Резюме: Еще не чудо, но уже кое-что
Октябрь близится к середине, терапевтические сессии перемежаются случайными звонками от Скиннера. В ноябре дни остаются такими же унылыми, тусклыми и серыми, как каша-размазня. Мэгги приглашает его на День благодарения, но он не уверен, что обладает достаточной крепкими нервами, чтобы находиться в ее доме и сидеть рядом со Скалли, Биллом-младшим и откровенно презирающими его детьми последнего. Мэгги привозит ему остатки праздничной трапезы в фирменных тапперваровских контейнерах. — Как ты, Фокс? — спрашивает она, кладя руку на его запястье, и этот жест болезненно напоминает ему о Скалли. — Пытаюсь выжить, — отвечает он. — Иногда это самое сложное, — замечает Мэгги, и он думает обо всех ее потерях. Чудо, что сердце этой женщины еще продолжает биться. — Не пропадай, — говорит она. — Неважно, что происходит между тобой и Даной, в моем доме ты всегда желанный гость. Они обнимаются на прощанье, и он в очередной раз поражается ее хрупкости. Съев принесенное угощение, он моет контейнеры. Принимает витамины. Солнце продолжает вставать и садиться так же, как всегда.***
— Что стало для вас самым сложным, когда вы вернулись? — спрашивает психотерапевт. — Все изменилось, — отвечает он, откидываясь в кресле, чтобы не смотреть на нее. — Все. Ска… Дана была беременна, хотя я думал, что это невозможно. В Секретные материалы назначили другого агента — событие тоже, мягко говоря, невероятное, так как прямо перед моим похищением отдел собирались закрыть. К такому сложно подготовиться. И это не то, с чем можно бороться. Как Рип Ван Винкль*, я проснулся в полностью обновленном мире, где изменилось все, кроме, пожалуй, моей квартиры. — Почему вы должны были бороться? — Это один из основных инстинктов, не так ли? Сражайся или смывайся. Хотя к варианту «смывайся» мы прибегали не слишком часто. Всегда держались до последнего. — Сражайся или смывайся — реакция страха, — напоминает терапевт. — Чего вы боялись, Фокс? Он трет ладонями глаза. — Потерять… — Потерять?.. — врач явно побуждает его продолжать. — Потерять Скалли. Потерять ребенка. Потерять работу, — произносит он. — В метафорическом смысле — потерять мою жизнь. Я умер, а все остальные продолжали жить без меня. — Думаете, им было легко? — Легче, чем мне. — Хмм… — единственное, что произносит терапевт, позволяя тишине, словно черному маслу, растечься по кабинету. — На самом деле я боялся проиграть битву, которую мы вели почти десятилетие, — медленно начинает он. — Битву за человечество. Битву за то, чтобы остановить Консорциум, который внедрился в наше правительство, похищал невинных граждан и ставил над ними страшные опыты. Битву за то, чтобы остановить вторжение на Землю инопланетных колонистов. — И чем все закончилось? — спрашивает врач. Он пожимает плечами. — Ничем. Вторжение не состоялось, колонизация тоже. Супер-солдаты не пришли. Конец света не наступил. Абсолютно, ровным счетом ничего не случилось. — Вы почувствовали себя лучше, когда поняли, что события, которых вы так страшились, не произошли? — Нет, — отвечает он. — Я просто стал ожидать другого подвоха. И все еще жду. Каждый день может стать последним. Каждый день я просыпаюсь с опасением, что над домом зависнет летающая тарелка, или супер-солдаты появятся у дверей, или что с меня слезет кожа и я превращусь в чудовище. Я потратил последние двадцать лет жизни, играя роль мальчика, кричащего: «Волки!». Но что, если волки уже здесь, а никто не заметил? И я выглядел полным идиотом? — А волки здесь? — спрашивает психолог. — И достаточно близко, чтобы правительство этим озаботилось, — легкомысленно отвечает он. Скалли, услышав такое, изогнула бы бровь и произнесла: «Для собственного исцеления следует постараться, даже если это больно. Остроумие не заживляет раны». Она права. И психолог права. Все они правы. Но волки все равно