***
— Спасибо, что помог… ли мне, Чонгук. — Тэхен запинается, кусает губы. Так неловко… — Может быть на «ты»? — в солдате борется что-то старое и холодное, прежнее. Рядом с Тэхеном о таком хочется забыть. Ведь Тэхен не один из тех, прошлых чоновых пассий, с ним надо как-то иначе. Но Чонгук пока не умеет, да и не знает, что именно должен уметь. Разберемся на ходу? — Может быть… — звучит как вопрос. Тэ нерешителен, а еще ему очень страшно. От таких чонгуков он не знает, как и чем защищаться. «Я еще обязательно приду» «Это вопрос?» «Никак нет» Никак нет, мой дорогой… мой милый лис.***
Но следующая встреча случается многим позднее, чем «скоро». Чонгука спустя дня два-три вызвали в штаб и направили на новое задание, пообещав, что после окончания новой «командировки» ему обязательно дадут отдохнуть. Чонгук смиренно принял такие условия, только скривился немного, когда сказали про увеличение отпуска — в прошлый раз ему на уши повесили ту же самую лапшу про отпуск. Но приказ — это приказ в любом случае, и его необходимо выполнять. Расстроился ли наш солдат? Он и сам не знает. Пока рыжий не маячил перед глазами, то и прежних чувств (чувств ли?) не было тоже. С глаз долой, из сердца вон? Наверное, именно так и было. Только хотелось, сильно хотелось и увидеть снова, и прочувствовать… Пожарище прошелся по всему внутреннему чонгукову миру, оставив лишь пепел и обуглившиеся скелеты прежних демонов. А наместо старых демонов пришли новые, какие-то более злые и требовательные. И они не любить хотели, — они просто хотели и требовали: присвоить себе, оставить, пока не надоест. Так и решил: если не пройдет, то он вернется и найдет, из-под земли достанет, а если пройдет, то… ну и забудется, конечно же. Обязательно забудется. Обязательно пройдет. В судьбу ж он не верил. Поэтому пришла Судьба — с большой буквы.***
После новой командировки Чонгук возвращается каким-то уж сильно уставшим, вымотанным, выжатым, как лимон. Не хочется вообще ничего. Даже жить — и то кажется трудным. А уж про какого-то там Тэхена… он даже не вспоминает. Перестал вспоминать с того момента, как высадились с самолета и приступили к заданию. Забыл, забыл наш солдат… но Судьба очень вредная в этом плане, она обожает напоминать. Бить по башке раз за разом все сильнее. Вот и сейчас бьет, аж звездочки перед глазами мерещатся. Югем зовет выпить за наконец-то начавшийся отпуск в два месяца, и Чонгук, у которого не находится оправданий для своего отказа, соглашается как-то слишком просто. Друг даже присвистывает и добавляет, что по такому поводу стоит найти какое-то особое место для пьянки (уже не просто пропустить по несколько стопочек, а именно, что напиться, наклюкаться в зюзю). Посовещавшись, выбирают круглосуточный бар в самом центре Сеула. В этом баре знакомы с такими посетителями не понаслышке, у всех работников уже был опыт с какими-то солдатами, которые завалились к ним, и пили дня три или четыре подряд. В общем, место было проверенным, не станут же сослуживцы врать, у военных так не принято. Бар находится в подвальном помещении какого-то пятиэтажного здания. Над баром в этом же здании горят витрины какого-то небольшого круглосуточного магазина. А в самом закуточке, в уголочке, который видно с автобусной остановки, находится еще и какая-то лавка под названием «Заповедный лес». — Чего только не придумают, — говорит Югем, — постоянно здесь меняются вывески, но «Заповедный лес» — какое-то нечто. И пока Югем хихикает, Чонгук прищурившись замечает в витрине знакомую взъерошенную копну рыжих волос. Вот так номер! — Да уж, нечто… Чонгук останавливается в нерешительности, стоя на распутье: Тэхен или Югем. И только лишь из вредности, словно предчувствуя какой-то заговор против него, Чонгук выбирает Югема. Они с другом уходят, а Тэхену остается только одно — смотреть вслед, провожать глазами, приложив руки к сердцу, которое, как птаха забилось в груди. Тэхен же тоже ждал появления того солдата, который (между прочим!) обещал еще обязательно прийти.***
После цатой по счету рюмки становится понятно — Чонгуку больше не наливать. В глазах пол с потолком меняются местами, развязывается язык. Чон что-то ляпает о лавке «Заповедный лес», о Тэхене, о еще чем-то, что уже не так важно. Югем даже не спрашивая, что за Тэхен такой, предлагает дойти до этой лавки и повести себя, как мужик, как альфа, в конце-то концов! Раз уж пришлась омега по вкусу, то не стоит ее упускать! А то какой из него солдат? — Пошли! — Чонгук стучит по столу рюмкой, та только чудом не крошится в стеклянную пыль. — Пошли! — вторит Югем. И они идут, доводя до ручки официанток, которые требуют с двух алкоголиков заплатить за выпивку и закуски. Лавка оказывается закрытой, что как бы, не удивительно — на дворе давным-давно глубокая ночь. Но останавливает ли это