***
Акутагава Рюноске был одним из тех людей, которые часто выходят из себя. Выходил он из себя при любой мелочи, которая его раздражала. Более всего его раздражали две вещи: когда ему не давали работать и когда в поле его зрения оказывался кто-то из тех, кого Акутагава на дух не переносил (а это были почти все люди в принципе). Был и еще целый ряд побочных причин для раздражения, но перечислять их здесь нет смысла, так как сей список получился бы длиннее, чем сам рассказ. Короче говоря, Акутагава не любил, когда его отвлекали от работы, и эта причина тоже входила в вышеуказанный список. И именно поэтому Акутагаву неизменно радовало присутствие Хигучи в его жизни: являясь его помощницей и обороняющей, Ичиё охраняла господина от любых внешних раздражителей, ни в коем случае не пуская никого к нему в кабинет без разрешения самого Рюноске. И именно поэтому он, несмотря на все «хорошее», мог простить Хигучи её слабость и нерасторопность в бою — она защищала его от нападок во время работы, а еще — от собственно тех, кто эти нападки совершить стремился, потому что если это действительно случалось, то Акутагава настолько выходил из себя, что призывал Рашомон, а тот запросто перекусывал непрошенному гостю шейные позвонки, в два счета лишая того возможности повторить такую ошибку. Акутагава не любил, когда на одни и те же грабли наступали дважды. И именно поэтому он был просто вне себя, когда к нему в кабинет без стука и разрешения вломился поддатый Накахара, с ноги распахнув дверь, так что та даже с грохотом ударилась о стену. C запоздалым сожалением Акутагава вспомнил, что отправил Хигучи в библиотеку, а потом — за шаблонами докладных в бюро, и пост охранника за дверьми его кабинета угрожающе пустовал. Впрочем, такому, как Чуя, в принципе было плевать, пускают его или нет, занят Акутагава или нет, — он идет напролом, не думая о последствиях. Акутагава о последствиях думал, но знал, что они никого не волнуют, и поэтому бесился только больше. Он как раз вел работу над рапортом об очередной успешной миссии, когда Чуя едва не выломал дверь, и от неожиданности чуть не перечеркнул половину работы тушью. «Когда-нибудь я вырву ему хребет, переломаю все позвонки и соберу из них сякухати*», — подумал Рюноске и отложил кисть в сторону. В такие моменты его отличительной чертой было необычайное спокойствие: Рашомон может на его глазах пожирать кишки жертвы, но на лице Акутагавы не дрогнет ни один мускул. И именно этого его состояния более всего боялась Кёка. — Накахара, чтоб ты сдох, — рыкнул Рюноске, явно обращаясь к новоприбывшему. — Добрейший вечерочек! — чрезвычайно бодро и громогласно проорал Чуя, игнорируя демонстративное недовольство Акутагавы. — Как поживает мой друг и коллега? Акутагава прикрыл рот рукой и деликатно прокашлялся. — Ты мне не коллега и уж тем более не друг. — Ай, да брось ты, унылая рожа, посмотри, какой сегодня чудесный вечер! — продолжил Чуя, указывая на окно позади рабочего стола Рюноске. За окном алел догорающий закат. — Я не одолжу тебе денег до пятницы, ты снова их проиграешь, — буркнул Акутагава, предполагая вероятную цель появления Чуи. Плохо это или хорошо, в этот раз расчетливый мафиози ошибся, что случалось с ним относительно редко. Чуя бесцеремонно уселся на рабочем столе Акутагавы и скорчил гримасу. — Ну чего начинаешь, нормально же… Стрелы Рашомона зигзагами разрезали воздух над столом и вонзились в стену по обе стороны от Накахары. Тот не шелохнулся, по привычке криво ухмыляясь. Акутагава постепенно приходил в ярость. — Слушай, ты, пьянствующее недоразумение… — Рюноске снова закашлялся, но глаза его сверкали праведным гневом обиженного честного труженика. — Живо поднял зад с моего стола. — А ты, я смотрю, по-прежнему в своем репертуаре, Рю, — прищурился Чуя, придерживая рукой шляпу. — Нападаешь без предупреждения. — Я сейчас тебе череп размозжу. — Так ты драки хочешь? Ох, давненько ж мы с тобой не дрались, Акутагава-кохай, — Накахара мечтательно облизнулся. Рюноске молчал, свирепо и в упор глядя на противника. — Напомнить, из-за чего? Акутагава оскалился. Он не любил повторять дважды. — Агито. Колья Рашомона едва не разломали стену надвое. Чуя резко подался вперед и легко подпрыгнул навстречу Рюноске, эффектно крутанувшись над ним в воздухе. Помедли он хоть немного — и беспомощно осел бы на землю, исколотый насквозь демоническими иглами, подобно какой-нибудь кукле. Чуя приземлился ровно позади Акутагавы. Пиджак медленно опустился ему на плечи. — Твоя главная ошибка заключается в том, что ты статичен и до тебя легко добраться, — протянув руку, он коснулся плеча Рюноске, и тот, лишившись силы земного притяжения, начал медленно подниматься вверх. — Ты хорош в бою, и у тебя огромный потенциал. Но полностью раскрыть его ты не сможешь до тех пор, покуда стоишь на месте. Тебе нужен напарник, хоть немного владеющий навыками ближнего боя. — Какого черта?! — Акутагава уже хотел было развернуться, но его ноги под действием Чуевой силы начали отрываться от земли, так что в итоге мафиози невесомо застыл в воздухе животом кверху. — Рашомон! Спустя секунду Рюноске кое-как перевернулся, так что лицо Чуи оказалось буквально перед его носом. Казалось, одна атака — и Рашомон с легкостью раскроил бы Накахару надвое, но не тут-то было. Монстр, изгибаясь, ринулся вперед, и Акутагаву, лишенного точки опоры, отбросило в противоположную сторону следом за ним. — Твою мать! — только и прокричал он перед тем, как впечататься в стену над рабочим столом. Накахара, все это время стоявший на месте и не пошевеливший даже пальцем, лениво поправил шляпу. — Можешь даже не пытаться. В поле антигравитации все твои атаки обернутся против тебя. От удара в стене под Акутагавой расползлась трещина в виде паутинки. Тот с трудом от неё отлепился и, сделав страшные глаза и скрежеща зубами, попробовал атаковать еще раз. Его отнесло в другую сторону. В противоположную стену Рюноске врезался спиной, задрав кверху ноги. Пола черного плаща нелепо повисла, делая фигуру известного убийцы далеко не такой внушительной и угрожающей. — Поставь меня на землю, сволочь! — прорычал Акутагава, силясь вернуться в исходную позицию. Рашомон беззвучно парил где-то под потолком, в его пасти и глазах сверкали отсветы красного пламени. Чуя непринужденно прошествовал к столу, с которого его недавно согнал Рюноске, и уселся ровно в таком же положении, в каком сидел до того. — Ну, а теперь, собственно, к делу, — произнес Накахара и сложил руки на затылке, откинувшись назад. — Паскуда, слезь со стола! — озверев, крикнул Акутагава и еще раз направил Рашомон на Чую. Его снова отбросило в сторону, а Рашомон по инерции отлетел назад, так что Чуя вновь остался нетронутым; только волосы на конце рыжего хвоста чуть всколыхнулись от ветра. — Короче говоря, я недавно подумал и решил… — Накахара совершенно спокойно достал сигарету и, вложив её в зубы, пошарил по карманам в поисках зажигалки. — Почему бы тебе… Акутагаву застиг приступ кашля. Тем не менее, он не собирался так легко сдаваться (он вообще легко не сдавался) и, прочистив горло, заорал с новой силой: — Ты, мелкий паршивый кусок дерьма, я не собираюсь тебя выслушивать! Верни меня на землю, пока… — …Пока ты не перебьешь все стены своей мордой? — ухмыльнулся Чуя. — Знаешь, в этом и шутка: когда ты на земле, с тобой невозможно поговорить по-человечески, так что будь добр, потерпи немного. Я не займу у тебя много времени. — Когда же ты наконец сдохнешь, чертов ублюдок, — зло процедил Акутагава в ответ, вытирая рот ладонью. Отстранившись от третьей по счету разбитой стены, он висел в невесомости как-то наискось, так что белоснежные пряди волос закрывали ему лицо. Накахара сии слова расценил, как позволение продолжить. — Короче, я долго думал, чего же тебе не хватает и пришел к выводу: тебе не хватает бабы. Акутагава нахмурился, искоса поглядев на Чую. — Чего? — он уже выглядел спокойнее, будто бы смирился с участью зависшего в воздухе безвольного существа. — Да-да, бабы, знаешь, такой длинноногой и сисястой, чтобы умела готовить, убирать и трахаться, — Накахара сделал затяжку, после чего постучал о сигарету ногтем. На многочисленные бумажные листы на столе посыпался серебристый пепел. — Ты у нас, Рю, мужик презентабельный, так что грех тебе в твои годы без подружки ходить. Акутагава мог бы нахмуриться еще больше, но слова Чуи заставили его в крайней степени охренеть. Он даже убрал руку от лица и, паря в воздухе, кое-как повернулся к Накахаре, чтобы посмотреть ему прямо в бесстыжие глаза. — Ты чего несешь, идиот? Чуя запрокинул голову наверх, показательно поджав губы. — Я, между прочим, несу объективную истину, — тоном обиженного человека сказал он. — А вот ты мог бы проявить толику уважения к своему семпаю и не обзывать его через слово. — Слушай, придурок, — загорячился Акутагава, — ты приперся в мой кабинет без стука, без разрешения, забрался с ногами на мой рабочий стол, изгадил все на нем своими сигаретами и заставил меня по непонятным причинам мотаться в воздухе, не имея возможности даже в рожу тебе ударить! Так какое может быть уважение… — Все-все, понял, не уходим от темы, — Чуя затянулся еще раз и продолжил. — Я, кстати, говорю по существу: тебе нужна подруга, не напарница, а именно подруга; как их там еще называют, спутницами жизни? Короче, та, кто тебя поймет, обогреет и успокоит после тяжелого рабочего дня. Тогда ты, может, наконец-то станешь меньше беситься. — Тебе-то откуда знать, кто мне нужен, а кто нет? — хмыкнул Рюноске, постепенно переворачиваясь вокруг собственной оси. — Ну, по тебе видно, — хохотнул тот. Акутагава не ответил, хмуро глядя в потолок. Не то чтобы ему хотелось бы прислушаться к словам Чуи, этого глупого, безответственного, постоянно отлынивающего от работы веселящегося придурка. Вовсе нет, просто Акутагава уже устал злиться, а теперь еще и понял, что в разговоре с Чуей это, оказывается, ни к чему. — Короче, думаю, ты меня услышал. На твоем месте я бы присмотрелся получше к Хигучи, но вообще, это, конечно, твое дело. Накахара снова задымил сигаретой, и Рюноске закашлялся от резкого табачного запаха. Из-за проблем с легкими он редко курил. — А вообще, ты знаешь, — после недолгого молчания продолжил Чуя, — я бы с тобой даже поспорил. На мой долг, который я вчера проиграл. Что скажешь? — Пошел ты, — буркнул Акутагава. — Я серьезно, — синие глаза Чуи загорелись нездоровым огоньком. — Найдешь себе бабу, ну, скажем, за неделю, — и я верну весь долг целиком, даже с процентами. А у меня в ходу ставочки высокие, — слыша в ответ одно молчание, Накахара вкрадчиво спросил. — Знаешь, какие? — Ну. — Возвращаю в двойном размере! Акутагава медлил. Высокая должность в мафии требовала от него больших расходов, и расходы эти покрывать приходилось из собственного кошелька, поэтому Рюноске часто бывал на мели. Хотя, глядя правде в глаза, держался молодцом и иногда даже спонсировал мафиози вроде расточительного Чуи, когда они попадали в еще более затруднительное финансовое положение. Все потому, что Акутагава был очень ответственным. — Заманчиво. — А я о чем! Только уговор, да? — бабы не будет — долг прощаешь, а мне платишь половину процентов. Согласен? — Чуя хитро прищурился. Он был уверен в беспроигрышности своего плана, ибо твердо знал: ради поиска своей пассии Акутагава и пальцем не пошевелит, поскольку вообще всячески воздерживается даже от разговоров на данную тему. Уж в том, что Рюноске не станет из-за какого-то спора напрягаться, Чуя не сомневался совершенно. Акутагаве было бы проще вообще отказаться от этого пари, но, чтобы это понять, Накахара выпил сегодня слишком много. Пока что он был настроен решительно и без колебаний. — Ты все равно не оставишь меня в покое, так? — Акутагава безучастно смотрел в пустоту перед собой, скрестив руки и утыкаясь головой в потолок. — Неа. — Ладно, черт с тобой. Давай поспорим. На самом деле Акутагава согласился чисто оттого, что ему нужно было избавиться от действия чуевой способности и встать на твердые ноги, а уж потом выгнать незваного гостя прочь со всеми его пари. Накахара, однако, действовать не торопился. — Отлично, — он довольно потер руки. Чуя и не удивился, видя, что все идет, как и было запланировано. — Только имей в виду: я своим словам верен, так что буду тебя контролировать. — Да что ты, — скептически фыркнул Рюноске. — Давай резче, опускай меня вниз. Кто будет разбивать? — Разбивать? — Чуя задумался. — Погоди, кажется, я видел кого-то неподалеку… Секундой