уже здесь: он потерял Скалли, потерял Уильяма, потерял работу, но он все еще жив и даже худо-бедно держится на ногах, несмотря на то, что те подгибаются и дрожат. Он никогда не боялся употребить все силы, чтобы нащупать твердую почву. И вообще никогда не чурался сложностей. Зато тратил время на куда менее достойные вещи, нежели собственное исцеление. Чего он боится, так это того, что приложенных усилий никогда не будет достаточно. Так же, как собранных ими со Скалли доказательств всегда не хватало для разоблачения грязных махинаций Синдиката. Они так и не смогли предотвратить сход лавины, начавшийся по вине его отца. Но даже если он не пройдет психологическую аттестацию Бюро, если они со Скалли так и не найдут способ не причинять друг другу боль, если он никогда не узнает, что случилось с его сыном, — жизнь продолжается. У него есть время прийти в себя, и неважно, состоялся апокалипсис или нет. Есть время, чтобы восстановиться и снова потерпеть неудачу, но на сей раз сделать это лучше, чем раньше. Он вернулся на жизненный марафон с того света и, пытаясь не снижать темпа, который сам же и установил, все еще продолжает бежать. Конечно, он устал. Конечно, он потерян. Но он чувствует, как постепенно пробуждается. Это еще не чудо, но уже кое-что. — Фокс, я бы хотела предложить вам разновидность психотерапии, которая называется десенсибилизация и переработка движением глаз**. Она поможет проработать травмирующие воспоминания без излишних эмоций. И дополнительно в течение нескольких месяцев пропить курс антидепрессантов. — Хорошо, — говорит он, сам изумляясь, что соглашается на подобное предложение — никогда бы не подумал, что сможет принять лекарство не из рук Скалли. Но ведь худшее уже произошло, и больше ему нечего терять, даже если эти пилюли окажутся нашпигованными галлюциногенами, или ядом, или инопланетной вакциной. Может быть, самое простое объяснение, каким бы странным оно ни казалось, и есть самое верное? Быть может, есть надежда. Быть может, он больше не будет чувствовать себя так, как сейчас. Быть может, ему не придется до конца жизни нести груз грехов своего отца. Быть может, он освободится. — Спасибо, что вы столь открыты для новых возможностей, — говорит врач, и Малдера разбирает смех. — Что смешного? — Никто прежде не благодарил меня за это, — говорит он. Во всяком случае, никто, чье мнение было бы важно для него. — Самое потрясающее, что жизнь никогда не перестает давать нам шанс, — замечает терапевт. — Я запланирую ваш первый сеанс ДПДГ и выпишу рецепт на лекарства. Необходимо точно следовать инструкции. Очень важно наращивать дозу постепенно. Фармацевт вам все объяснит, но если появятся вопросы, звоните мне. — Обязательно, — обещает он. Она улыбается. — Увидимся на следующей неделе, Фокс. Провизор придирчиво изучает рецепт и уточняет детали, но эту проверку Малдер проходит без труда. Его память, конечно, уже не та, что прежде, но и не слишком ухудшилась. Напоследок он покупает связку тонких свечей. Благодаря привычке Скалли методично раскладывать все по коробкам и подписывать каждую из них, праздничные украшения найти легко. Он смахивает пыль с ханукии*** и бормочет про себя слова молитвы. Они оставляют на губах вкус горьких трав, но это начало чего-то нового. Это вкус перемен. Пламя в пустой темной комнате пока робкое и неяркое, но ночь за ночью свечей будет становиться больше, и в конце концов они дадут достаточно света, чтобы озарить ему путь.***