парней? Не-а… Пока Югем пристраивается на скамейке рядом с витриной «Заповедного леса» и уже прикрывает глаза, Чонгук стучится в хлипкую входную дверь, дергает за ручку, пытается открыть, бурчит под нос какие-то ругательства, бьется лбом, бодается как бык… Пьяный Чон Чонгук еще хуже и упрямей трезвого, а еще он почему-то становится немного удачливей. Потому что с той стороны слышатся легкие, тихие шаги. А потом открывается дверь… — Что вам… — Тэхе-ен, — Чонгук расплывается в улыбке. Никому не удавалось разгладить складочку промеж его бровей? Что ж… у заспанного Тэхена в помятой пижаме и у большого количества выпитого алкоголя это получилось. — Чонгук? — Вот я и прише-ел… Пришел-пришел. Тэхен не может не ответить улыбкой на такую милую улыбку Чонгука. Зато не пустить пьяного солдата домой — это он может. Под градусом можно многое натворить, а потом жалеть и слезы лить. Тэхен не такой, и легкомысленность — это тоже не про него. — И что, не пустишь? — Не пущу. — Тэхен уверен в собственном решении, Чонгук в своем тоже. Никто не хочет уступать. — Даже если всю ночь под дверью просижу? — Даже если так. Может к утру и протрезвеешь. И так получается, что Тэхен не может закрыть дверь и вернуться в кровать. Он остается. Чонгук уговаривает его дойти до скамейки, которая так приглянулась посапывающему Югему, и устроится на ней тоже. — Ты живешь здесь? — Чонгук начинает подозрительно трезво разговаривать, перестав растягивать гласные и улыбаться, как дурак. Даже взгляд становится осмысленнее, фокусируется на Тэхене, не отвлекаясь на менее важные вещи. — Да. Совсем недавно перебрался из Тэгу, а тут так повезло… и лавка, и квартира. Все вместе… — и почему Тэхен так раскрепощается, доверяя какие-то факты о себе почти что незнакомцу? Да кто его знает? Просто как-то накладывается все вместе: ночь, нетрезвость собеседника, невообразимо сильное желание хоть с кем-то поговорить. Знакома же эта ситуация многим, когда с незнакомцем проще поговорить, чем с кем-то близким. — А прошлая квартира? — Да там… — Тэхен хихикает, отмахивается. — Знакомый приютил ненадолго. — Знакомый? — Тэхен кивает в ответ, а потом как-то весь сжимается под потемневшим чоновым взглядом. — Вот как… — Друг детства, если быть точнее, — Чонгук сереет на глазах. — Мы с ним с пеленок… — Да-да с пеленок вместе… бла-бла-бла. — Ты чего недовольный такой? — Ничего… — бурчит себе под нос, отворачивается, дует губы, как ребенок… Чон Чонгук? Это что же так на тебя влияет? — Ну и дуйся дальше, — Тэхен вскакивает, моментально возвращая себе внимание солдата, — а я пойду. Выдернул посреди ночи из постели, а теперь разговаривать не хочешь. — Нет! — у Чонгука движения какие-то резкие и дерганные, он словно испуган одной только мыслью, что Тэхен уйдет. Поэтому солдат хватает омегу за запястье и на себя тянет, заставляет сесть на место, и чтобы еще ближе, чем в прошлый раз. «Ты так пьян…» «Да, я пьян. И что с того?» «Все это несерьезно» «Серьезнее некуда» «Я должен… идти спать» «Я еще обязательно приду» И снова эти обещания…***
Серьезнее некуда становится тогда, когда Чонгук в самом деле вновь возвращается к лавке через день. Отдохнувший, протрезвевший, с букетом цветов и… вот знаете, как полагает бабнику — весь вылизанный и при параде. Внутри лавки «Заповедный лес» по простому уютно: не обычные ряды стеллажей на которых стоят банки с непонятным содержимым, а антикварные шкафы, где-то протертые, где-то потрескавшиеся, и банки в них не простые, а, вот знаете, как в убежище шамана, перевязаны бечевкой, с этикетками, на которых витиеватой латиницей выведены названия трав или лекарств внутри. Под потолком болтаются самые разные ловцы снов — древние индейские талисманы, которые защищают от дурных снов, запутывая плохие сны в своей нитчатой паутине натянутой на круг ивовой ветви, а хорошие пропуская, через отверстие в центре. Царит приятный глазу полумрак и прохлада — в противовес жаре, которая мучает снаружи. Пахнет самыми разными травами, Чонгук немного морщится — такие запахи на любителя. Перезвон китайского колокольчика у двери до сих пор отдается в ушах. А Тэхен сидит себе в своем уголочке, весь потерявшийся в книге, не обращающий внимание на появление гостя. Чонгук заглядывается на Тэхена, тот раз за разом умудряется солдата очаровывать. А с каждым разом все больше и больше. Это же какое-то помутнение! Чонгук, что раньше был так нелюдим, теперь сам ищет чужого общества. И чьего же? Спросите вы. Какой-то безродный омега из Тэгу, продавец в какой-то богом забытой лавке… Да-а. Растянутые на коленях джинсы, толстовка на два размера больше. Чонгук раньше придирчиво выбирал партнеров, а теперь… посмотрите на него! Ну, посмотрите. Ему даже немного оттопыренные тэхеновы ушки кажутся чем-то очень милым. Запредельно просто. Милым — это важно. Раньше было