       Реборн даже потерял дар речи на секунду и растерянно уставился в пустые глаза девчонки, которая даже не вздрогнула — продолжила мешать холодный чай в кружке пальцем и только облизнула губы, будто в нетерпении.       Что.       Простите, что.       Леон недоуменно замолкает в его руках, вообще перестает двигаться. Реборн даже уверен, что у него глаза такие же, как и у его питомца, такие же большие, в которых только изумление и почти подростковая неуверенность.       Впервые в жизни у Реборна дрогнула рука. Незаметно, невидимо для чужих глаз, и он уверен, что девчонка ничего и не заметила, но ему самому становится почти стыдно за эту секундную позорную слабость.       Как некстати приходит сравнение с его прошлым учеником — Дино, мальчишкой с огромными комплексами и врожденной неуклюжестью, который от того, что на него навели дуло пистолета, уже рыдал бы в три ручья, впрочем, как и нормальный человек. Эта же… Савада просто сидела, как ни в чем не бывало, и ждала. Ждала, когда он выстрелит.       Да Реборн бы, конечно, выстрелил. Пули же ненастоящие, пробуждающие Пламя человека, его волю к жизни… Проблема в том, что он не был уверен, что эта психованная Савада хотела жить. А убивать наследницу не хотелось.       Даже если бракованную.        — Вот хрена с два тебе, — грубо бросает он и прячет пистолет обратно в кобуру. Девчонка даже как-то сразу осунулась — поджала обескровленные белёсые губы в тонкую линию и опустила взгляд ореховых глаз куда-то вниз. — Хочешь умереть?       Савада поднимает на него глаза и нетерпеливо облизывает губы.        — Мечтаю.        — Так какого черта ты жива до сих пор? — он смотрит презрительно и даже с каким-то непонятным самому себе отвращением, а Цуна сминает в руках какую-то бумагу с непонятным текстом и бросает её себе за спину, будто что-то неважное.        — Потому что я какая-то неубиваемая, — она с кривой улыбкой проводит подушечками пальцев по уродливым резцам на своих запястьях — какие бурые, видно, что свежие, какие белёсые и совсем старые. — Я же даже газ включала на ночь, надеялась, что проснусь уже… точнее, не проснусь вообще. А там произошел какой-то сбой, и газ перестал поступать именно этой ночью. Потом звонили, конечно, извинялись, мол, виноваты… А мне смешно было до одури.       Реборн цепко оглядывает её с ног до головы — ну, конечно, не красавица, но и не уродина. Бледная кожа с легкостью станет смуглой под жарким итальянским солнцем, мешки под глазами исчезнут вместе с неконтролируемым режимом. Если не наследница, то хотя бы жена наследника. Бракованная, конечно, но кто нынче без изъяна?        — Завтра я подам документы на окончание домашнего обучения. Затем ты получишь комплект школьной формы, а, скажем, меньше, чем через неделю, уже будешь учиться в школе, как нормальный подросток.       Девчонка вскидывается — резко поднимает голову и пронизывает его холодным взглядом, однако он только наливает себе кипятка в кружку и бросает туда заварку.        — Кто вам давал разрешение распоряжаться моей жизнью?       Реборн только отпивает чуть чая из кружки, он горячий, обжигает глотку, да и чай он не любит вообще, и снисходительно улыбается.        — Хоть кто-то должен это сделать.       А сам старается не думать о том, как будет делать из вот этого человека.