позже его уже не было в кабинете. Акутагава молча и нелепо продолжал тыкаться затылком в потолок. Он ненавидел все вокруг и Чую в особенности. Тот, кстати, вернулся на удивление скоро, толкая перед собой прифигевшую Кёку с одноухим зайцем в руках. На самом деле Кёка планировала заняться починкой порванной игрушки и потому робкими и неуверенными шагами направлялась к Озаки, дабы одолжить нитку с иголкой. Шла она медленно, колеблясь каждую секунду, потому что не хотела быть обруганной за ненадлежащие для мафиози добродетельные стремления. Увидев на своем пути Чую, а уж тем более, оказавшись схваченной им за шкирку и нелюбезно куда-то поволоченной, Кёка просто сжалась от страха в комок, держа зайца поближе к себе, и принялась покорно ожидать незавидной участи. Зная Чую, она действительно думала, что участь будет незавидная. Как минимум — у неё отнимут зайца. Как максимум — затолкают этого зайца ей в глотку, о чем было бы несказанно жаль. Когда Чуя бесцеремонно впихнул девочку в кабинет Акутагавы, у неё просто упало сердце, потому что ну не могло её положение стать еще хуже. Ей уж было известно — в присутствии Акутагавы особо не пофантазируешь, ибо у этого всего два варианта: либо шею свернуть, либо наорать и отправить в карцер. Первое наказание обычно настигало тех, кто для Акутагавы особой ценности не представлял. Кёка же относилась скорее к разряду более «ценных» мафиозных экземпляров, и её чаще всего отправляли в карцер. Но карцера она боялась не меньше насилия, потому что там было темно, холодно, страшно и грязно, а еще там, скорее всего, отсутствовали плюшевые зайцы и еда. Поэтому Кёка, едва показавшись на глаза Акутагаве, почему-то зависшему под самым потолком вместе с Рашомоном, очень сильно огорчилась и испугалась, и даже хотела уже уйти обратно, но Чуя держал её за ворот кимоно железной хваткой и никуда не пускал. — Она будет разбивать, — улыбнулся Накахара во все тридцать два, явно довольный тем, что нашел Кёку так быстро. — Нашел кого приволочь, — фыркнул Рюноске и прокашлялся. Он всё еще считал Изуми наиглупейшим существом в мафии, после Чуи, конечно же. На самом деле она была такой лишь благодаря трепетному ужасу перед ним. — Нашел бы сам кого получше, — съязвил Накахара, явно намекая на нынешнее беспомощное состояние Акутагавы. Тот злобно зыркнул на Чую и ничего не сказал. Он надеялся, что его, наконец, поставят на ноги и тогда он сможет прогнать проклятущего семпая с Кёкой на пáру подальше от своего рабочего места. Но надеяться было рано. Поставив забывшую, как дышать, Кёку рядом со столом, Чуя легко подпрыгнул и, схватив охнувшего Акутагаву за ногу, потянул его за собой, словно воздушный шар. Потом отпустил, не напрягаясь особо, перевернул его в воздухе и взял за руку. Таким образом, несчастный Рюноске парил теперь вниз головой, держась одной рукой за ладонь Чуи. Бессильный в антигравитации Рашомон хвостом волочился следом за хозяином, причудливо завиваясь вокруг него. Кёка смотрела на данную картину, широко раскрыв испуганные глаза, и, казалось, ждала смерти. Ей и невдомек было, как нелепо, оказывается, выглядел сейчас Акутагава-сан; важнее было бояться его в любом виде. — Разбивай, Изуми, — скомандовал Чуя. Кёка, как обычно, испугалась Акутагавы слишком сильно и инстинктивно ждала опасности только с его стороны, позабыв и про Чую, и про зайца, и про все насущное. Вот сейчас, думала она, он ударит, непременно ударит, и обязательно в грудь, и в живот, и в голову, и заставит упасть на колени и захлебываться собственной кровью, и кататься по полу от боли, и много чего еще… Пока Кёка, замерев от страха, рисовала себе в воображении ужасные картины, Акутагава смотрел на неё со скучающим невозмутимым ожиданием человека, которому уже нечего терять. Зато Чуя начинал терять терпение, потому что нутром чувствовал, что о нем забыли. — Ну и долго еще мы будем стоять? — рыкнул он и свободной рукой пихнул Кёку ближе. Она не шелохнулась и только молча и не моргая продолжала глядеть на Рюноске. Тот, видимо, понял, что от него требуется, и закатил глаза. — Разбивай, тебе сказано, — рявкнул он в своем обычном агрессивном тоне, и Кёка разом ожила. Неуверенно проведя ладонью над сомкнутыми руками Чуи и Акутагавы и как бы их разделив, она боязливо отшагнула назад. — Свободна, — бросил Накахара, и Кёки в кабинете и след простыл. Чуя повернулся к своему «коллеге». Тот, отпустив его руку, уже постепенно поднимался к обожаемому потолку, впрочем, отчаянно пытаясь этому движению вверх воспрепятствовать. — Ну, а теперь, Рюноске, отсчет пошел. Чуя сложил пальцы и загадочно посмотрел на Акутагаву. Тот нервно бултыхался в воздухе, чувствуя, что вместо того, чтобы опуститься на пол, подлетает в обратную сторону, и понемногу злился. — Какой, к черту, отсчет? Поставь меня на землю! — сердито крикнул он, отчаянно стараясь хоть за что-нибудь уцепиться, дабы не подниматься еще выше. Чуя тем временем непринужденно спрыгнул со стола, небрежно смахнул пепельный налет с чистых бумажных листов на нем и под прожигающим насквозь взглядом Акутагавы направился к выходу. — Ой, ты знаешь, Рю, я тут совершенно случайно вспомнил, что мне кое-куда нужно и прямо сейчас, так что извини, я тороплюсь. Я же говорил, что зашел ненадолго. Перед дверью Чуя остановился и еще раз посмотрел на Рюноске снизу вверх, сверкая из-под шляпы смеющимися глазами. Тот как будто что-то сообразил — сначала оскалился, а уж потом озлобленно, но более примирительно прошипел: — Так, только попробуй сказать, урод, что смоешься прямо сейчас и бросишь меня здесь в таком положении! — Я смоюсь прямо сейчас и брошу тебя… Ах, извини, ты же просил этого не говорить, — Накахара рассмеялся. Акутагава был в гневе. — Я урою тебя в следующий раз, как только увижу! — честно пообещал он, в ярости размахивая руками и по инерции поднимаясь выше от пола. Чуя уже исчез из кабинета. — Через недельку жду от тебя твои проценты, — раздался из-за двери его голос, и Рюноске от злости и раздражения стиснул зубы так сильно, что ему показалось, что они вот-вот треснут и раскрошатся. — Скотина недоросшая, — в сердцах окрестил он Накахару и сложил на груди руки. Как бы ни обзывал он ненавистного Чую и какую бы лютую злость к нему ни питал, вселенское негодование Акутагавы не помогло бы ему выбраться из неоднозначной ситуации, в которой он по чуевой милости оказался. Зависая в воздухе и будучи не в силах никоим образом спуститься на землю, Рюноске мог бы обдумать множество вещей, на которые в его загруженном в течение дня графике попросту не хватало времени. Например, какого хрена его все чаще посылают вставлять Вооруженному Агентству палки в колеса. Нет, конечно, раньше его тоже посылали именно на разборки, имеющие отношение к Агентству, или же он даже являлся на них по собственному желанию, но в голове как-то укладывалось, будто их было либо меньше, либо они не казались столь насыщенными. Теперь же, когда Акутагаве выдавали ежедневные поручения с докладами о необходимых миссиях, все чаще и чаще встречались ему указанные в них адреса зданий, располагающихся ровно в префектуре вражеского офиса или прямо рядом с ним. Рюноске ненавидел эти чертовы совпадения и не раз заходил к Огаю с визитом и претензией, мол, так и так, хотите, чтобы я порвал Агентство в клочья — скажите об этом прямо. Но коварный босс был на самом деле не так прост и лишь таинственно ухмылялся, оставляя слова Акутагавы без ответа. Того это хоть и бесило, сделать он не мог ничего и со скрежетом зубов и пылающими от злобы глазами покорно удалялся к себе. Акутагава не понимал задумок Мори, чего тот выжидает и чего добивается таким образом. Он не понимал, почему Мори не может приказать ему атаковать Агентство напрямую. Хитрый босс мафиози знал, предельно хорошо знал, как преданнейший из псов портовой мафии ненавидит Агентство. Возможно, даже если бы кто-то сложил ненависть Акутагавы к каждому человеку на этой планете и добавил к ней ненависть к Чуе в энной степени, помноженной на саму себя, то и тогда бы не получил объема той ненависти, что Акутагава питал к всему Детективному Агентству в целом и к каждому из его членов в частности. Ненависть эта, впрочем, не имела под собой никаких оснований — Агентство деятельности мафии не мешало и, более того, даже не собиралось. Просто существовал факт конкуренции, а злоба по отношению к конкурентам зачастую становилась более острой и жгучей, нежели по отношению к врагам, ибо равенство потенциалов порождало взаимную зависть и стремление превзойти соперника. Хотя Акутагава Накаджиму своим соперником не считал (ну не достоин был Ацуши соперничать с таким, как Рюноске), ненавидел его пуще любого своего врага и скорее согласился бы пойти на союз с ним, чем с таким, как гребаный тигр Ацуши. Впрочем, нет, Акутагава вообще не из тех, кто вечно стремится найти себе союзников. Союзники — удел Вооруженного Агентства и прочих святош, но не его и мафии. Вот как Дазай, например: этот жизнь себе представить не может без напарника, поэтому у него везде все схвачено. На роль одиночки Осаму способен только в качестве миротворца, его «неполноценный человек» в данном ключе бесполезен. На защиту сойдет, но если кто считает, что лучшая защита — нападение, от такой игры лучше воздержаться. У Акутагавы аж лицо едва не перекосило от внутренней ненависти к этим двум недоэсперам. И зачем он вообще про них вспомнил? Они даже не заслуживают его мыслей о себе. И все-таки, в бою против Фицджеральда Накаджима показал себя достойно, опытный убийца вроде Акутагавы не мог этого не признать. Ну, как достойно: в идеале Ацуши мог бы смыться подобру-поздорову, предоставив Рюноске самому разбираться с лидером Гильдии. Но, к сожалению, получилось так, что Акутагава к тому моменту получил достаточное количество увечий; атаковать Рашомоном было бы слишком рискованно. Поэтому, раз уж так звезды на небе сошлись, что тигр оказался рядом, роль нападающего добровольно перенял Накаджима, позволив Рюноске использовать броню и сохранить себе жизнь. Это было и мудро, и логично, и вполне себе закономерно: в противном случае сдохли бы все, помимо Ацуши (вероятность мала, но кошки все-таки очень живучи). В частности, Акутагава от ран, Фицджеральд от его Рашомона и жители города от падающего кита. Хотя кто знает, может, останься Ацуши в живых, он как-то спас бы город вместе с Кёкой. Акутагава потряс головой. Нет, такой сценарий был бы невозможен ни при каких условиях, потому что он, Рюноске, никогда не стремился к благородной самоотверженности. Рисковать своей головой понапрасну, приносить себя в жертву множества людей, которым до тебя и дела нет, могут только совсем уж тупоголовые оболтусы, которым жить незачем. Тот же Накаджима, к примеру. Дазай, возможно, даже Чуя в некоторых случаях. Нет, ему, Акутагаве, предназначено нечто большее, чем простое и глупое самопожертвование. Он выше этого хотя бы потому, что за его плечами — сотни тысяч душ убитых им людей и эсперов. А должны быть миллионы, и к этому Акутагава отчаянно стремился. Зачем и какую выгоду из этого стремления можно было извлечь, ответить он не мог, и все-таки своя жизнь была ему себе дороже. На ней — две ноги мафии из четырех, исчезни он, и мафия разрушится изнутри без должной опоры. А еще, как говорил Мотоджиро: если уж погибать, то забрать с собой как можно больше, нежели оставить. Поэтому умирать ради чьего-либо спасения Акутагава считал последним делом. Короче говоря, дурак — Накаджима, и идиот — Дазай, который видит в нем что-то необыкновенное. Шли бы работать пожарными, раз уж так хочется творить добро и спасать невинных, а не путались под ногами у мафии и не лезли защищать вместе с ней Йокогаму от вторжения. Так размышлял Акутагава, уже не раз обещая себе когда-нибудь покончить и с Ацуши, и с Дазаем, и с Агентством, раз уж на то пошло. Так размышлял он и теперь, но в подсознании против воли вспоминал те секунды вынужденного боя на стороне Накаджимы. Что было бы, не появись кто-то из них на Моби Дике? Ведь он, Акутагава, просто хотел покончить с Ацуши раз и навсегда, а вышло так, что из-за урона, доставленного Френсисом, позволил Ацуши себя спасти и… Помог ему, что ли? Точнее, получалось, они оба помогли друг другу, только кто стоял за этим, и к чему они в итоге пришли — вот в чем загвоздка. Рюноске все так же ненавидел Ацуши, а Ацуши — он мог поручиться — ненавидел Рюноске, и они оба готовы были сидеть друг у друга в печенках до последнего, однако факт оставался фактом: они уже сошлись раз, и если