необходимо соответствие каким-то общепринятым нормам красоты, Чонгук и сам им пытался соответствовать: вон как расстарался, разоделся, да причесался. — Снова ты? — Тэхен гостю не рад, кривит губы, книгу откладывает и смотрит поверх больших круглых очков. — Снова я, — кивает Чон. Он протягивает букет, а когда Тэхен посмотрев на букет, возвращает свой взгляд солдату, явно не собираясь принимать подарок. — Какой-то ты злой. — Чонгук кладет букет на прилавок, поверх старого кассового аппарата, а сам облокачивается, встает весь такой гордый, высокомерный, самовлюбленный. — Тебе кажется, — огрызается. — ПМС? — Тебе показать, где находится дверь? Или сам знаешь? — Все-таки ПМС… — Чонгук ухмыляется, хочет сказать еще что-то (точно ядовитое), но Тэхен опережает: — Что вы привязались ко мне? — Тэхен снова переходит на «Вы», тем самым отталкивая Чонгука от себя как можно дальше. — Что вам от меня нужно? Таскаетесь за мной, приходите пьяный, долбитесь в дверь, не даете спать, выхватываете сумки! — Чонгук слушает, не пытается перебить. — Я совсем недавно переехал в Сеул, а только из-за вас хочу уехать домой! Думаете, это смешно? Вот, чего вы хотите? Переспать? Так вы не по адресу, понятно? Идите и отдайте этот букет… Тэхен не успевает сориентироваться, весь дерганый, раскрасневшийся, сердитый, а Чонгук такой точный в каждом движении… Он приближается незаметно, подползает, как змей, пока Тэхен повышает децибелы своих возмущений, пока сыплет непониманием всей ситуации, а потом как-то разом все стихает. Чонгук затыкает незамолкающий рот поцелуем. Планеты не сходятся в одну линию, не взрываются вселенные, сверхновые, не рушатся миры… Эти миры просто сходятся в один единый, именно в этот момент. Тэхену тоже претила чужая компания, он тоже ценил свое одиночество, а тут Чонгук, который прицепился как репей и не хочет отцепляться. И непонятно чего он хочет, и отчего к одинокому омеге вдруг подбивает клинья подобный Чонгуку хахаль. Поцелуй выходит с привкусом травяного чая, который остывал в давно позабытой кружке. Тэхен не противится, а Чонгук не заходит дальше, чем просто касание одних губ другими, такое же легкое, как крылья бабочки. Такое же невинное, как сам Тэ, в своих этих старых джинсах, большущей толстовке. Чонгук осторожно стягивает с Тэхена очки и откладывает в сторону, чтобы потом взять тэхеново лицо в ладони, погладить большими пальцами скулы, приласкать… Впервые кого-то приласкать! А Тэхен тоже, между прочим, впервые к кому-то ластится сам. И этот момент драгоценен во всех смыслах. Для этих двоих… Судьба свела их не случайно. Противоположности во многом, но сошлись хотя бы в том, что так сильно любили собственное личное пространство, собственное одиночество. И теперь — вот, будут вместе учиться делиться одиночеством с кем-то еще. Потому что Чонгук просто не отпустит больше, выспросит все возможные номера и адреса, в том числе и того «знакомого», который, к слову, оказался омегой, и все чоновы опасения осыпались пеплом. Кстати, о пепле и демонах. Чонгуковых демонах, конечно. Они все сгорели еще раз, а на их место пришел просто Тэхен, которого хочется любить, и любовь к которому убивает и жжется во всех смыслах. Чонгуку больно, потому что все эти чувства ломают не по-детски, вскрывают грудину, ворошат внутренности, выпускают наружу кишки. Проходит еще много времени, прежде чем ребята съедутся, заживут вместе. Тэхенов переезд случается в самые светлые дни, прямо перед святым праздником — Рождеством. В сочельник принято украшать дом, елку, готовить индейку и ждать двадцать пятого числа, чтобы получить подарки, чтобы поздравить близких, чтобы просто собраться и пропитаться духом рождества, в конце-то концов. Ведь самый главный подарок — счастливые люди рядом, их улыбки, их слова, их раскрытые настежь сердца, готовые принять даже бездомного, принять в нем того же человека, с которым по пути хотя бы в могилу — единственный путь для всех людей, а не просто существа, какой-то иной, непонятной природы. Чонгук же оставался в этом плане брюзгой. Он не праздновал Рождества раньше, и теперь, когда Тэхен так сильно спешил разложить свои вещи в чоновой квартире, чтобы успеть все-все подготовить к празднику, он только нервно клацал правой кнопкой компьютерной мыши, играя в какую-то стрелялку. Тем самым абстрагируясь от всех возможных раздражителей. Даже от Тэхена. Стоит сказать, что такая желанная совместная жизнь обернулась тыквой почти сразу. До этого они кочевали из лавки к Чонгуку и обратно, и только лишь заговаривали о совместной жизни, мечтали, хихикали, а на деле… Чонгук начинал нервничать уже сейчас. Даже Тэхен, а уже начал раздражать. Неужели умудрился ошибиться? Все-таки стоило продолжать жить, как раньше… Жить? — Чонгука-а? Смотри-смотри, — Тэхен привлекает внимание к себе, — ровно