жопный рак

Кирилл ещё раз глянул на Бледного и вылез из постели. он не стал даже смотреть на часы — они оба перестали следить за временем, потому что и так постоянно казалось, что его катастрофически мало. он оделся во что попало — вроде, футболка даже была не его — аккуратно разбудил Бледного («я в магазин, тебе что-нибудь нужно?») и медленно вышел на улицу. моросил нескончаемый питерский дождь, но Кирилл, стоя на крыльце, зажег сигарету. мысли роились в голове, что-то травило душу, и, хотя за последние пару месяцев он научился забывать обо всем и кайфовать от момента, сейчас он не мог не думать ни о чем. не помогали ни таблетки, ни спирт, ни-че-го, а все потому что срок, озвученный Бледным в тот день, когда Кирилл все узнал, подходил к концу и по Бледному это было заметно. квартира, в которой они жили из непрекращающейся тусовки превратилась в лазарет, сам Кирилл уже не творил всякую дичь — лишь изредка просыпался, смотрел мультики по 2×2, шептал пошлые шуточки Лермонтову на ухо, обдалбывался чем-нибудь — хотя чаще всем сразу — и снова засыпал. Кирилл с горечью вспомнил те солнечные дни, когда они гуляли по бесконечным улицам Петербурга, когда Бледный устраивал ему концерты на кухне, завернувшись в одну простынку, когда они занимались любовью под песни placebo и Кирилл целовал его так, как никогда до этого. господи, отмотать бы время назад… Лермонтов затянулся в последний раз, бросил окурок и поплёлся в магазин в соседнем дворе. — я купил хугарден — Кирилл звякнул бутылками в пакете, разуваясь и капая дождевой водой с волос. — слышишь? ему никто не ответил. — Кирилл? на кровати были только смятые простыни и мусор. — Кирилл?! на кухне и в ванной никого нет. — КИРИЛЛ?! тишина. самая ужасная и опустошающая тишина. неотвратимо ужасная. фатальная. на столе в комнате камера и записка, написанная дрожащей рукой: «не могу писать. смотри». — я сейчас смотрю из окна как ты куришь — смеётся — надеюсь, ты бросишь раньше, чем заболеешь чем-то вроде того, что у меня. я не хотел разводить тут сопли и всё такое, да и ты же не девчонка какая-нибудь… ну… знаешь, я просто хотел сказать, что я тебя люблю. и всегда любил. и всегда буду. господи, как по-идиотски, я бы лучше тебя выебал на прощание, но не могу… — и снова смеётся, но на глазах блестят слёзы — пожалуйста, живи дальше. найди себе девчонку, ну или мужика, хрен знает, посвящай свои песни им, ты правда талантливый, чел, ты… боже, я же обещал не разводить соплей. — вытирает слёзы тыльной стороной трясущейся ладони — не ищи меня, не волнуйся и не истери. на похороны тебя пригласят. надеюсь, ты будешь отвечать за саундтрек, ты знаешь, что поставить, правда ведь? если смотришь это, значит, живым ты меня уже не увидишь. что ещё там говорят? хочу, чтобы моими последними словами было… прощай, чувак, поебемся в аду. запись закончилась. Лермонтов закрыл глаза и глубоко вздохнул. весь следующий час он орал до хрипа и громил комнату. всё закончилось так же быстро, как и началось. мгновение — Кирилл узнаёт о диагнозе Бледного. мгновение — тусовки, долгие ночи вдвоём, алкоголь, бесконечные поцелуи. мгновение — тяжелые медленные и пасмурные дни, проведённые в кровати, таблетки повсюду и любовь на последнем издыхании. мгновение — похороны. «почему ты никому ничего не сказал?», «почему ты ничего не сделал???», «почему ты не заставил его лечиться?». Кирилл всё время врал в ответ: «я не знал… было уже поздно». в эту чёртову бездну он ушёл с головой: пил, курил, забывался как мог. однажды, вынырнув из опьянения, он обнаружил себя на скамейке в одном из дворов — такого растерянного, растрёпанного, несчастного. он просто пялился на лавочку, на которой сидел и думал, что этот засранец оставил повсюду свои следы, но не оставил самого нужного — шансов попрощаться. — придурок — сквозь наворачивающиеся слёзы улыбнулся Кирилл, проведя пальцем по вырезанной надписи: «найтивыход —пидор». он сидел на той самой скамейке, где все и началось — его мучительно-прекрасный апокалипсис, дорога в ад, по которой они с Бледным промчались в кабриолете под дикий панк-рок, обдолбавшись чем попало. Кирилл откинулся на лавочке и уставился в серое-серое небо. нет, этот засранец вряд ли там, но он совершенно точно смотрит на него сейчас. Лермонтов вытянул руку и выставил средний палец. — пошёл ты нахуй! — он крикнул это так громко, что где-то во дворе метнулась кошка и, кажется, кто-то крикнул что-то в ответ. Кирилл устало свернулся на лавочке и задержал дыхание. он уже не мог плакать, но мысли и воспоминания о Бледном не давали ему покоя, он никак не мог его отпустить. он подумал о том, чтобы точно также исчезнуть в небытие — перестать чувствовать что-либо или встретиться «на той стороне» с Бледным — при любом раскладе это было лучше, чем существовать, пытаясь заглушить боль всем, чем только можно. он посмотрел в сторону того подъезда, через который можно было подняться на крышу и в следующее мгновение уже бежал по лестницам, перешагивая по несколько ступенек за раз. он подлетел к железной двери и уже готов был к жуткому скрежету, с которым она всегда открывалась, но с ужасом понял, что она запаяна. — ДА ЗА ЧТО МНЕ ЭТО ВСЁ?! ПОЧЕМУ Я ДАЖЕ СДОХНУТЬ НЕ МОГУ?! — он сполз по стенке и закрыл руками лицо, чувствуя себя запертым в этом сером, разрушенном мире. неожиданно этажом ниже раздался звук открываемой двери. — эй, спускайся сюда! — сонная девушка вышла в подъезд, ёжась от холода. — ты пьяный? Кирилл опешил. — кажется… — ну давай протрезвеешь, а потом уже подумаешь, надо ли тебе туда. — девушка подняла глаза наверх, — просто не лучший способ для такого красавчика как ты. — от лица ничего не останется. — после короткой паузы пояснила она и поднялась к Кириллу. — я помню расположение всех его родинок и цвет глаз в мельчайших подробностях. — оу... — если бы он это услышал, он бы блеванул, а потом дал бы мне по лицу. — расстались? — хуже. в повисшей тишине Кирилл впервые за долгое время почувствовал понимание и в подъезде будто стало чуть-чуть светлее. — я Ева. — Кирилл. — зайдёшь? — всё равно больше некуда идти. он любил его до безумия сильно. так, как могут любить только самоубийцы или поэты — исписывая по ночам страницы тетрадей эпитафиями и посмертными признаниями в бесконечной любви. «я опять обдолбался и видел тебя. но я живу и пишу — как ты и просил»