это произошло, никто не мог больше гарантировать, что этого не случится снова. Акутагава не хотел бы, чтобы это случалось. Однако бой с Фицджеральдом дал ему понять: против врага такого уровня одному ему не выстоять. И вопрос с другой стороны: никто не мог гарантировать, что подобных Фицджеральду больше не существует. Наоборот, существуют, и еще даже похлеще. И он, Рюноске, уже ничего не сможет сделать против них, стой на кону хоть его жизнь, хоть целая Йокогама, хоть даже личные принципы. Умом все понимали, что Агентству и мафии недолго еще быть по разные стороны баррикад. Просто такая судьба им уготовлена — быть порознь, чтобы потом объединиться. Акутагава, разумеется, будет препятствовать этому всеми правдами и неправдами. Так что вопрос открыт: как скоро и при ком произойдет это объединение, и кто первый согласится сложить оружие перед общим врагом? В дверь постучали. Рюноске все так же висел под потолком и прикрывал рот рукой. От мрачных размышлений ладонь его вспотела, но он упорно не менял положения и углублялся в тяжкие мысли все сильнее. Стук вырвал его из колеи, заставив вспомнить, где Акутагава вообще находится и что должен делать. Дверь скрипнула, и из-за неё показалась темная голова Кёки. Кёка глядела на Акутагаву все так же, как и до того: покорно и безэмоционально, в немом ужасе застыв от трепетного страха перед ним. Рюноске смерил её презрительным взглядом. Меньше всего ему сейчас хотелось, чтобы глупая Кёка лицезрела его в столь нелепом виде. И меньше всего ему хотелось, чтобы она согласилась прийти ему на помощь и опустить вниз. — Опять ты? Чего тебе? — рыкнул Акутагава. Он уже забыл и о рапорте, который нужно было написать, и о пари с Чуей, но когда Кёка снова появилась перед ним, то неожиданно все вспомнил и мысленно начал кипятиться от этих мыслей. — Я зайца… где-то тут оставила, — бесстрастно проговорила Кёка. Рюноске закатил глаза. Все же как бы ему того ни хотелось, работа ждать не станет, поэтому из затянувшегося состояния прострации надо было потихоньку выбираться. — Слушай, Кёка, давай ты поможешь мне спуститься на землю, а я помогу найти тебе твоего зайца, договорились? — совершенно внезапно предложил Акутагава и едва не содрогнулся от доброжелательности в своих словах. Это он-то, кровожадный убийца мафии, предлагает какой-то девчонке ему помочь в обмен на зайца? Да будь здесь Чуя, он бы уже давно по полу катался от смеха. Однако отчаянные времена требуют отчаянных мер, так что… Кёка молчала и неотрывно глядела на Акутагаву. В её душе страх боролся с желанием забрать зайца. И как её угораздило сбежать, оставив его здесь? А еще Кёка была чуть-чуть поражена несвойственной Акутагаве мягкостью в голосе: он вообще редко называл её по имени, а уж тем более просил о помощи. Кёка молчала, и от пристального взгляда этих синих неморгающих глаз Рюноске стало не по себе. Он встряхнулся. — Просто залезь на стол и дотянись до меня, а потом опусти вниз, — Акутагава даже протянул ей навстречу руку. — Давай, это же совсем несложно. «Действуй, дура», — подумал он про себя и в который раз поразился известной тупости Кёки. Она как стояла, так и продолжала стоять. — Просто залезь на стол… — повторил Рюноске. Кёка не двигалась. «Ну же, идиотка!» Он уже хотел было закричать, но вовремя осекся, осознав, что криком может спугнуть Изуми, и дело так и не сдвинется с мертвой точки. Приходилось вдаваться в крайности. Акутагава медленно втянул в себя воздух и проговорил более сдержанно таким благодушным тоном, на какой в принципе был способен убийца вроде него: — Кёка-тян, подойди, пожалуйста, к столу и залезь на него. Можешь даже пролить тушь и смять документы, я разрешаю (хотя должен признать, это было бы лишним), — Кёка не шевелилась. — Ну же, Кёка, не бойся, я не буду тебя атаковать, — Акутагава сам не поверил тому, что сказал, настолько эти слова непривычно и удивительно звучали в его устах. Кёка, кажется, тоже это заметила, и необычайные перемены в Акутагаве-сане испугали её даже больше его обычной жестокой серьезности. Она вдруг дернулась, обвела взглядом кабинет и шагнула назад к двери. Акутагава оцепенел. «Тупица, не смей удирать, когда ты мне еще нужна!» — Кёка, черт бы тебя побрал, почему ты не можешь просто залезть на стол, взять меня за руку и опустить вниз?! — не выдержал Рюноске. — Я что, многого прошу? Спустя секунду молчания Кёка ответила. — Моего зайца здесь нет, извините, — дверь кабинета хлопнула. Акутагава был готов взорваться от злости. — Дура тупая, ну кто тебя просил уходить! — разнесся на весь этаж его полный безнадеги крик, так что, казалось, все ближайшие подразделения мафии услышали его и оглохли. А Кёка целесообразно уносила ноги подальше от опасного места, надеясь, что уронила зайца где-то поблизости. — Что ж, отлично, — Акутагава обыкновенно сложил на груди руки и задумался. Сколько теперь ему предстояло висеть в таком положении, было известно разве что никому, так как Чуя, вестимо, куда-то умотал, довольный удачной своей сделкой с Акутагавой-кохаем, а более никто о плачевном состоянии Рюноске не ведал, так что помочь не спешил. Кёка, согласно недавним наблюдениям, предпочла по собственному желанию исчезнуть, и чем скорее — тем лучше. У Акутагавы снова было время подумать. Только вот подумать о чем да и зачем — тоже пока было неясно: почти все темы для обдумываний уже закончились. Оставалась одна, последняя, которую Рюноске тщательно избегал и которая ему отчаянно не нравилась. И касалась эта тема… Хигучи. Да, Хигучи. Вот она, вроде как, есть в его жизни. По уму, ну, не сказать, чтоб уж прямо гений или какой философ с незаурядными мозгами, но все ж-таки посообразительней Кёки и Чуи, вместе взятых. О тех скорее можно сказать «сила есть — ума не надо». Хигучи под такой параметр уже не подходила. Ей для восполнения эсперовских способностей служил поразительный навык владения огнестрельным и холодным оружием, хотя в мафии данное умение многого не стоило. Любому уважающему себя мафиози Ичиё могла бы дать фору и, увы, немаленькую. Хотя для личного помощника, конспиратора и демо-версии грозного телохранителя Хигучи годилась лучше кого-либо. Во-первых, она мало болтала. Во-вторых, почитала Акутагаву за своего благодетеля и не смела перечить ему никаким образом. В-третьих, по этой же причине она постоянно стремилась совершенствовать свои навыки. И хотя в прямом смысле до совершенства ей было примерно столько же, сколь Рюноске — до того, чтобы Дазай его, наконец, признал наравне с Ацуши, Хигучи и не думала отчаиваться и упрямо работала над собой дальше. В ней были огонь, азарт и мотивация, и Акутагава прекрасно понимал: пока Ичиё, эта покорная рабочая лошадка, усердно трудится, он мог на неё рассчитывать. Однако рассчитывать, как на напарника, а не… Впрочем, нет, к таким мыслям Акутагаве переходить еще было рано. Мало ли чего там наболтал Чуя, поди сейчас он уже в очередной раз пошел похмеляться и теперь вовсю распевал похабные песни в компании Каджи, а о заключенном пари и думать забыл. Так казалось Рюноске, но все-таки он против воли задумался. А что, собственно, в дружбе с Хигучи такого ужасного? Как ни крути, они знакомы довольно долго, без года всю жизнь практически, знают друг друга хорошо (во всяком случае Хигучи Акутагаву, иначе он не подпускал бы её к себе на пушечный выстрел) да и нельзя не признать: Ичиё изрядно помогала Рюноске всякий раз, когда он снова вляпывался в какую-нибудь задницу. Акутагава уже готов был закрыть глаза на то, что в половине случаев он оказывался в заднице из-за самой Хигучи, но здесь уже в дело вмешивались её неопытность и поверхностный ход мыслей. Рюноске любил думать широко, вдаваться в мельчайшие детали при планировании миссий; у Хигучи, как и у всякой женщины, пожалуй, стратегически мыслить выходило угловато и скомканно. При желании этому можно было научиться, поэтому Акутагава не держал на Хигучи зла. Другое дело — что там болтал Чуя? — видеть её в роли «спутницы жизни» — постоянно таскать её за собой по пятам, не имея возможности избавиться от её общества даже во внерабочее время. А вот это уже дорогого стоило. Рюноске даже закашлялся, едва об этом подумав. Не нравилась ему Хигучи. Да, она была по-своему хороша и надежна, он привык к ней, ведь, в конце концов, лишь благодаря ему она и появилась в мафии. И сама Ичиё была привязана к нему безотчетно, но все же… Хигучи не вызывала в Акутагаве тех романтических чувств, раз испытав которые, можно было заключить: да, вот она, моя — и точка. Упакуйте и отправьте мне до востребования. Нет. Все это, разумеется, бред, не имеющий в себе и капли смысла. И что только взбрело в голову этому непросыхающему алкоголику? Он как будто не жил в трущобах, не видел крови, кишок и раздробленных костей, торчащих из плоти, он как будто забыл, что мафия — это конвейер машин для убийств, производственная фабрика неискоренимого зла и нечеловеческой ненависти, а не рассадник любви и романтики. Да, Хигучи хороша, Хигучи очень хороша, любой подчиненный отряду Акутагавы член мафии отдал бы все ради того, чтобы получить Ичиё в напарницы (а потом благополучно совратить, как поступил бы любой добропорядочный мужик отклоняющегося поведения). К слову, чтобы Хигучи от подобных посягательств оградить, опеку над ней и поручили изначально Акутагаве, а потом уж все настолько привыкли видеть этих двоих в одном дуэте, что ни у кого и мысли не возникало о посягательстве на «собственность» Рюноске. И Рюноске к своей «собственности» привык и опекал и оберегал сначала потому, что «так сказали», а уж потом — оттого, что так было удобнее. Хигучи он не любил, вообще по натуре своей был скорее одиночкой, поэтому по вечерам не приставал и зачастую просто молча, по-английски, уходил, не прощаясь, беззвучно прося таким образом оставить свою персону в покое и наедине со своими мыслями. Хигучи хороша, а Акутагава слишком жесток, чтобы любить её, и слишком верен идее и приказам, чтобы бросить её на произвол судьбы. И как будто Чуя за столько лет до сих пор этого не понял. «Она всего лишь пес мафии, такой же, как и я, как ты, как мы все, и судьба её точно так же предрешена Мори, как и наша», — думал Акутагава и чувствовал, что подобными мыслями нужно думать с печалью и сожалением, но ни черта не сожалел, потому что знал: здесь так заведено. А раз уж так жизнь сложилась, что и он здесь, и Хигучи, и иного варианта развития событий нет, зачем сожалеть и печалиться? Все равно одна глупая, жалкая мыслишка не изменит ровным счетом ничего, зато настроение испортится на целый день. Короче говоря, грустить Акутагава не умел, и скорбные размышления становились в его голове какими-то грубо оборванными кусками объективных и холодных оценочных суждений. Многострадальная дверь в кабинет внезапно снова распахнулась и с грохотом ударилась о стену. Рюноске аж подпрыгнул в воздухе и поспешно обернулся, но из-за того, что сделал это чересчур резко, перевернулся чуть больше нужного и теперь парил под потолком пятой точкой кверху, по-прежнему держа руки скрещенными, а лоб нахмуренным. Только вот едва он увидел третьего непрошенного гостя, хмуриться ему враз перехотелось. Захотелось просто немедленно провалиться под землю или на худой конец сгореть дотла от стыда. На пороге разбитого кабинета, перед столом, на котором теперь уже хаотично валялись разбросанные листы бумаги, припорошенные пеплом с сигарет, стояла Гин, растерянно почесывая затылок и силясь понять, наконец, куда девался её старший братец. Гин относилась к разряду таких людей, которых лучше бы в жизни Акутагавы вообще не было. Хотя терпеть её удавалось несколько легче, чем вышеназванных персон вроде Ацуши, Дазая и Чуи, потому что пафосным многословием она не страдала. Тем не менее, Гин рано выучилась житейским премудростям (вероятно, от Хироцу), а их знание подкрепила грубой эгоистичной заносчивостью, перенятой у Тачихары. И, разумеется, принципом «меньше слов, больше дела». Однако молчаливость Гин не делала из неё бездушную мясорубку. Гин была остра на язык, и, если уж дело и доходило до словесной перепалки, а не до открытого столкновения, лучшим решением становилось не лезть на рожон, так как Гин умело ставила на место любого выпендрежника. А еще у неё имелась удивительно хорошая для девушки память, и каждый косяк, совершенный кем-либо в мафии, она замечала и в нужный момент напоминала распустившему павлиний хвост, как бы унижая и смеясь над ним и его гордыней одновременно. Особенно от таких нападок мучался, разумеется, Тачихара, но