же висит? Чону плевать ровно ли висят украшения на стенах, но он все равно кивает, давит улыбку, чтобы не обидеть, а потом снова вперивается взглядом в монитор с игрой. Бытовуха, скука, чужой человек, который все время отсвечивает рядом… Чонгук так и знал. Не прошло и полугода, как наскучил даже Тэхен, от которого так штырило вначале. А теперь… — Чонгук? — Тэхен обвивается лозой вокруг крепкой чоновой шеи, обхватывает руками и зарывается носом в жесткие, короткие волосы на затылке. — Ты не рад Рождеству? — С чего ты взял? — Ты так сидишь в этом своем компьютере, а ведь у нас может быть немного времени. Ты снова умчишь в свою «командировку»… и оставишь меня одного. Да, кстати о командировках. Чонгук уже отлучался пару раз: первый случился спустя месяц их отношений и продлилась командировка около двух недель; а второй вообще произошел очень неожиданно и почти сразу после первого. Чонгук не успел до Тэхена доехать и сказать «привет», как ему позвонили и вызвали снова, почти на месяц. С того момента уже сам Тэхен прилепился к Чону репейником и не хотел никуда отпускать, — высока была вероятность получить по смс извинение и оповещение о том, что «пропаду на неопределенный срок, не теряй». И что думать? Куда пропадал Чон так надолго? В это Тэхен не был посвящен, и никак не мог выспросить… Ему никто ничего не спешил рассказывать, и, в общем-то, старались держать в полном неведении. И стоило бы распрощаться, когда такие вещи начались, но как только Чонгук вернулся из последней «командировки», то насел на Тэхена и возведение их каких-никаких отношений. Солдат не оставил выбора, заполонив собой всю пустоту… — Не оставлю. Мне обещали. Я тебе обещаю тоже. — Тогда будь со мной, а не со своими игрушками!***
Но Чонгук отшутившись, можно сказать, отмахнувшись от Тэхена, так и продолжал бороздить виртуальную реальность, залипая на экране монитора вплоть до полуночи. А Тэхен… просто сидел рядом и был совсем уж тих и незаметен. Приготовления к Рождеству тоже могут стать мукой, если не с кем разделить все эти неподдельные эмоции, когда наряжаешь елку, когда зажигаешь гирлянду… Рыжий наблюдал за человеком, который около полугода назад сумел подобраться ближе некуда, привязать к себе, уверить в том, что безмерно любит. А теперь? Они столкнулись с тем, с чем пары обычно сталкиваются спустя года, проведенные вместе, а им хватило нескольких дней… Вот почему Тэхен так боялся доверяться кому-то кроме самого себя: надежное на первый взгляд плечо имеет свой срок годности. И надежность Чонгука начала трещать по швам. Тэхен стал все чаще чувствовать чужой запах, впитавшийся в Чона, незримо витающий в воздухе, оседающий тяжелой примесью в каждой альвеоле подобно ядовитым парам ртути. И Тэхен молчал, сглатывал ненужные вопросы каждый раз, потому что кроме запаха Чонгук не прокалывался нигде. И, в общем-то, был идеальным партнером, если считать идеальным того, кто с каждым днем становился все отстраненнее и отстраненнее, возвращаясь к своему изначальному состоянию — статусу волка-одиночки. А Тэхена оставляя за спиной, как наскучившую игрушку. Страсть вспыхнула подобно искре — прекрасно и мимолетно, а теперь ей перекрыли кислород. И Тэхен больше не горел, с каждым днем угасая на глазах. Гирлянды сверкали, стеклянные шары, что были хаотично развешаны по еловым ветками тоже переливались всеми возможными цветами, мишура отблескивала; пахло мандаринами, индейкой, что запекалась в печке. Тэхен отвлекал себя от грустных мыслей постоянными делами, которые словно бы брал из ниоткуда, придумывал на ходу. А Чонгук так и продолжал щелкать этой своей компьютерной мышкой, не отвлекаясь, точнее отвлекаясь, но не от монитора, а от жизни. И это… так грустно. Но так вечно не может продолжаться. Конечно же нет. Тэхен подсаживается рядом, как какая-то сиротка, долго собирается с мыслями, жует губы, посматривает в монитор, абсолютно не улавливая сути того, что происходит в игре. А Чонгук даже глазом не ведет, словно и нет Тэхена рядом, словно бы он тут один… Ну, поехали? — Чонгука-а… — ответом служит протяжное, вопросительное «м-м». — Чонгука-а, — повторяется Тэхен, Чон тяжело вздыхает, ставит на паузу игру и крутится на стуле, чтобы посмотреть в глаза отвлекающему. — Что, Тэхен? — Ты знаешь, какой сегодня день? — Чонгук вздергивает брови, мол, просвети, расскажи какой же сегодня день. Они ж совсем недавно об этом говорили и вот опять… — Сегодня Рождество, — Тэхену не стремно говорить очевидные вещи, он прекрасно видит, что Чон издевается, что Чон раздражен и нисколько не рад, что его отвлекают. — Я знаю, Тэ… — Сегодня двадцать пятое число, Чонгука-а. Сегодня Рождество. Тебе совсем все равно? — А мне не должно быть «все равно»? У Тэхена буквально опускаются руки, он смотрит в безразличные, до ужаса холодные глаза Чонгука