ДПДГ-терапия — странная штука. Он перемещает взгляд вперед, назад, на кончики пальцев и думает о самых страшных вещах, которые случались с ним. Удивительно, но это помогает. Словно прочистка раны или глубокий массаж — результат стоит временной агонии. Таблетки тоже дают эффект. Однажды утром он просыпается и больше не чувствует тяжести, придавливающей его к кровати, а света вокруг достаточно, чтобы рассмотреть мир вокруг себя. Он выходит из дома и отправляется покупать рождественские подарки для Мэгги и Скалли. Посылает бутылку виски Скиннеру. Семейство Скалли, как обычно, начинает праздновать Рождество в шесть утра. Мэгги приготовила для него чашку кофе и серый галстук, Скалли — мягкую улыбку. — Не хотел вламываться, — шепчет он ей в укромном уголке под пристальным взглядом Билла. — Но твоя мама, кажется, была разочарована, что я не пришел на День благодарения. — Все в порядке, Малдер. — Похоже, в этих словах нет никакого подтекста. Не иначе, рождественский подарок от Санта Клауса, ведь в этом году он был хорошим мальчиком. — С Рождеством! — С Рождеством! — Приподнявшись, она целует его в щеку. Извинившись, он уходит прежде, чем она откроет свой подарок. Раздавшийся тем же вечером звонок в дверь не слишком удивляет его. Идет снег, и белые хлопья падают на волосы Скалли. — Не нужно звонить, — говорит он. — Это и твой дом. Она внимательно смотрит на него. Свет фонаря над крыльцом превращает ее глаза в бездонные синие пропасти. В них можно утонуть, провалиться, словно в бездну. И очутиться на противоположной стороне Земли. — Малдер, что ты творишь? — Просто живу, — отвечает он. — Не хочешь войти? Встав на цыпочки, она берет его лицо в ладони и притягивает для поцелуя. Он тут же рефлекторно обхватывает ее за талию. Долго-долго они стоят так, потерявшись друг в друге. Тепло, выходящее из дома сквозь дверной проем, ненадолго окутывает их тела и растворяется в ночи. Свет от стоящей на соседнем крыльце фигурки Санты расцвечивает волосы Скалли медью, когда они разрывают объятия. Она сжимает его ладонь в своей руке и тянет за собой в дом. Звук захлопывающейся двери застает их уже на лестнице. В полной тишине они снимают друг с друга одежду. Ему вспоминается тот первый раз, когда она разделась перед ним в номере орегонского отеля. Тогда он осторожно закутал ее в халат, словно боялся, что она разобьется, как хрупкая ваза. Но теперь ему известно, что все ушибы и раны остаются только на коже Даны Скалли, не проникая вглубь ее естества. Они были столь молоды и самоуверенны в те времена, но и двадцать лет спустя ей удается обставить его, придя к нему первой. Приподняв подбородок, она позволяет ему припасть к бледной коже шеи. Ее пальцы скользят по его телу, вспоминая каждый шрам, а он ощущает прикосновения даже там, где она не касается его. — Если мы не отпустим друг друга, — шепчет она, — то как узнаем, можем ли быть цельными личностями сами по себе? У него нет на это ответа. Он просто притягивает ее к себе, а она прижимается к нему, как делала это всегда. Какой бы хаос ни царил в их душах, тела всегда действовали слаженно. Они занимаются любовью с неспешной нежностью. Блики от рождественских огней в соседних домах отбрасывают расцвеченные тени на их кожу. Он фокусируется на том, чтобы доставить ей удовольствие, но не так отчаянно, как прежде, когда любыми способами пытался заставить ее остаться, а лишь стараясь подарить простое блаженство. Пусть хоть что-то в их отношениях останется простым. Она открывает глаза, и в тусклом свете комнаты он видит, как ее накрывает сокрушительная волна наслаждения. — Я здесь, — шепчет он. — Я здесь. Она не цепляется за него, но впивается пальцами в его кожу. Темнота скрывает голубизну ее глаз. Когда он достигает кульминации, она гладит его волосы и шепчет его имя. Они засыпают, обнявшись. Их ноги переплетены, ее волосы упали ему на лицо. Его не удивляет, что утром ее уже нет рядом. Он идет в душ и с легкой неохотой смывает их общий запах со своей кожи. Принимает витамины и таблетки и убирает несколько рыжих волосков со своей подушки. На сегодня подарков достаточно.***