порой доставалось и Чуе, и даже Рюноске иногда. Просто Акутагава не был в такой степени надменным, чтобы переживать еще и по поводу каких-то подколов, но вот объектом насмешек становиться он не переваривал ни при каких условиях. Именно по этой самой причине Рюноске до последнего постарался хранить молчание, едва увидел Гин вошедшей в его кабинет, ибо попасться ей на глаза было ему себе дороже. И все-таки выдал Акутагаву его же предательский кашель, сдерживать который уже становилось невозможно. Ну, а дальше, действуя, будто так и было задумано, Рюноске заговорил, так как ничего иного ему не оставалось. — Я здесь. Чего пришла? Гин стремительно подняла голову и прищурила серые глаза. — Хироцу послал за ключом от склада. Сказал, Хигучи его забрала. — Как видишь, Хигучи здесь нет, зайди позже, — Акутагава снова прикрыл рот рукой. Он практически мог предсказать все, что произойдет дальше. — Эм, не хочу показаться любопытной, но… — Гин уже выглядела так, словно предвкушала кое-что веселое, — ты зачем туда залез? — Гин, оставь меня в покое и иди куда шла. Я занят. — И чем же ты таким занят? — Гин усмехнулась одними глазами и скрестила на груди руки, точь-в-точь, как её ани-сан*. — Я думаю, — Акутагава отчаянно старался не смотреть в сторону Гин. Та сделала шаг ближе, и ему это очень не понравилось. — Интересную ты себе позу выбрал, чтобы думать, — вот оно, началось. Гин понемногу входила во вкус. — Обычно про всяких смазливеньких говорят, мол, они потолок нимбом царапают. А ты у нас, походу, потолок царапаешь задом. Вероятно, Гин намекала на нынешнее положение Рюноске, в котором он по-прежнему висел под потолком. Акутагава ощерился. — Я сказал тебе, иди куда шла, — прорычал он и тут же закашлялся опять. Гин откровенно издевательским взглядом следила за ним снизу вверх, так что по её лицу даже через повязку можно было видеть, как её забавило происходящее. — Слушай, не знаю, кто это с тобой сотворил, но я определенно снимаю перед ним шляпу, — пропела она, чуть ли не смеясь. — Ты человеческого языка не понимаешь? Живо вышла из кабинета, я сказал! — как и говорилось ранее, Акутагава легко выходил из себя. Веселье Гин эти крики только больше раззадоривали. — Выйти? — она уже практически хохотала и с трудом выдавливала сквозь смех слова. — Если я и выйду, то только за фотоаппаратом, потому что такое должен увидеть хоть кто-то помимо меня. — Твою мать, Гин, хватит ржать! — Акутагава понял, что теперь-то уж никакая угроза на сестру не подействует. А еще случилось то, чего он более всего ненавидел — над ним смеялись, так что терять было больше нечего. — Лучше помоги мне спуститься, раз уж пришла. — Не-не, — Гин уже практически вытирала слезы смеха, — ты так замечательно висишь, — тут её прорвал новый приступ хохота, и оставшиеся слова она договаривала с истерической интонацией, — грех мешать тебе думать в таком положении! Акутагава понял, что пора сменить тактику. — Рашомон откусит тебе голову, если ты не уйдешь прямо сейчас, — с каменным лицом процедил он. Просить Гин о помощи стало бесполезно — её припаднический смех уже было не остановить. — Ухожу, ухожу, — еле выговорила она, сотрясаясь от хохота, и поправила сбившуюся повязку на лице. — Хигучи здесь нет, говоришь? — Нет, — лицо Акутагавы все еще являло собой эталон невозмутимости. — Ладно, тогда бывай, — Гин скрылась за дверью, и Рюноске уже хотел было благополучно выдохнуть, но услышал раздающиеся вне кабинета насмешливые возгласы сестры. — Черт возьми, главный убийца Портовой Мафии витает в воздухе кверху задницей! — тут прозвучала еще одна вспышка хохота. — Охренеть не встать, Мичидзо узнает — не поверит! Акутагава нервно сдул с подбородка упавшее на него жабо. Его ноги теперь почему-то уносило выше головы, как если бы она была тяжелее их в два раза, поэтому он опять медленно переворачивался и раздраженно хмурился, чувствуя порывающийся атаковать Рашомон. Рюноске даже не мог позволить маленьким клыкастым демонам вернуться обратно в плащ — иначе он бы снова врезался в стену или потолок. Приходилось героически терпеть и ждать помощи, ну, или Чую, ведь не век же ему, Акутагаве, безвольно зависать в невесомости. А между тем, выдавалась минутка, а может, даже и не минутка, а целая пара часов, чтобы обдумать еще кое-что. На чем там Рюноске остановился в тот раз? Хигучи? Вот её здесь как раз и не хватало. И где только эту девчонку носит? Уже и Гин прискакала сюда в поиске какого-то ключа, а впрочем, ладно. Акутагава готов был признать, что благодаря ему Ичиё теперь тоже важная персона в мафии. Чего стоит хотя бы одно её полномочие отдавать приказы «Черным Ящерицам». И все-таки, Акутагава пока что еще помнил, с чего все началось. Помнил и одновременно не хотел вспоминать. Хотя последнее время в голове его постоянно крутился один и тот же момент. Одно и то же лицо, одни и те же слова. Картинки отрывисты, образы расплывчаты, звуки — словно через подушку. Но эмоции яркие и отчетливые, как страшный сон, который заставляет человека просыпаться в холодном поту. Акутагава до сих пор не любил такие сны, хотя они мучили его почти каждую ночь.~
Это было еще при живом Оде. — Знаешь, Хигучи, — входная дверь хлопнула. Светловолосая девушка, совсем ещё юная, почти девочка, дрожащими руками чистила дуло пистолета, сидя на полу. Таких на её счету была триста шестьдесят одна штука из общего арсенала, включая свой собственный, — вчера четвертое подразделение южной префектуры наткнулось на одного придурка. На наше счастье он оказался должником полиции, так что за его живую голову обещаны золотые горы. Акутагава прошел мимо сидящей Хигучи, стуча каблуками. Она молчала. Её руки были по локоть в оружейном масле. — А Дазай с Каджи недавно посчитали, что за одни его органы на черном рынке дали бы раз в пять больше того, чем вознаградило бы нас государственное полицейское управление со своим скудным бюджетом. Понимаешь, к чему я клоню? Рюноске опустился на стул, сложив ногу на ногу. — Его нужно убить, — бесстрастно отозвалась Ичиё. — Верно. И кто это сделает? Хигучи отвлеклась от чистки, оставив шомпол в дуле, и тыльной стороной ладони вытерла пот со лба. — Наш отряд. — Дважды верно. Если быть конкретнее, это сделаешь ты, Хигучи. Последние полтора года ты усердно тренировалась. Пора провести экзаменовку. От глаз Акутагавы не укрылось, что девушка явственно изменилась в лице. Брови приподнялись, пальцы нервно заходили по прикладу. — Д-да. Рюноске смотрел на неё с подозрением. Он сам ещё был юнцом, и его черный плащ, к которому он пока не привык и который был чуть широк в плечах, нелепо двигался в противоход хозяину при каждом шаге. И все-таки Акутагава считал, что повидал в этой жизни больше дерьма, чем Хигучи. Считал, что может распоряжаться её судьбой, как своей собственной. С тех пор, как Дазай перекинул её с основного режима в его личное подчинение, они плыли в одной лодке. До этого времени Ичиё училась жизни сама — теперь у них был общий опыт на двоих. Одну его часть Рюноске познал еще в детстве. Хигучи же это только предстояло. — Завтра возьмешь табельное и спустишься в подвал, к камерам. В четыре утра я буду ждать тебя там. И да, надень что-нибудь… — Акутагава запнулся, подбирая нужное слово, — немаркое. Хигучи согласно кивнула и продолжила чистить пистолет. Рюноске повернулся к столу, достал васи* и тушь. Он не планировал начинать новых работ, ему вообще было противно до омерзения просиживать время за какой-то каллиграфией, являясь членом банды смертоносных убийц. Однако пару месяцев назад Дазай силой заставил Акутагаву сесть за стол и приступить к изучению основ кайсё*. Всякий раз, когда Рюноске бросал кисть, Дазай бил его прикладом между лопатками. Больно, но поучительно. За такое короткое время Акутагава даже выучился держать спину. И выработал какую-то привычку постоянно приниматься за письмо, едва отходил от насущных забот убийцы. — Тот человек… В чем он был виновен перед полицией? — робко донеслось с пола. Акутагава, потянувшийся было за кистью, замер, а после убрал руку. — Производил некачественную обработку сырой рыбы и свел таким образом более пятисот человек в могилу. — Он работал на предприятии? — Насколько я знаю, вел свой бизнес. Был поставщиком сразу у нескольких компаний. — И они его не вычислили ранее? — Нет, возможно, он шифровался. Или подкупал. — И как, в таком случае, его нашла мафия? — Он жил в районе пригорода, в сказки о Портовой Мафии не верил. А когда почуял неладное, сбежал от полиции сюда, думал прикинуться мафиози, раз уж полицейские к нам якобы не суются. Кто ж знал, что мы, оказывается, действительно существуем. Хигучи с минуту помолчала. Но вскоре снова принялась за чистку. — И почему же на черном рынке… за его органы платят так дорого? Акутагава потянулся. — Здоровый, сволочь, как бык. Полиции-то что, он в тюрьму угодит в худшем случае на пожизненное, а его ведь нужно как-то содержать. Проще покончить с ним раз и навсегда. — И его не приговорят к смертной казни? — А кто докажет? За свою жизнь человек не одну ведь рыбу жрет, мало ли. За коррупцию и нарушение санусловий, к сожалению, к стенке не ставят. Хотя я бы поставил. Я бы много за что ставил. Казнь, знаешь ли, — целое искусство. Хигучи молчала. Недолго думая, Акутагава все-таки взялся за кисть. Мазки получались какими-то нечеткими, расплывчатыми, нетвердая рука дрожала. — Рюноске. Оклик заставил его поднять голову и посмотреть вниз. Хигучи уже давно отложила пистолет и невидящим взором смотрела на стену против себя. Её темные глаза в тени стола казались еще темнее, словно бы их у девушки не было вовсе — одни пустые глазницы. — Я ведь… Я не смогу убить его. Когда Хигучи подняла голову, в её глазах стояли слезы, но лицо не дрогнуло, выдержав пронизывающий взгляд Акутагавы. — Прекрати ныть. — Даже полиция не сможет… — воскликнула было девушка, но её прервал громкий стук ладони по столу. Он показался ей почти что звуком пощечины. — Какое тебе дело до полиции? Ты на чьей стороне? Мафии или паршивого закона? Хигучи опустила голову. — Мафии. — Тогда не ной и делай, что приказано. Пистолеты готовы? Хигучи поспешно закрыла патронник и вложила пистолет в кобуру. — Еще несколько штук. — Как закончишь — передай Хироцу, что завтра мы все сделаем сами. Я обещал его предупредить. — Хорошо. Акутагава поднялся и зацокал каблуками мимо Хигучи, даже не взглянув на неё. «Пока ты в руках мафии, ты поступаешь, как безвольная тряпка, и думаешь о выгоде, а не о справедливости». Хигучи ни разу не убивала людей. Хигучи ни разу не убивала эсперов. Хигучи не знала, что значит решать, ускользнет ли чужая жизнь из рук, сыпясь, как песок, сквозь пальцы, или останется в ладони. Хигучи вообще не думала о том, каково это — быть убийцей. Она просто привыкла делать все, что ей говорили. Акутагава сказал ей убить преступника. Она предполагала, что когда-нибудь дойдет и до этого. И все же несколько колебалась, тихо спускаясь в пелене ночи к камерам. Отсюда несло затхлым холодным воздухом, вонью и чужими страданиями. Подвал с его камерными отделениями бил все рекорды по стремительному уничтожению здравой психики. Здесь одновременно и пытали, и морили голодом, и изводили жаждой, и просто держали до естественной гибели тех, кому не посчастливилось угодить мафии в лапы. Или же чем-то не угодить её начальникам. И это был еще даже не карцер. Хигучи никогда в нём не бывала, но точно знала: там всегда стоял железистый запах невысыхающей крови. Камеры приходилось проверять часто, однако они от этого не становились приятнее на вид. Этой ночью тусклый желтоватый свет мерцал в конце коридора. Туда-то Ичиё и направилась, проходя мимо рядов тюремных решеток. За какими-то из них было тихо, за какими-то буянили арестанты. Их все равно рано или поздно ожидала одна и та же участь — смерть, а когда выбор невелик, от отчаяния можно и на стены лезть. Между прочим, Акутагава уже блестяще справлялся со своей работой. Но он был убийцей, а не палачом, поэтому от массовой казни иногда отказывался, и его замещали простые рядовые. А сегодня это предстояло сделать Хигучи. По каким причинам — не было известно даже ей самой. — Явилась, — он был уже здесь, легок на помине. Его властный голос вынуждал Хигучи отвечать в тон ему, не иначе, как решительно. — Рановато. До назначенного времени еще полчаса. — Я не люблю опаздывать, — Хигучи бросила на пол сумку с оружием, затем вынула пистолет и сняла его с предохранителя. — Где он? Акутагава, стоявший подле стены, разделяющей