и не знает, что должен сказать. Для Тэ Рождество — это всегда что-то светлое, теплое. Он привык праздновать этот праздник в кругу семьи, но в этот раз решился остаться с Чонгуком. Естественно он не говорил Чону, как важно для него Рождество, как важно отпраздновать его так же тепло, как и с семьей. И вот они сидят, смотрят друг на друга. В воздухе помимо запаха мандаринов, запаха еловых веток и запаха соцветий и разнотравий из тэхеновой лавки виснет какая-то горечь, которую можно прочувствовать прямо на кончике языка, только вдохни, только раскрой рот, чтобы сказать слова, которые могут стать последними. — Я не понимаю, Тэ. Чего ты от меня хочешь? Наигранной улыбки на лице? Чего-то еще? Чтобы я скакал вокруг елки, смеялся, веселился? Почему я должен быть веселым именно в этот день, а? Какие на это есть основания? — Основания… для счастья? — Тэхен прячет руки в широких рукавах своего свитера, сжимает их в кулаки. — А какие у тебя основания для несчастья? Почему ты так настроен? — Потому что я не праздную Рождество с детства! — Чонгук вскакивает с компьютерного кресла, бьет кулаком по компьютерному столу и отходит, сбегает к раскрытому окну. За окном ночь, но город не спит, слышно даже, как где-то неподалеку какой-то хор заливается, запевает рождественские песни. — Прежде чем превращать мой дом в корейский филиал Санта Клауса, ты бы хоть раз спросил меня, хочу ли я видеть всю эту рождественскую муть! — Чон резко разворачивается, чтобы посмотреть на Тэ и, заметив в больших карих глазах застывшие слезы, ему бы стоило подумать о том, чтобы остановиться. Но Чонгук и до этого не был обходительным и тактичным, а потому он только разгоняется: — Рождество! Рождество! Я плевать хотел на это Рождество! Если так хочется праздновать, праздновал бы втихую, без меня. Все было хорошо, Тэ! Почему тебе каждый раз надо найти причину, чтобы докопаться до меня? — Чонгук возвращается, ставит руки на подлокотники кресла по двум сторонам от Тэхена, и продолжает давить своим холодом, своим безразличием к чужим слезам. — Давай забудем об этом и просто пойдем спать, а завтра проснемся, ты уберешь все это, — Чонгук кивает на елку, на украшения, на кучу банок с лекарственными травами, которыми забит весь подоконник, — … и все будет хо-ро-шо. Тэхен не удерживает тихого всхлипа и слез, которые начинают бежать по щекам. Чонгук тянет одну руку, чтобы стереть чужие слезы, но Тэхен бьет его по этой руке, отталкивает от себя, соскакивает с кресла и замирает только для того, чтобы сказать: — Давай ты сам забудешь, пойдешь спать, проснешься, уберешь все… это… И все у тебя будет хо-ро-шо! — и пока Чонгук в каком-то ступоре смотрит на него, Тэхен скрывается с глаз и где-то из прихожей он еще добавляет: — Без меня! Чонгук приходит в себя только с хлопком двери. — Тэхен! Но Тэхена уже нет в квартире. Остались только глупые украшения, банки с травами и такое долгожданное… волчье одиночество.***
Первые несколько минут Чонгук боролся с самим собой, чтобы, в самом деле, остаться дома, забить на все и лечь спать. У Тэхена есть к кому идти, он не останется без дома, не останется один… в рождественскую ночь. Но совесть или что-то, что появилось внутри у Чонгука за то время, пока Тэ был рядом, не дает спокойно усидеть на месте. Квартира в один миг опустела, стала еще холоднее, чем была до этого. Поэтому Чон выбегает из нее, накинув только какую-то легкую курточку и захлопнув дверь… совершенно забыв о ключах, которые остались висеть на крючке у двери. Ночь перед Рождеством оказывается теплой, очень светлой. Везде многолюдно, никто не хочет спать. Сверкают улицы, красиво украшенные гирляндами, цветные огоньки мигают самыми разными цветами. Чонгук идет, куда глаза глядят, потому что понятия не имеет, в какую сторону мог пойти Тэ, его не видно нигде, словно сквозь землю провалился… Солдат уже сам пожалел о своих словах. Мог бы потерпеть, мог бы промолчать, в конце-то концов, он в последнее время часто так делал. Они с Тэхеном не идеальная пара, эта ссора не стала новостью, не стала неожиданностью, они ссорились и до этого, ссорились постоянно, с криками и слезами, а потом мирились… а потом снова ссорились. И так до бесконечности. Чонгук находил в этом особое удовольствие, да и Тэхен тоже, чего уж тут душой кривить. Они стоили друг друга. Они друг друга стоят! Выводить любимого человека на эмоции — плохо, но им нравилось такое в одинаковой степени. И Чонгук-то думал, что все закончится так, как заканчивалось раньше — дикой ночью, после которой забудутся всякие праздники и подобная ересь. Но не всегда же всему идти по плану, да? Что-то должно меняться. Чонгук цепляет парочку людей с рыжими волосами, грубо разворачивает их на себя и отпускает только тогда, когда убеждается, что это совсем не тот человек, которого он ищет. Его