В день ее рождения он посылает ей букет. Цветочник предоставляет ему льготы как постоянному клиенту, оплатившему заказы на долгое время вперед. Скалли, должно быть, получала цветы даже тогда, когда он временно числился усопшим. Она звонит, чтобы поблагодарить его. — Могу я пригласить тебя на ужин? — спрашивает он. — Просто ужин. — У меня уже есть планы, — отвечает она. — Но спасибо за приглашение. — Передавай маме привет от меня. Помолчав, она произносит: — У меня свидание, Малдер. — Вот как… — выдыхает он. — Мы встречаемся уже какое-то время, — объясняет она. — Это серьезно? — Не знаю. Но я подумала, что должна сказать тебе. — Спасибо, — говорит он. — Поговорим позже. Цветы очень красивые. Он кладет трубку и вдруг осознает, что мир не рухнул.***
Его терапевт довольна им. Вблизи кладбищ у него больше не начинаются панические атаки. Рассказы о потерянном времени больше не сопровождаются криком. В те минуты, когда воспоминания грозят раздавить его, он находит способы справиться с ними. Понемногу груз прошлого становится легче, и можно постепенно распрямить спину и двигаться вперед: тяжесть пережитого уже не вжимает его в землю. Он выбросил джинсы, которые стали ему малы, и подогнал костюмы по фигуре. Записался на психологическую и профессиональную переаттестацию. Не факт, что аттестация будет успешна, и даже если получится ее пройти, пока неясно, что с этим делать дальше. Но то, что он вообще решился на нее, — уже прогресс. Специальный агент Фокс Малдер — знакомая, но больше не единственная его роль.***
На День матери он снова посылает ей цветы. Это стало непростой, но очень важной традицией для них обоих с тех пор, как нашлась Эмили. Они так и не поговорили об Уильяме. Время пока не пришло, но разговор явственно назревает. И состоится, как только она будет готова. Он открывает бутылку вина — на всякий случай — и продолжает копошиться на кухне, когда она входит, свежая, словно ветер. На ней легкая шелковая блузка, а юбка обтягивает бедра, как вторая кожа. — Малдер. — Тон ее голоса понижается, свидетельствуя о готовности к бою. Он смотрит на нее взглядом потерявшегося щенка. Смутившись, она останавливается, в глазах появляются сожаление и нежность. Сейчас она даже красивее, чем тогда, когда они познакомились. Никогда еще он не любил ее больше. И никогда не любил меньше. — С Днем матери! — Протягивая ей бокал, он жестом показывает на диван. — Присаживайся. Она рассеянно подчиняется. — Я не вернусь назад только потому, что ты послал мне цветы. Пусть даже очень красивые цветы. — Я и не ждал этого, — говорит он, наполняя ее бокал, и садится подле нее. Она одаривает его скептичным взглядом. — Никаких скрытых мотивов? — Я прощаю тебя, — говорит он. — Мне очень жаль, что меня не было рядом. Я должен был найти другой выход. Она отпивает вино. — Это все? — Нет, — отвечает он. — Но надо же с чего-то начать. Она ставит свой бокал и вздыхает. — Надо. Чувствуя подушечки ее пальцев на своей щеке, он закрывает глаза. Она взбирается на него, опершись ладонью о его колено, и кушетка жалобно скрипит. Ощутив на лице горячее дыхание, он касается ее губ своими. Их руки исследуют тела друг друга, словно за эти годы они не успели изучить каждый дюйм. И опять словно в первый раз, — думает он, — неизведанная территория. Большая часть одежды остается на них. Ее юбка слишком узка и не позволяет достаточно развести ноги, а потому отправляется на пол. Его джинсы болтаются у лодыжек. Прикосновения далеки от нежной осторожности, но он и не ждал этого. Только так они могут выразить обуревающие их чувства. Кончая, она впивается зубами в его плечо и оставляет на рубашке след от помады. Одеваясь посреди гостиной, она поправляет лифчик и заправляет блузку под высокий пояс юбки. — И это все, что нам остается? — спрашивает он, теребя рубашку. Его пальцы все еще дрожат. Он смотрит, как напрягаются ее икры, когда она надевает свои туфли на высоком каблуке. — Спроси меня как-нибудь потом. Она уходит, не поцеловав его на прощанье.