камеры, вышел из тени и толкнул носком решетчатую дверь. Та легко поддалась и со скрежетом отворилась. Она уже была открыта. Рюноске стоял, неизменный себе: руки сложены на груди, воротник плаща поднят, излишне длинные концы ремня стелились по полу. По глазам нельзя было прочитать, о чем думал Акутагава. Хигучи сперва помедлила, но все-таки зашла в камеру следом за ним. Её сердце начинало торопливо постукивать в груди. Прямо посередине камеры стоял деревянный стул, к спинке которого был за руки привязан старик. Его рот туго перетягивала окровавленная тряпка, бордовая рубашка на нем в нескольких местах была изодрана и темнела пятнами крови. Должно быть, беднягу уже пытали. Блики тусклой лампы нелепо отражались в лысине, под подбородком висела складка ссохшейся старческой кожи, испещренной сеткой морщин. Лицо человека Хигучи не разглядела, но явственно видела: его глаза молили о помощи. «Он же совсем старый, — пронеслось в мыслях. — Неужели его внутренности стоят дороже вознаграждения полиции?» Девушка бегло посмотрела на Акутагаву, но, перехватив его взгляд, не решилась ничего произнести вслух. Приказ есть приказ. — Покончи с ним, и как можно скорее. Один выстрел в затылок, как ты умеешь. Никто не сделает этого лучше тебя. Хигучи обошла стул, стараясь не смотреть в сторону сидящего на нём, и навела дуло на точку ровно в середине затылка. На тренировках снайпер всегда заставлял её надевать очки, чтобы горячая латунь при выстреле не попадала в глаза. Но сегодня Ичиё могла обойтись и без них — одиночная пуля не так опасна. Вдох, — и Хигучи готова нажать на курок. Расслабиться и выстрелить. Расслабиться и… лишить кого-то жизни. Руки дрогнули и опустились. Акутагава посуровел. — В чем дело? Хигучи молчала. Кто-то из мафии однажды рассказал ей о неком Оде Сакуноске, который, по слухам, никогда не стрелял в людей, имея из оружия при себе один только глок. Раз услышав о нем, Хигучи почему-то поверила, что в мафии реально существовать, не убивая людей. И к тому, чему её здесь учили, относилась равнодушно, как к базовым знаниям на крайний случай. Кто же мог предположить, что вся жизнь мафиози — крайний случай. Хигучи не учла лишь одного: Ода был эспером и благодаря своей способности оставался в выигрыше даже при промахе. Для неё, как для человека, этот пацифизм был бесполезен. — Почему его должна убить именно я? Почему не ты? — Ты мастер своего дела, Хигучи, — хмыкнул Акутагава. — Убьешь его одним выстрелом, быстро и безболезненно. Начну убивать я, — и он умрет в муках. Так что, ты считаешь, более гуманно? Человек на стуле нервно зашевелился, предчувствуя, что его ожидает. Хигучи невольно порадовалась тому, что стояла лицом к спине старика и не видела тени истерического ужаса на его лице. А вот Акутагава видел все и следил за несчастной жертвой, как бесстрастный наблюдатель на экзамене смотрит на усердную работу учеников. «Я убью его. Я смогу его убить! Убью!» Успокаивать себя самовнушением было уже поздно: сердце понеслось вскачь, и прежде ровное дыхание сбилось. Хигучи постаралась сосредоточиться и снова подняла руки. Она убьет. Она сможет. Иначе не быть ей частью мафии. Как жаль, что иного выхода, кроме как стать частью мафии, у неё не оставалось. И все-таки, что-то упорно старалось ей помешать. Какое-то невидимое препятствие, словно тысячи тончайших нитей, неколебимо оттягивающих палец, не давали нажать на спусковой крючок. Хигучи опомнилась и взвела курок. Оставалось совсем немного, но она по-прежнему медлила. В коридоре раздались шаги. — Стреляй, Хигучи, — крикнул Акутагава. — Стреляй! Хигучи напряглась всем телом и почему-то стала считать секунды до выдоха. Вместе с ним она выстрелит. Три… две… — Никто не будет стрелять. Акутагава стремительно развернулся; лицо его было перекошено яростью. Голос говорившего принадлежал Дазаю. Дазай шагал мимо камер, не торопясь и зажимая в зубах сигарету. Хигучи снова опустила пистолет. Его рукоять едва помещалась у девушки в ладони, но держала она его уверенно, привыкшая в отдаче. Акутагава злобно буравил семпая глазами. Осаму замер ровно напротив арестанта, бесстрастно окинув помещение взглядом. Старик на стуле взволнованно зашевелился, чувствуя надежду на спасение. — У неё был приказ. Ты не имеешь права ему перечить, — отважился высказаться Рюноске. В юности упрямства у него было не занимать. Дазай языком перекатил сигарету между губами. — Приказ? В таком случае я его отзываю. — Нет! — Акутагава шагнул вперёд. Дазай прищурил единственный глаз, которым мог видеть. — Опусти ствол, Хигучи, — мягко сказал он. — Хигучи не обязана тебя слушаться, она мой подчиненный! Ичиё замерла. Видя, что Дазай может помешать задуманному и отнять у неё оружие, Акутагава рванул ему наперерез. Оказалось, что зря. — Стреляй, Хигучи! Живее!.. — последние слова Рюноске договорить не успел, потому что Дазай одним махом прижал его за горло к стене. Акутагава захрипел, пытаясь высвободиться, и поднялся на носочки. Его глаза пылали. Осаму с холодным равнодушием сжимал его шею. — Убери оружие, Хигучи. — Не слушай его! Убей старикашку! — кашляя и задыхаясь, закричал Акутагава. — Да выстрели же ты, наконец! Хигучи напряженно смотрела в их сторону и боялась пошевелиться. Нажать на спусковой крючок она тоже боялась, равно как боялась ослушаться Акутагаву. «Докажи, что ты часть мафии! Докажи, что и в тебе есть та ненависть, которой она живет! Та ненависть, ради которой убивали твои родители! Ради которой существуешь ты сама!» Хигучи в отчаянии смотрела на стариковский затылок и блестящий ствол пистолета, вплотную приставленный к нему. Никакой жалости к этому совершенно незнакомому ей человеку она не испытывала, не испытывала и гнева. Ей попросту было плевать на него, плевать и на то, умрет он или будет жить. Но именно поэтому, именно из-за этого необъяснимого безразличия ей не хотелось принимать участия в его судьбе. Хигучи не желала быть его судьей, пускай и исполняла лишь роль киллера, убивающего по приказу. Ей казалось, что эта ответственность выше той, на какую она пока способна к своим годам. Дазай развернулся и ударил Акутагаву коленом под ребро. Тот сложился пополам и закряхтел. На каменную плитку закапала кровь. — Ты просто жалкий мальчишка, гонящийся за чужими смертями. Я назначил Хигучи твоей подчиненной, чтобы ты хоть чему-то путному её научил и от неё же чему-то научился. А ты хочешь сделать из неё такую же машину уничтожения, как ты сам. Когда ж ты поймешь, наконец, — Акутагава поднял голову и посмотрел на Дазая; его глаза горели чистой ненавистью, — что мафия славится не только способностью убивать и выпускать жертвам кишки? Хигучи испуганно смотрела на этих двоих, на пистолет в руках, на несчастного заложника мафии. Её сердце сжалось, когда Дазай ударил Акутагаву еще раз, так что тот отлетел к стене, врезавшись в неё щекой. Он не мог сопротивляться, так как «неполноценным человеком» Осаму сдерживал Рашомон — единственное оружие Рюноске. — Слабак, — констатировал Дазай, пока Акутагава откашливал кровь, стоя на четвереньках. — Твое стремление убивать всех подряд когда-нибудь тебя погубит. И пускай Хигучи умом и понимала, что Дазай прав, она не хотела ему верить и была целиком на стороне Акутагавы. — Я исполняю… свой долг мафиози, — прошипел Рюноске и поднялся. С уголка рта стекала тонкая струйка крови. — Долг? — Дазай осклабился. — Разве в мире беззакония и анархии существует понятие долга? Акутагава молчал. Ответ был и без того ясен. «Сдашься? Или атакуешь еще раз? — думал Дазай. — Да нет, это на тебя не похоже». И все же он оказался прав. Хигучи, решившая, что все самое страшное уже позади, вздрогнула и снова беспокойно насторожилась. — Рашомон, — процедил Акутагава. Стальные челюсти сомкнулись в миллиметре от галстука Дазая. Единственное, что тот успел сделать — так это отскочить на пару шагов назад, но даже этих жалких секунд заминки для Акутагавы было достаточно. Он молнией рванул к Хигучи, вышиб у неё из рук пистолет и наотмашь, как следует не прицелившись, выстрелил. В стенах камеры прогремел оглушительный залп. Пуля угодила в шею, застряв между позвонками. Старик сдавленно закричал, со всей силы сжав тряпку зубами, и забился в судорогах боли. Дазай вытащил изо рта докуренную сигарету. Он уже ликвидировал Рашомон способностью и несколько досадовал на самого себя за задержку. Сделай он это раньше — старик остался бы жив. Теперь ему предстояло только умереть — медленно, клетка за клеткой отдавая свое тело под власть паралича. Нестерпимые боли и мучительная смерть от удушения. Достать пулю при всем желании было невозможно. А между тем, тот старик представлял мафии немалую ценность, и заключалась она нисколько не в его органах. Акутагава, как обычно, оказался слишком опрометчив. Рюноске стоял с вытянутой рукой и тяжело дышал. Потом медленно перевел взгляд на Хигучи и передал ей пистолет. На рукояти осталась капля крови, но кровь эта принадлежала старику. — Смотрю, ты гордишься тем, что добился-таки своего, паршивец, — проговорил Дазай. — Так вот, думаю, тебе будет полезно знать всю подноготную: на имя этого человека был открыт счет в одном из иностранных банков. Полиция не знала об этом, а мне и еще одному коллеге удалось вчера выпытать у него эту информацию. Как видите, он уже вволю настрадался, — Дазай указал на прорехи в окровавленной рубашке. — Узнав, что мы не собираемся выдавать его полиции, обмолвился о крупненькой сумме на том счёте. Сегодня я планировал «дожать» его, найти номер счета и узнать, правду ли он говорит. Но, к величайшему сожалению, встретился здесь с вами. Лицо Акутагавы мрачнело с каждым сказанным Дазаем словом. — Теперь ты понимаешь, почему мы держали какого-то жалкого старика в камере? Да, Каджи толковал что-то о внутренностях, ты услышал и обрадовался, — Осаму отвернулся с чувством собственного превосходства. — Что ж, он всегда о них толкует, ты же знаешь его. Зато теперь, — Акутагава и Хигучи не видели, как нахмурился Дазай и как посуровел его зрячий глаз, — теперь ты повинен дважды. Он снова повернулся и сжал кулак, отогнув большой палец. Подол накинутого на плечи пальто элегантно опустился Дазаю на спину. — Раз, — в смерти этого человека, — он кивнул на стул, на котором сейчас уже недвижимо сидел полуживой старик. Паралич уже сковал нижнюю часть его туловища, и он лишь душераздирающе подвывал от боли в шее и груди. — Два, — Дазай отогнул указательный палец, — в том, что хотел сделать Хигучи соучастником. — Я… — Ичиё умоляюще посмотрела на Дазая. Она хотела сказать, что уж в этом обвинять Рюноске бессмысленно — в конечном итоге она так и не исполнила приказ. Дазай метнул в её сторону взгляд, призывающий замолкнуть. — Ты все-таки убил его, — Осаму выудил из кармана новую сигарету и вложил её в зубы. Потом достал зажигалку и нагнулся, чтобы зажечь конец сигареты. — Убил и обрек на ужасную смерть. Этот бедняга еще долго будет отходить в мир иной. Хигучи слушала, затаив дыхание. Если бы она выстрелила сама, все закончилось бы совершенно иначе. Старику не пришлось бы так страдать. В груди тоскливо и неприятно защемило. Теперь Хигучи чувствовала себя виноватой. Не только перед Акутагавой — перед собой. Рюноске молчал, вытирая кровь с подбородка. — Добей его, Хигучи. Чтобы не мучился, — бросил Дазай и, развернувшись, вышел из камеры. — А ты, жалкое подобие мафиози, с сегодняшнего дня отправляешься в карцер. При слове «карцер» у Хигучи подпрыгнуло сердце. Акутагава было оскалился, но, поняв, что всякое сопротивление бесполезно, презрительно сплюнул. — Слушаюсь, — и побрел прочь следом за Дазаем. Полы его плаща шелестели о плитку за ним по пятам. Хигучи дрожащими руками снова взвела курок и зачем-то обошла умирающего на стуле. Только сейчас ей удалось в полной мере увидеть его лицо. Обычное старческое лицо в сетке морщин, с пушистыми седыми бровями и запавшим ртом. Он был еще в сознании. Видевшие многое выцветшие глаза смотрели на свою убийцу безо всякого волнения. Старик уже задыхался и жадно всасывал в себя воздух, все еще хватаясь за ускользающую жизнь. Боль в груди была сильнее страха перед смертью. Хигучи невольно поджала губы и неуверенно поднесла пистолет ко лбу старика, уткнув дуло в череп. Она чувствовала, как увлажнились её глаза, и теперь в них стояла муть, мешающая видеть цель. Хигучи никогда не убивала. Ей было стыдно за свою слабость. Ей было жаль старика. Ей было досадно за его гибель. И боязно за Акутагаву. В карцер его уводили не раз, и возвращался он оттуда всегда в ужасном