провожают смешками, никто не ругается и не возмущается — светлое время же — Рождество! Люди, люди, люди… они повсюду и их очень много. Но… нужного маленького человечка нет нигде. — Хэй, солдатик, — ехидным голосом говорят где-то со стороны. — Потерял кого-то? «Вообще этот водитель Чонгуку не нравился. Ну, вот совсем не нравился. Бледный, с белыми волосами и тусклыми карими радужками в лисьем прищуре глаз. И пахло от него никак, и весь он был — господин Никто — просто водитель такси, без рода и племени» Вот уж да уж… Встретить этого таксиста именно сейчас — страннее некуда. Ведь именно в его машине он впервые встретил Тэхена, зачем-то расплатился дважды… Вообще Чонгук очень расплывчато помнит тот день. Глупая сказка, странный водитель, любопытный Тэхен… Какая-то фантасмагория, которая сводит с ума. Все было так, словно они играли по чьему-то чужому сценарию, и кто-то сверху дергал за ниточки. В этот раз у водителя волосы яркого мятного цвета, но лисий прищур все тот же, все та же ухмылка… — Ты… — Я, — господин Никто смеется, — вы сегодня немногословны, Чонгук. Что-то случилось? — пауза и ехидное повторение прошлого вопроса: — кого-то потеряли? Чонгук и сам горазд лезть под кожу и ковыряться там, наслаждаясь муками на чужих лицах, но вот теперь… Теперь он сам прочувствует всю эту неприятную палитру ощущений. — Чего тебе надо от меня? — Ничего, — пожимают плечами. — Я помочь хотел, но смотрю, что ты не сильно-то хочешь получить эту помощь. — Правильно думаешь, — как последняя попытка не выглядеть жалко в чужих глазах. О-о нет, Чон Чонгук не опустится до того, чтобы просить у какого-то водилы помощи. Нет-нет. — Ну, — водила не собирается настаивать, его дело — предложить, остальное на выбор. Никто не будет насильно пытаться помочь тому, кто в помощи не нуждается. Или старательно пытается убедить в этом всех вокруг и самого себя в том числе. — Тогда до встречи? — До никогда, — скалится Чон. И парень с мятными волосами уже почти теряется в толпе, когда его резко хватают за плечо и останавливают. — Чем ты можешь мне помочь? — у Чонгука на лице вся гамма отвращения к самому себе, и с этого таксист начинает смеяться все громче и громче. А когда успокаивается, то говорит: — Для начала я на твое поведение посмотрю, а потом уже решу: помогать мне тебе или нет. — Издеваешься? — Учу быть терпимее. Тебе эти уроки не помешают. Чонгук сжимает челюсть так, что под кожей начинают ходить желваки. — И как мне тебя звать? Учитель? — Зови меня Юнги, но Учитель — тоже неплохо.***
Тэхен же прячется в каком-то круглосуточном кафе. Народу здесь не сильно много, большинство столиков пустуют, тут и там висят еловые ветки, мигает гирлянда от которой уже порядком рябит в глазах, пахнет горячим шоколадом, коричными палочками, мандаринами… Официанты все в красных шапочках с белыми бомбошками, они все улыбаются, поздравляют Тэхена с Рождеством и приглашают за один из столиков. Тэ не противится, садится куда показали, снимает с плеч легкое пальто, вешает его на спинку стула, но к нему тут же подбегают и предлагают отнести пальто в гардероб. Тэхен не отказывается и от этого. Он сейчас вообще какой-то не такой: рассеянный, заплаканный и грустный. А разве такими люди должны приходить в подобные места под Рождество? Непорядок. — Счастливого Рождества! — не успел Тэхен устроиться в кресле, как к нему подлетел миловидный официант с такими же, как у самого Тэ, рыжими волосами. — Я Чимин. — Чимин очаровательно улыбается, доставая из кармана фартучка блокнот с ручкой, у которой на колпачке красуется миниатюрная фигурка эльфа-помощника самого Санта Клауса. — Что будете заказывать? — М-м, яблочного штруделя? Горячего шоколада? — Вы у меня спрашиваете? — по-доброму хохочет официант. — Если вы спрашиваете моего совета, то сегодняшний пудинг удался у нашего повара на славу. — Тогда давайте пудинг. — И горячий шоколад? Тэхен кивает. — Отлично, — Чимин очаровывает своей этой улыбкой все больше и больше, Тэхен не знает, как описать чувства, вспыхнувшие в груди — что-то сродни материнскому инстинкту, — хочется затискать и заобнимать до смерти, блин. Настолько этот Чимин милый. Официант удаляется, записав заказ. А спустя минут пять возвращается и садится напротив, а на опешивший тэхенов взгляд отвечает просто: — Хочу составить тебе компанию. — А так можно было? Тебя не накажут? — Сегодня же Рождество! — Чимин будто бы возмущается даже, мол, какие наказания в такой-то праздник могут быть? — Да и клиентов тут почти нет, поэтому я весь в твоем распоряжении. — Я так жалко выгляжу? Чимин молчит всего пару мгновений, прежде, чем ответить: — Нет. Просто… — Я один, да. — И давай не будем об этом, — Чимин протягивает ладонь, которая оказывается до неприличия милой: маленькая, с короткими пухленькими пальчиками… Тэхен думает, что милее некуда, но вот это уже просто ни в какие ворота! Но руку пожимает, и Чимин продолжает: — Давай забудем о плохом и просто пообщаемся? — Давай. — Я Чимин, — повторяется официант, намекая, что хочет, чтобы Тэхен представился тоже. — Тэхен. И дальше получается как-то слишком легко и непринужденно общаться, и вновь делиться чем-то личным с незнакомцем. Некоторые люди с ходу заставляют им доверять. Что-то есть в них такое. Вот, — как в Чимине, что-то, что заставляет сходу начать доверять. С ним делятся, и он делится в ответ. И эти разговоры с такими чиминами (незнакомцами) могут стать многим действеннее, чем терапии у каких-то там именитых психологов.***