состоянии. «Получается, сегодня он попал туда из-за меня». Хигучи вздохнула и вытерла слезы с щек. Потом медленно нажала на спусковой крючок. Хигучи никогда не убивала людей. Хигучи не стремилась вершить чужие судьбы. И все-таки, сегодняшний день показал ей, что, когда работаешь в мафии, иногда это стоит делать, чтобы не сломать потом жизнь кому-то другому. Голова старика безвольно откинулась назад. Пистолет со звонким стуком упал на пол. Рядом с ним рухнула на колени Хигучи Ичиё, схватившись руками за лицо. По нему безостановочно текли слезы. Так завершилось её первое убийство. Акутагава не давал о себе знать несколько дней. Хигучи беспрерывно дежурила возле его кабинета — тогда еще невзрачной каморки под первым этажом, с мелкими окнами, выходящими на безлюдный пустырь. Иногда даже пропускала обед и оставалась у двери до поздней ночи, а то и вовсе до самого рассвета. Мимо равнодушно проходили киллеры в смокингах, наемники из отряда «Черных Ящериц» и прочий сброд из касты преступников. Хигучи напряженно вслушивалась в шумы на верхних этажах, узнавала ругань Чуи и смех Мотоджиро, перебранки рядовых и их тяжелую поступь, но звуки из карцера до неё не долетали — добротно была сделана вековая изоляция. Эти несколько дней Хигучи не отправляли на задания и не назначали ей поручений. Она сидела на полу перед дверью, как преданный пес, сторожила приход хозяина и ни о чем не думала, полагая, что решила уже все, что было нужно. В этом неопределенном состоянии без толкового сна и отдыха проползли одни за другими пятеро суток. На шестой день Коё силком утащила Ичиё к себе, заставив лечь спать. Когда Хигучи проснулась, ей сообщили, что Акутагава вернулся. Она торопливо собрала вещи и спустилась вниз. Рюноске сидел на татами у себя в комнате, обняв колени, и невидяще смотрел в пол. Плащ был накинут на плечи. Из небольших окон струился бледный предутренний свет, разливаясь по стенам голубоватым свечением. Хигучи прошла внутрь и остановилась. Акутагава, казалось, не замечал её. Когда Хигучи постучалась, он не шевельнулся и даже не удостоил её взглядом. — Ты вернулся. Акутагава молчал. Хигучи опустилась на колени, сложив руки перед собой. Теперь ей был виден его профиль, с аристократическим изяществом выточенный на фоне предрассветного сумрака. И темные круги под глазами после нескольких бессонных ночей, проведенных в карцере. И остатки запекшейся крови под носом и вокруг рта, которые Рюноске не успел смыть. И растрепанные пряди белоснежных волос на висках. И полный бессильного и молчаливого отчаяния взгляд, слепо устремленный перед собой. Глаза Акутагавы казались пустыми. Он сам казался опустошенным, словно эти несколько дней выкачали из него все жизненные соки. Хигучи неожиданно поняла, что сейчас видит Рюноске таким, каким он и был — её ровесником, худым, нескладным мальчиком-подростком, а не жестоким убийцей, на счету которого уже числилось множество преступлений. Он словно бы стал меньше, а может, такое впечатление складывалось лишь из-за не по меркам большого плаща, небрежно накрывающего острые плечи. Хигучи вздохнула, нервно сжимая кулаки. — Рюноске… — Чего пришла? — он повернул к ней лицо, и Ичиё вздрогнула, еще раз наткнувшись глазами на шрам под рассеченной губой и синяки на скулах. Только сейчас девушка заметила, что рядом с татами валялись использованные бинты и окровавленные марлевые повязки. Рубашка Акутагавы тоже темнела пятнами крови в нескольких местах. Хигучи вдруг почувствовала резь в животе, словно боль Рюноске передалась и ей. — Что… Что они с тобой сделали? — Ичиё испуганно округлила глаза. Пока что ей все еще было свойственно девическое сострадание. — Ты хочешь знать? — не услышав ответа сразу, Рюноске оскалился. На лбу обозначились морщины, глаза налились кровью. — Ты действительно хочешь знать?! Хигучи молчала, в страхе опустив взгляд. Она знала, что Акутагава имел право сердиться на неё, обвинять её, кричать на неё. Она провинилась перед ним. Но её всегда пугал его резкий, враждебный тон, и все внутри неё сжималось всякий раз, едва Акутагава начинал свирепеть. — Дазай бил меня лицом о стену так много раз, что после восьмого удара я перестал считать. Кажется, на третьи сутки он даже сломал мне нос. До того, как ты пришла, я пытался снять опухоль льдом. Как видишь, стало немного лучше, — Хигучи слушала понимающе. — Вдобавок, сегодня меня уже дважды стошнило — видимо, по милости Дазая я все-таки получил сотрясение. Еще он специально вывихнул мне руку, а потом сам же вправил мне её, слушая, как я ору. Наслаждался моим истошным воем. Акутагава стиснул зубы и умолк. Ичиё в ужасе переваривала сказанные им слова. — Такие травмы могут быть опасными… — наконец выдавила она. — Тебе немедленно нужно идти к врачу! — Плевал я на врачей, — Рюноске отвернулся и говорил, не глядя на Хигучи. — Этот ублюдок спит и видит, когда я сдохну, — тут он резко обернулся, зло блеснув глазами. Девушка увидела в них отражение собственной растерянности. — Чего ты приперлась? Зубы поскалить? Вероятно, он полагал, что Хигучи прекрасно проводила время в его отсутствие, маясь бездельем в компании главных разгильдяев мафии. Знал бы он, что это было далеко не так… Хигучи встрепенулась и сбивчиво заговорила, точно пытаясь раскаяться. — Вовсе нет, Рюноске, я пришла, чтобы извиниться! На лице Акутагавы мелькнула тень удивления. — За то, что не послушалась тебя тогда, — Хигучи опустила голову, чувствуя, как пылают щеки. Ей было стыдно, невыразимо стыдно перед ним, и чем больше мучили её угрызения совести за давнее проявление слабости, тем решительнее ей хотелось повиниться и доказать осознание своей ошибки. Пускай она считала, что для того, чтобы стать частью мафии, этого будет недостаточно, но, по крайней мере, её признает Акутагава, а уж дальше она искупит вину, служа ему верой и правдой до самой смерти. И не боясь ничего. Ни убивать, ни быть убитой. — Это из-за меня Дазай увел тебя в карцер. Я должна была встать на твою сторону и скорее выстрелить, как подчиненный тебе солдат. Мы оба должны были оказаться там. Мой поступок сродни предательству. Я сожалею о нем и раскаиваюсь. Акутагава не отвечал, слушая Хигучи с недоверием. Он был совершенно иного взгляда на прошедшие события. — Я признаю свою вину и готова понести любое наказание, — Ичиё зажмурилась и произносила слова извинения скороговоркой. — Пожалуйста, Рюноске-кун, делай со мной, что захочешь; обругай, вмажь пощечину, заставь вылизывать полы языком и чистить тебе туфли, стоя на четвереньках! Что угодно, я стерплю совершенно все! Только… Только не отрекайся от меня, пожалуйста! Хигучи подняла на Акутагаву блестящие от слез глаза. — Позволь мне всегда работать под твоим командованием, Рюноске-кун. Я действительно хочу… быть полезной тебе! Акутагава молчал. Он наблюдал за Хигучи с явным сомнением, хотя и предполагал, чем обусловлена эта особенно сильно выраженная признательность. Дазай привел Хигучи в организацию, когда ей не было и пяти лет. Родители Ичиё были преданы мафии и трагически погибли в одном из налётов в результате несчастного случая, оставив Хигучи и её сестру сиротами. Спустя годы на поверхность всплыли сведения, порочащие доброе имя рода Хигучи и якобы опровергающие факт их добросовестного служения мафии. К тому моменту Ичиё уже показывала зачатки хороших бойцовских навыков, однако не могла одна оспорить недоказанную толком информацию, а мафия, что не удивительно, никогда не прощала когда-либо обидевших её, поэтому все родительские грешки по крови переходили к юной Хигучи, единственной, оставшейся в живых, помимо совсем еще маленькой сестры. В верхах не любили долго разбираться, и скоро оттуда поступил приказ покончить с Ичиё раз и навсегда, как с должником и предателем. Дазай тогда был единственным, кто осмелился встать на защиту Хигучи, так как видел в ней боевой потенциал. Он обманом вынудил Рюноске взять над ней опеку, чтобы сохранить ей жизнь. С тех пор Рюноске свято верил в то, что их с Хигучи дуэт когда-нибудь переплюнет по силе «Двойной черный», а начальство, увидев, что Ичиё исправно работает в личном подчинении одного из лучших в будущем убийц мафии (Акутагава без прикрас был излюбленным среди прочих фаворитов Мори), сняло все свои претензии с невинной девушки. А Осаму под шумок уничтожил все оскверняющие документы в архиве, так, чтобы никто больше ничего не смог доказать, и тактично исчез из этой истории, как будто бы никогда не имел к ней никакого отношения. Время шло; уже и Акутагава успел разочароваться в силе Хигучи, и её оклеветанные предки и их мнимые преступления против мафии были забыты, но Ичиё по-прежнему служила при юном убийце и все так же питала к нему невыразимую признательность за то, что он согласился принять её тогда, когда вся мафия была настроена против них с сестрой. Конечно, и Дазай сыграл здесь не последнюю роль, однако, не согласись Рюноске на подчинение Хигучи добровольно, её бы попросту выгнали, а в худшем случае — уничтожили. И вряд ли Ичиё и сама помнит, почему так преданна Акутагаве и готова стоять за него горой, и вряд ли старается об этом вспомнить, но что-то в сознании её, как необъяснимая истина, аксиома, витает и беспрестанно твердит о невосполнимом долге перед этим человеком, тогда еще, правда, ребенком. Восемь лет Хигучи прожила под лозунгом этой аксиомы и собиралась прожить весь остаток жизни под ним же, чувствуя и понимая, что, пожалуй, уже вечно будет повинна перед Акутагавой. Тем сильнее она чувствовала это сейчас, когда из-за её оплошности он в одиночку оказался в карцере. — Хигучи, ты действительно хочешь работать со мной заодно? — спросил Рюноске после долгого молчания. Ичиё торопливо закивала. — Я буду в точности исполнять любые твои приказания! — Точно? — Акутагава приподнял оцарапанную бровь. Хигучи кивнула еще раз. — Уверена? — Да. Я хочу… — Ичиё запнулась, голос дрогнул, но она убежденно продолжила, — …остаться в твоем подчинении. Навсегда. Они оба понимали, что у неё и так не было иного выбора. Акутагава выдержал паузу. — Хорошо. Только у меня одно условие. Хигучи выпрямилась. — Какое же? — Обращайся ко мне, как к господину Акутагаве. Хигучи покорно склонила голову. — Да, господин. Рюноске усмехнулся. — И принеси инжирного сока, пожалуйста. Хигучи изумленно посмотрела на командира. Ей на секунду показалось, что тот улыбается. Не скалится кровожадно, словно хищник, а именно смеется, искренне и чисто, как ребенок. Кто знает, может, на самом деле так и было. В утреннем свете все играет противоречивыми красками. — Слушаюсь, господин Акутагава! С тех пор эти двое слаженно работали, будучи заодно в своей верности мафии. А когда Хигучи приобрела изрядный опыт талантливого стрелка и научилась превосходно обращаться с любым огнестрельным оружием, Дазай поручил ей роль охранника Акутагавы. Формального толка в этом было немного, однако так и привилось с того времени в среде бесчестных убийц — считать Рюноске безшабашным смертноносным злодеем, бросающимся в самое пекло сражений, а Хигучи — преданным телохранителем, прикрывающим его с тыла в опаснейших переделках. И, между прочим, с того самого дня, когда случилось неудавшееся убийство, Хигучи поставила перед собой ту же цель, что и Акутагава. Она стремилась убивать, сопоставляя с лишением жизни все прочие возможности и оставляя лишь его в приоритете. Она стремилась к этому, подобно Акутагаве, потому что знала, что он способен познать прелесть убийства. В её жизни же этого могло и не случиться.~
Дверь снова с грохотом распахнулась да так, что Акутагава аж перепугался, спонтанно вырванный из водоворота мыслей, и перевернулся в воздухе. В кабинет с разбитыми стенами влетела запыхавшаяся Хигучи с автоматом наперевес. Оказалось, возвращаясь из библиотеки, она встретила заливающуюся Гин и заподозрила что-то неладное. Увидев в стенах трещины, осыпавшуюся штукатурку на полу, пепел на рабочем столе, а Акутагаву — невесомо парящим под потолком, Хигучи изрядно удивилась, но решимости не утратила. — Господин Акутагава! Что с вами случилось? Вам угрожали? — девушка пристально осмотрелась, держа ствол наготове. Акутагава вздохнул. — Нет, мне не угрожали. — Тогда что… — Хигучи, прекрати суетиться и спусти меня, пожалуйста, вниз, — буркнул Рюноске. Хигучи замерла и с расчетливой торопливостью исполнительного служащего отложила автомат, кинувшись на стол. Как бы ни хотел Акутагава этого признавать, более всего в эти минуты ему хотелось видеть именно Хигучи, и он откровенно радовался тому, что она так кстати оказалась в его кабинете. Тем не менее, вслух он ничего не сказал, с извечно хмурым лицом наблюдая, как Ичиё старательно пытается ухватиться со стола за его ногу. Наконец, Рюноске был успешно схвачен (небуквально) и опущен на пол, однако фактической пользы сиё действие не принесло. Антигравитация Чуи не исчезла даже тогда, когда Акутагава коснулся ногами вожделенной земли. Сыпя ругательствами и проклиная Накахару на чем свет стоит, он приказал Хигучи найти того «рыжего коротышку» и силком притащить его сюда. Ичиё отправилась на поиски немедленно. Акутагава тем временем отчаянно пытался сохранять в воздухе человеческое положение, держась Рашомоном за край стола, и думал, с какой стороны лучше врезать Чуе, чтобы он улетел минимум за пятьдесят метров от штаб-квартиры мафии. Хигучи вернулась быстро; в сравнении с прочими приспешниками Глав она старалась во всем подражать своему руководителю и была столь же ответственной, как и сам Рюноске. Чуя, пинающийся и матерящийся, был бескомпромиссно приволочен на место событий. Тем не менее, когда Хигучи многозначительно продемонстрировала готовую к использованию семикалиберную установку, уже порядком накидавшийся поклонник шляп миролюбиво поднял лапки кверху и бесконфликтно деактивировал свою способность. Акутагава зрелищно спикировал вниз, однако приземлился на твердые ноги и для пущего эффекта тут же вышвырнул Чую прочь из кабинета с помощью Рашомона. Впрочем, упрямый мафиози не собирался сдаваться просто так. В грациозном полете из двери он еще успел прокричать что-то вроде «Я знал, что твоя пассия рано или поздно наведается сюда и спасет тебя!». Услышав эти слова, Рюноске самолично вышел за дверь, прокашлявшись, показательно врезал Накахаре по роже и снова скрылся в кабинете. Впрочем, слова идиота Чуи заставили его задуматься. Он немного растерянно скользил взглядом по Хигучи, когда та взволнованно интересовалась, все ли в порядке. Погрузившись в долгие размышления, Акутагава даже забыл согласно кивнуть, чем заставил Ичиё забеспокоиться еще больше. Тактично решив, что господина лучше оставить наедине со своими мыслями, она огорченно взяла автомат и хотела было уйти, однако Акутагава её остановил. — Слушай, Хигучи… Не могла бы ты… помочь мне починить стены? Лицо девушки просияло. Эта просьба была лучше всякой благодарности за вызволение из антигравитационного плена.***
Короче говоря, утро не задалось с самого начала. Акутагава проснулся оттого, что что-то круглое с металлическим лязгом подкатилось к его футону и противно запикало прямо под ухом. Только Рюноске продрал глаза, как тут же стал готов вскипеть от раздражения. Не соображая толком спросонья, что перед ним находится и каков его принцип действия, Акутагава схватил этот пикающий железный мячик и уже хотел было со всей злостью запустить его в дальний полет, как вдруг мячик оказался светошумовой гранатой подпольного производства Каджи и активировался, едва Акутагава его коснулся. Акутагаву сбросило с футона и неслабо оглушило. Когда он пришел в себя, в ушах все еще звенело, а перед глазами летали красные круги. Граната была самодельная и действовала по механизму учебной, безосколочной. Мотоджиро как-то по ошибке забыл начинить одну из партий резиновой картечью, и в итоге все двести штук пошли на брак. Некоторые мафиози для прикола разбирали, чтобы стебаться друг на другом. Рюноске знал, что в мафии это в принципе нормально — будить друг друга гранатами, например. Он и сам уже не раз просыпался под звуки взрывов над головой. Наверное, поэтому и ходил такой нервный, хотя кто знает… Но речь не об этом. Что поразило Акутагаву — сегодняшняя граната помимо отсутствия поражающих элементов была напичкана самыми обыкновенными конфетти. И теперь эти разноцветные мелкие кружочки во всем своем множестве и великолепии целиком усеивали постель Акутагавы и его самого. Ему уже хотелось убивать, и как можно скорее. Прочистив уши, в которых, по счастью, перестало шуметь, прокашлявшись и для верности похлопав себя по щекам, Акутагава отряхнул конфетти с нэмаки* и хмуро оглядел место происшествия. Он заметил еще одно удивительное явление. В куче конфетти лежал какой-то листок бумаги, сложенный вчетверо. Акутагава развернул его и прочел послание в двух строчках. «Не стоит забывать данные обещания». «Что за…» — подумал Акутагава, прежде чем был сбит смачным ударом кулака в голову. Кулак, о чем нетрудно было догадаться, принадлежал Чуе, который, радостно вопя, свалил Рюноске на пол и уселся сверху. — Утречка! Акутагава поперхнулся и отчаянно забарахтался, лежа на животе и пытаясь скинуть проклятого семпая с себя. — Скотина! Ты чего устроил с утра пораньше? — Акутагава был, по обыкновению, в гневе и мечтал лишь о том, чтобы призвать Рашомон и чтобы тот сожрал половину чуева туловища. Как назло, Рашомон хоть и славился своей прожорливостью, однако вчера сытно отобедал на успешном задании и теперь преспокойно дрыхал в плаще, висящем на спинке стула, совершенно не стремясь прислушаться к зову хозяина. Акутагава чертыхнулся. Чуя, конечно, был не слишком тяжел из-за своих небольших габаритов, но на Рюноске устроился прочно и со всем комфортом. Это не могло не бесить. — Ну вот, опять ты за свое, — укорительно отозвался Чуя, поправляя шляпу. — Так, по-твоему, приветствуют утренних гостей? — Ты мне только что по морде дал, — мрачно напомнил Акутагава, уткнувшись в пол подбородком. Он уже перестал бессмысленно извиваться, силясь сбросить Чую с себя, и пофигистически смотрел в стену перед собой. Чуя показательно развел руками. — Извини, но тогда бы ты стал атаковать меня Рашомоном, а мне для полного счастья только подраться с тобой с самого утра не хватало. Акутагава прорычал что-то невнятное и закашлялся. Чуя посмотрел на него с искренним вниманием и скрестил ноги, усевшись на его спине поудобнее. — Как тебе, кстати, мой подарок? Понравился? — Накахара определенно намекал на светошумовую. Акутагава зарычал снова. — Вижу, что понравился. Я, в общем-то, по какому поводу пришел… — Слезь с меня, кусок безмозглого отродья, — процедил Рюноске. Ему было нисколь неинтересно, чего Накахара забыл в его комнате. Он просто страстно желал расправиться с ним и из костей наделать мыла, которого хватило бы на шесть мафиозных подразделений. — Слишком некультурно, — Чуя взял Акутагаву за левое запястье и заломил ему руку назад. Тот закричал. — Надо бы попросить Огая провести с тобой нравоучительную беседу на тему манер. Он потянул руку еще, и Акутагава заорал с новой силой, потом замолк, тяжело дыша, потом захрипел. — Не говори мне… ничего о манерах, — проскрежетал он, стискивая зубы от боли, — когда, черт побери, сидишь у меня на спине и выламываешь мне руки! Чуя сопоставил эти слова со своими действиями и кое-что осознал. Затем нехотя высвободил запястье Акутагавы. Тот с шипением и кашлем убрал руки. — Ну кто же виноват в том, что мне чертовски нравится издеваться над людьми, Акутагава-кохай, — проговорил Чуя тоном человека, который снял с себя все обязательства. Рюноске снова что-то зарычал и, все еще кряхтя от неунимавшейся боли в локте, выдавил: — Так издевался бы над Кёкой, чего ко мне-то лезть. Чуя фыркнул и скучающе подпер щеку ладонью. — Да не, с ней не так интересно. К тому же, вокруг неё теперь всюду Коё носится, как курица с яйцом. Да и к тебе… — Накахара пристально посмотрел в сторону лица Акутагавы. Тот до последнего не шевелился, но, встревоженный затянувшейся паузой, все-таки положил голову набок, чтобы лучше видеть семпая, — у меня все же есть вопросы личного характера. — Ты о чем? — Я о пари, — Чуя усмехнулся, обнажив зубы. — Забыл? — Пф, я уж думал, чего серьезнее, — с облегчением выдохнул Акутагава, но неожиданно напрягся, почувствовав, как Накахара схватил его за волосы и отогнул голову назад. Все неприятные ощущения, испытанные Рюноске до этого, показались ему вдруг какой-то детской щекоткой в сравнении с тем, что последовало дальше. Акутагава взвыл и инстинктивно забил ладонями по полу. Он все еще проклинал глухой Рашомон, который совершенно не спешил помочь своему владельцу прекратить эти мучения. Чуя нагнулся ближе и вкрадчиво проговорил Рюноске в самое ухо: — А я полагаю, что, раз уж мы заключили пари, серьезнее него не может быть ничего на свете, верно ведь? — Д-да! — завопил Акутагава. На белках его глаз проступила розоватая сетка сосудов. — Ай-а-а, отпусти! На лице Чуи играло лукавство. Жаль, что Рюноске не видел, как он доволен его поведением. — Конечно верно, ты ведь не хочешь еще раз полетать под потолком, да, Рю? — Акутагава уже не мог отвечать. Ему казалось, что с него вживую снимали скальп и заворачивали при этом голую кожу внутрь черепа. — Думаю, все-таки не хочешь. Хотя зря, как по мне — это было весело. Акутагава скрипел зубами и терпеливо ждал, когда, наконец, эти затянувшиеся пытки закончатся. Чуя, конечно, и раньше отличался своей борзостью и стремлением к издевательству, особенно над Акутагавой, но последнее время предельно обнаглел и не мог оставить бедного кохая в покое вот уже вторые сутки. А все из-за какого-то банального, тупого пари, которое Рюноске нафиг не упало. — Понимаешь, уже целый день прошел, — приторно продолжал Накахара, с нездоровым интересом наблюдая, как скалится Акутагава у него под рукой, — а ты до сих пор палец о палец не ударил, чтобы выиграть. Как же ты собираешься за неделю начать с Хигучи отношения? Это, знаешь ли, не так-то просто. — При ч-чем здесь… Хигучи? — проскрежетал Рюноске, от боли едва не закатывая глаза. Ровно в этот момент Чуя предательски отпустил его волосы, и Акутагава со всего маху врезался носом в пол. Он уже не вопил, а только простонал разок от безысходности и злобы. — Извини, не удержался, — ехидно прокомментировал Чуя. — Как это — причем? Ты помнишь условие: к концу недели найти себе бабу. Она что, по-твоему, не баба? Акутагава отдышался после перенесенного страдания и, прокашлявшись, устало положил голову на пол. — Ты говоришь так, будто Хигучи — единственная в принципе баба на всей планете, — фыркнул он. — Я говорю так, потому что Хигучи — единственная, кто тебе подходит, — резонно заметил Накахара. — А ты по-прежнему и пальцем не пошевелил, чтобы её закадрить. Неужели моих денег не хочется, м? — Хочется, — Акутагава подложил под подбородок руки и стал выглядеть, как человек, познавший безнадежность. — Тогда почему ты до сих пор не приложил никаких усилий? Времени-то все меньше. Рюноске тут же попытался приложить усилие и с трудом и хрустом кое-как повернул голову набок, чтобы еще раз посмотреть рыжему уроду в бесстыжие глаза. На этот раз, правда, получилось без малейшей эмоциональности. Акутагаве всерьез было интересно, с каких пор Накахарой руководят подобные мотивы и что это за мотивы вообще. — Слушай, Чуя, а с чего ты вообще не можешь просто отстать от меня с этим пари? Ведь тебе, получается, будет невыгодно, если я его все-таки выиграю. Чуя выдержал паузу. — Понимаешь ли, садизм иногда прельщает мафиози больше денег. На то они и мафиози, а не какие-нибудь банковские клерки или ростовщики. Смекаешь? — Ах вот оно что. Наш Мистер Модная Шляпа свое самолюбие потешить захотел, вдавливая меня в грязь своей задницей. Ну-ну. — А ты проницателен, как и всегда, Рю, — Чуя ухмыльнулся, наматывая вьющиеся концы хвоста на палец. — Знаешь, Дазай так ценил в тебе эту твою черту. Жаль, это было единственным, что он в тебе ценил. Акутагаву при упоминании Дазая словно разряд прошил. Он напрягся и свирепо прошептал: — Не приплетай мне тут Дазая! Я все еще пока в состоянии помнить, что он там во мне ценил, а что — нет, — это была чистой воды ложь. Рюноске всю жизнь считал себя этаким отступником в глазах Дазая и, на самом деле, ни разу не мог припомнить от него хоть одно доброе слово. Факт того, что Дазай в принципе когда-то отзывался о чертах Акутагавы положительно, хоть и со слов вечно все путающего Чуи, его приятно удивил, однако, не в силах ему поверить, Рюноске принялся за излюбленное оружие против окружающего мира — злость и отрицание. — И вообще, не болтай о том, чего не знаешь… Чуя самодовольно усмехнулся, прочитав того по интонации, как открытую книгу. — Я многое знаю, Рю. Но, в конце концов, сейчас речь не об этом. — Действительно… — Акутагава хотел добавить что-то еще, но его прервал кашель. — Я велел тебе присмотреться к Хигучи! А ты до сих пор этого не сделал, — обиженно заявил вдруг Накахара, как будто только что пострадал от величайшей в мире подлости. — Я её всю жизнь