— …и он просто взял и выгнал меня! Представляешь? — Выгнал? Под самое Рождество? — Ну… Тэхену хочется преувеличивать, хочется прибедняться и выставлять Чонгука последней сволочью, но… Он не может. Потому что… потому что каким бы Чонгук ни был бесчувственным засранцем, сухарем и так далее по списку; Тэхен не сможет его возненавидеть. Ведь если любишь, то любишь именно такого, какой есть, а все эти попытки перекроить и переделать — это не любовь. Круто, если повезет влюбиться в идеал, и если идеал влюбится в вас. Но так бывает редко, и начистоту — Тэхен думает, что с идеальным сошел бы с ума. От скуки. От… спокойствия? У них с Чонгуком всего хватало: ссоры чередовались с моментами невообразимой нежности идеально, дозировались именно в тех пропорциях, чтобы хватало и огня, и тепла, и слез. Всего понемногу, а как вставляло. Не по-детски просто. Захватывало дух. И подкреплялось тем, что в любой момент могло все оборваться, растеряться. Оставалось только ценить каждый миг, проведенный вместе. И Тэхен ценил… Но Рождество… — Все нормально, Тэ, — Чимин понимающе улыбается, прикладываясь к стакану с (внимание!) глинтвейном, на который они перешли около часа назад. — Все нормально. Я каждую деталь приму за правду, ведь понятия не имею, что случилось на самом деле. Просто… проблема-то в том, что ты сам себя обмануть не сможешь. Я знаю. Я пытался сам… — Я знаю-ю… — Тэхен ноет, у него раскалывается голова, он бы с радостью сейчас отмотал время назад и согласился на это гребаное чоново «хо-ро-шо», чтобы помириться, чтобы хотя бы ночь провести в теплой постели, с нужным (таким необходимым сейчас) человеком. Но это жизнь, у нее нет функции перемотки. А еще говорят, что все, что ни делается — к лучшему. Пришел и Тэхенов черед проверить: к чему его приведет его побег перед самым Рождеством. Куда этот побег приведет их с Чонгуком. — Просто… просто Чонгук такой… — Какой? — Он… — Тэхен силится еще раз попробовать Чона обругать последними словами, но выходит совсем не то, что задумывалось: — люби-имый… Чимин снова по-доброму смеется, тянется через весь стол, чтобы потрепать Тэ по щеке. А тот всхлипывает, готовый вновь расплакаться. — Я понял, что тебе нужно! — Что? Чимин убирает руки, отставляет стакан в сторону, вытирает губы салфеткой, а потом заглядывает в покрасневшие от слез глаза с золотистыми крапинками и заговорщическим тоном, на несколько октав ниже привычного своего голоса, он говорит: — Отвлечься, вот, что. Поэтому собирайся. Пойдем тебя отвлекать. «Пойдем тебя лечить»***
Чонгук по-прежнему бычится каждый раз, стоит Юнги посмотреть на него хотя бы краем глаза. — Так чем ты можешь помочь мне? — А почему я должен обязательно помочь тебе? Ты сам себе должен помогать! Еще немного и зубы у Чонгука точно не выдержат — сломаются — так сильно он сжимает челюсть. — Ты же сам сказал… — Мой дорогой, Чонгук, мое дело — составить тебе компанию. Все остальное на твоих плечах. — Твою мать! — Чон останавливается, Юнги тоже останавливается, поворачивается, смотрит, как взрослый мужик подобно маленькому ребенку готов топнуть ножкой или начать кричать, требовать то, что ему так сейчас необходимо… И, о! Юнги отлично знает, что, а точнее кто нужен Чонгуку, просто еще не время раскрывать секретики, все должно быть по плану. — Почему я вообще повелся? — Потому что я могу тебе помочь. Помочь тебе помочь самому себе. Вот так. Я тебя направлю, а дальше пойдешь самостоятельно, я тебе не нянька. — Да что ты несешь… — Может быть, когда-нибудь ты поймешь. Но сейчас просто иди со мной, и будет тебе счастье. И Юнги отворачивается, делает несколько шагов, чтобы потом услышать, как его очень быстро нагоняют, ровняются и без слов идут рядом. Незаметно они сходят с многолюдных улиц, заходят куда-то, где не висят гирлянды, где не ходят люди, где так тихо, что… Чонгуку бы радоваться, что наконец-то с глаз пропала эта «рождественская муть». Но Чон наоборот, почему-то напрягается, нервно оглядывается, поправляет легкую курточку, перебирает горсть монет на дне кармана. Здесь не пахнет Рождеством. Здесь пахнет одиночеством.***