знаю, чего мне к ней присматриваться, — буркнул Рюноске. — Тем лучше. Букет в руки — и погнал на свидание. Наш спор ждать не будет. — Чуя! — уже практически взмолился Акутагава, которого уже откровенно заколебало быть жертвой чуевых шипперских фантазий. — Всего только ночь прошла со вчерашнего спора, и то — все это время мы с Хигучи ремонтировали стены в кабинете, а потом я ушел на задание, имей совесть! — Стены не я разбил, так что ко мне какие претензии? — Чуя сиял, коварно сведя брови. Акутагава и сам понял, что Накахара, внезапно, прав — он действительно был ни в чем не виноват, просто кое-кто излишне уж любит нападать первым. Рюноске вздохнул. — Совершенно никаких. Рашомон! В этот раз, наконец, призыв сработал и демон пробудился, угрожающе зашевелившись в плаще. Чуя сообразил, что теперь ему здесь делать нечего, и расстроенно поднялся с Акутагавы. Тот мгновенно вскочил на ноги. За его спиной, покачиваясь на черной стреле-щупальце, возвышалась клыкастая пасть Рашомона. — Ладненько, пойду я, пожалуй… — проговорил Накахара и снова поправил шляпу. — Давно бы так, — Акутагаву снова схватил приступ кашля. Чуя остановился перед открытой дверью. — Только не забывай, — сказал он напоследок, — я слежу за каждым твоим шагом, даже за тем, который ты не сделал. Имей ввиду: не сдержишь обещания — каждое утро будешь просыпаться под трель бомб, а день проводить, паря под потолком. Уяснил? — Я тебе ничего не обещал, — процедил Акутагава, готовый в любую секунду направить Рашомон на врага. Чуя пристально посмотрел ему в лицо, но ничего не ответил. Эта его серьезность заставила Рюноске насторожиться. — Увидимся, — дверь за Накахарой закрылась. Акутагава устало сгорбился, выйдя из позиции атаки. И чего только этот рыжий коротышка добивается? И ведь знает же, что для него в этом сводничестве никакой реальной пользы нет, но все равно продолжает упорно склонять Акутагаву хоть что-то делать для выигрыша пари. Может быть, ему просто скучно понимать, что для своей победы в споре ему ничего не нужно делать, и он решил усложнить (а заодно и разнообразить) себе жизнь, заставляя противника как-то сопротивляться? Рюноске задумался. Непохоже на Накахару. Последнее время вообще мало что на него похоже. Рашомон, почуяв, что хозяин успокоился, предпочел вернуться обратно в плащ. «Что ж, раз уж Чуе так хочется, почему бы, собственно, и нет?» — подумал Акутагава. И в самом деле, — в чем вообще состоит трудность вот так взять и пригласить Хигучи на свидание? Как будто убийцы не люди и не могут позволить себе житейских развлечений в компании хороших людей. И тут наивное мышление натолкнулось на стену печальной реальности: да не искал себе Акутагава подобных развлечений именно потому, что был убийцей, а мировосприятие убийцы коренным образом отличается от принятого в обществе. Это он-то, жестокий в степени «жестокий», будет водить своих подчиненных на свидания под дудку веселящегося Чуи? Это он-то, повидавший изнанку жизни, будет радоваться подобным мелочам? Да и радовался бы, если б на кону кое-что другое не стояло, вроде признания Дазая и желания уничтожить Агенство подчистую. Другие взгляды — другие ценности, как полагается считать. Хотя все-таки, ничего сложного в том, чтобы пригласить Ичиё на свидание, Акутагава не видел. Другое дело — она по-прежнему была не в его вкусе. И смысла в том, чтобы идти на встречу с кем-то, кто в принципе не нравится, Акутагава не видел тоже. И все же пригласить Хигучи на свидание для него не представляло сложности. Но было бессмысленно. Но несложно. Акутагава уселся на футон поверх рассыпанных на нём конфетти и задумался. Он колебался. Потом вспомнил, что, наверное, не так уж и снисходительно относился к Хигучи за время её службы. Ведь в большинстве случаев ему просто было плевать на неё, как и на усилия, которые она тратила для исполнения его приказов. Акутагава считал, что так и должно быть и ей от природы положено из кожи вон лезть, чтобы ему угодить. И тут вдруг её неожиданно нет под рукой, и Акутагава вынужден безвольно зависать в воздухе целый вечер, служа посмешищем всяким высокочинным мафиози вроде Чуи и Гин. Нет, Хигучи, конечно, не виновата в том, что не появилась вовремя, но боже мой, как же отвратно ощущал себя Рюноске без её помощи. И потом, в конце концов, она же вернулась, вернулась и ничего плохого не сказала! Конечно, не тупила в долгом молчании, подобно Кёке, но и не злословила, не порицала, не укоряла, не смеялась. Это было как раз в её стиле, и только сейчас Акутагава заметил, до чего этот стиль, оказывается, идеально подстроен под его изменчивый характер, поэтому и почти никогда не бесил его больше обычного. Да, им бесспорно тяжко было поначалу срабатываться в одном дуэте, но они же сработались, привыкли друг к другу! Выработали взаимно подходящие друг под друга тактики действий, сами того не ощущая, просто потому, что так было удобнее. Точнее, выходит, Хигучи выработала. Ведь это ей первой пришлось приспосабливаться под человеконенавистнически агрессивный настрой Акутагавы. Он считал, что ему и так все (а Ичиё — в особенности) что-то должны, поэтому сам, работая с ней, больно не напрягался. Ему хватало собственных внутренних противоречий. А ей, получается, и доставалось больше всего — за родителей-предателей, за отсутствие способности, за слабость духа. И ему было тяжело, но его выручал Рашомон, а у Хигучи не было ничего, кроме умений и попыток изворачиваться, прогибаясь под этот бренный мир. Может, она страдала больше него, а он в своей эгоистичной потребности мстить всем подряд даже этого не замечал. Акутагава задумался всерьез. Хигучи хороша объективно, но заслуживает ли она такого отношения? Она ему не нравится, но разве от неё самой это зависит? Ведь она же работает старательно, мыслит амбициозно, поддерживает его в самых бредовых начинаниях и даже иногда защищает перед начальством. Да что там — она с того света готова прибежать с автоматом в руках, чтобы снять господина с потолка под действием антигравитации. Преданность — это, конечно, хорошо. Плохо, когда её нет. А добиться этого можно одним по ошибке сказанным словом, одним случайным жестом, одним косым взглядом. Акутагава отлично знал это на собственном примере, когда Дазай ни с того ни с сего вдруг покинул мафию. Резко, без объяснений. Ушел на дно и залег там, как рыба. Истинная причина всплыла на поверхность позже, но Рюноске уже не хотел разбираться. Он просто ненавидел Дазая и ждал от него признания, однако… Утраченная преданность не возвращается просто так, а к такому, как Осаму, уже, наверное, не вернется никогда. Акутагава сплюнул. Хигучи на это не способна. И все же, если подумать объективно, он был у неё в долгу. Он вообще был в долгу у многих, если подумать объективно: у начальства, выдернувшего его за шкирку из трущоб, у Дазая, открывшего ему глаза на собственную силу, у Ацуши, который, вроде как, помог ему одолеть Френсиса. И у туевой кучи людей, чьих родных и знакомых он сделал обедом Рашомона и отправил к праотцам. И у Хигучи он был в долгу хотя бы потому, что она единственная осмелилась вытащить его из плена транспортной организации, которую он уничтожил по приказу. Вся мафия плюнула тогда на него с колокольни, и если бы не Хигучи, черт знает, как бы для него все обернулось. За Хигучи, как за первопроходцем, подтянулись и остальные — «Черные Ящерицы» и подвластные им отряды. Нехилая помощь для одного человека. Акутагава встряхнулся. Никого из тех, для кого он являлся должником, не было рядом. Они либо сдохли, либо превратились во врагов. А Хигучи все так же оставалась на его стороне, верно и тщательно блюдя за сохранностью его жизни. Жизни, в общем-то, стоящей не дороже её собственной, и все-таки ради этой жизни Хигучи честно готова была рисковать своей головой. Хигучи была единственной, кому он мог вернуть долг. Долг, если, как говорил Дазай, такое понятие вообще могло существовать в среде мафии. Рюноске стиснул зубы. Он докажет ему, что оно может существовать. Мафия не прощает должников, но ценит тех, кто платит по счетам. Он, Акутагава, и сам заплатит. Не для того, чтобы его ценили, а потому, что ему это ничего не стоит. Ведь пригласить Хигучи на свидание действительно было несложно. Но бессмысленно. Итак, какой видел Хигучи Акутагава, вроде стало понятно, теперь пора было узнать, что же сама Хигучи думала об Акутагаве. А ничего она не думала на самом деле. Просто боготворила его, как своего благодетеля, и радовалась, что не было хуже. Жизнь для неё почти с самого детства сложилась так, что конечному исходу стоило только радоваться. Родителей своих Ичиё не помнила, с пяти лет узнала, что значит в прямом смысле выживать, и потом уже, когда становилось совсем жутко, не жаловалась, а мужественно терпела все невзгоды и лишения. Лишения начались, когда против Хигучи с сестрой восстала вся мафия. Казалось бы, что такого ужасного в десятилетней девочке, которая только кое-как может прицелиться из пистолета, да в её малолетней безобидной сестре? А вот что, темная кровь, заключающая в себе склонность к предательству. Никто и разбираться не хотел, каких там успехов добилась юная Хигучи на поприще начинающего стрелка. Её почти что приговорили к смерти, так что, если бы не Дазай, иного выхода, кроме как бежать и скитаться в страхе стать преследуемой мафией, у Хигучи не осталось бы. Но Дазай был дальновиден и уже тогда увидел в Ичиё тот самый сдерживающий элемент, каким можно было бы контролировать ярость Акутагавы. А так как Дазай уже тогда являлся значимой фигурой среди бандитов, все пошло по его плану. Хигучи об этом плане не знала, но Осаму прямо велел ей быть при Акутагаве, слушаться его во всем и по возможности помогать. Такова, — сказал он, — цена за твою жизнь и право служить мафии. И Хигучи с трепетным благоговением считала, что ей еще повезло и цена эта не так уж и высока, как могло бы показаться. А уж что до того, что она чувствовала к Акутагаве — об этом не было известно и ей самой. Она привыкла к нему, привыкла и к тому, что он относился к ней, как к мусору, и мог позволить себе сделать с ней, что душе угодно. Он имел право, и она обязана была подчиниться. Как отребье, над которым сжалились и дали второй шанс. Она подчинялась беспрекословно и любую бесчеловечность по отношению к себе воспринимала, как должное. Хигучи с ранних лет поняла, что мафия сильна и довольно решительна в своих действиях. Сегодня этот человек еще дышал и радовался солнцу. Утром следующего дня он уже мог валяться где-нибудь в канализации с распоротым брюхом. Мафиози не любили выжидать. Поэтому, чтобы остаться в живых, приходилось юлить и… терпеливо сносить то, что не несло смерти. Уж коли мафия не хочет тебя убить — это уже подарок судьбы. Так привыкла думать Хигучи и мысленно благодарила Акутагаву за то, что он до сих пор её не прикончил. Акутагава был для Ичиё человеком, сложным в понимании. Этаким бездонным омутом в ореоле ненависти и злобы. Хигучи и не стремилась лезть в омут его души. Казалось, им никогда не суждено было найти общий язык. Однако спустя год или полтора совместной работы с Акутагавой Хигучи убедилась, что он им, в общем-то, и не нужен. Акутагава редко с ней разговаривал, вообще чаще всего был молчалив и с бесшумным равнодушием вершил всякие ужасные вещи, жестокость которых Хигучи и не снилась. Ичиё приходилось лишь поражаться ей, не имея возможности сказать что-либо против. Хигучи и не считала, сколько раз за время её работы в мафии мир переворачивался кверху ногами, оголяя свои самые омерзительные стороны. Со временем она осознала, что если подстраиваться под Акутагаву, то вести себя с ней он будет лояльнее и к промахам относиться — снисходительнее. Так Хигучи и делала и во всем отчаянно старалась ему подражать. А потом вдруг просто поняла, что уже не может обходиться без него. И если бы кто-нибудь спросил Хигучи, любит ли она Акутагаву-семпая, то она, уж конечно, не нашлась бы, что ответить. Он сломал множество судеб, заставил страдать множество людей; на его совести осталось столько пролитой крови, что никаких резервуаров по всему миру не хватило бы, чтобы наполнить их ею. И все-таки среди десятков и тысяч сотен жизней он выбрал одну ничем не примечательную жизнь девочки с ренегатскими корнями и сохранил её. Может, по своей воле, может, по науськиванию Дазая, но сохранил. Хотя мог бы этого и не делать, ведь для Акутагавы убивать — как дышать. А он сохранил, и она, эта девочка, однажды докажет ему, что сделал он это ненапрасно.