— Где мы? — не выдерживает Чон, когда они подходят к какому-то дому в пять или шесть этажей, у которого ни в одном окне не горит свет. — А ты не узнаешь? — А что я должен узнать? Юнги раздраженно закатил глаза. — Забыл. Дай мне коснуться твоей груди… — пока Чонгук опешил и был не в состоянии противиться, Юнги положил руку ему на сердце. — Это поддержит тебя, и ты преодолеешь еще многие препятствия. С этими словами Юнги щелкнул пальцами, и все вокруг осветилось ярким полуденным солнцем. Прямо посреди полуночи! Чудеса… Чонгук даже не успел прокомментировать странное поведение таксиста, как начал беспокойно озираться по сторонам. Сердце быстро-быстро застучало… он узнал. Узнал! — Боже! — Чонгук сто раз неверующий, а чуть что так кричит, так обращается к Всевышнему. — Я здесь вырос! Я бегал здесь совсем маленьким! Но этот дом стоит в Пусане, а мы… А мы в Сеуле, да-да. Юнги посмотрел на Чонгука с какой-то такой улыбкой, без насмешки, — впервые. Его легкое прикосновение, каким бы оно ни было мимолетным и невесомым, разбудило необъяснимые чувства в груди закостенелого военного. Казалось, что в один миг ноздри забились тысячью знакомых с детства запахов, и каждый запах будил столько же воспоминаний о давным-давно забытых местах, мыслях, стремлениях, радостях, надеждах. — У тебя губы дрожат, — говорит Юнги. — А что это катится по щеке? Чонгук срывающимся голосом, — вещь для него совсем необычная, пробормотал, что это так, пустяки, и попросил Юнги вести его дальше. — Узнаешь этот дом? Этот двор? — Издеваешься?! — весь на эмоциях восклицает Чон. — Да мне тут каждый уголочек, каждый камушек знаком! — Не странно ли, что ты так давно не приезжал сюда? — замечает Юнги. — Пойдем. Они подходят ближе к дому. Чонгук замечает, что теперь в каждом окне горит свет, по светлому двору носятся дети, родители периодически выглядывают из окон, чтобы позвать свое чадо домой. Посреди двора стоит большая самодельная ледяная горка, которую все жители двора заливали и возводили вместе; рядом елка, которую тоже наряжают все вместе, кто чем может, поэтому на ней висит все: от новогодних пластиковых шариков до вязаных игрушек, рисунков или (самое любимое) сладостей. Весь двор, все люди в нем стояли на ушах, весело перекрикивались, поздравляли с Рождеством, с подступающим Новым годом. Казалось, что даже морозный воздух дрожал от смеха, радуясь всеобщему веселью. — Если что, то тебя никто из них не видит. Все вокруг — всего лишь призраки тех, кто жил когда-то… Чонгук озирался по сторонам, и по мере того как дети подбегали к ним, пробегая сквозь, как самые настоящие призраки, Чон узнавал их всех, даже мог назвать имена. И он был так счастлив видеть их всех. И он не мог этого объяснить. Что загорелось в его холодных глазах, и почему так быстро забилось сердце, и почему нестерпимо захотелось скинуть с себя несколько десятков лет и вместе с ними пуститься в игры, бег, катания с горки… Почему его так задели и умилили простые пожелание веселого Рождества одного ребенка другому? Да пропади оно пропадом это Рождество! Был ли ему когда-то прок от этого праздника? — Я знаю одну квартиру в этом доме, в которой сидят маленькие мальчик и девочка. Они ждут родителей с работы… Чонгук как-то тихо ответил, что он это знает. И вместе они идут к входу в подъезд, поднимаются по темной лестничной клетке (вчера опять выбили все лампочки!), останавливаются перед непримечательной дверью, на которой красуется число одиннадцать. — Я не готов, — Чонгук начал медленно пятиться прочь, но Юнги ухватил его за руку, и они прошли сквозь стену. Внутри квартиры было бедно, но не грязно, а это уже смотрелось не так плохо, если бы к бедности обстановки добавился еще и беспорядок, и грязь. — Ты перестал возмущаться и придираться к каждому моему слову. Задело? Чонгук топчется на месте, шипит тихое «заткнись», и уже сам шагает вглубь квартирки. Внутри квартиры и правда обнаруживаются мальчик с девочкой. Они сидят в обнимку, смотрят какие-то мультики по старому телевизору, похожему на огромный ящик. Оба закутанные в протертые пледы, — в комнате до ужаса холодно, еще чуть-чуть и бедняжки будут выдыхать белые облачка пара прямо в квартире. — Да это же Питер! — не помня самого себя от восторга, Чонгук вдруг вскрикивает и подбегает к небольшому диванчику, на котором сидят дети и с которого он стаскивает старенького заштопанного тут и там плюшевого зайца. — Это же Питер! Мне подарил его папа, прежде чем отправиться в море! Мы с ним столько игр сыграли, столько пережили! Знаешь, знаешь… — и уносит нашего солдата в далекие-далекие дали. Он рассказывает Юнги кучу историй, связанных с любимой игрушкой, а тот слушает. Больше не поддевает, не усмехается. Слышали бы Чонгука его сослуживцы, слышал бы Тэхен. Все были бы поражены, увидев счастливое лицо не мужика, а мальчишки, и улыбку его, и сверкающие глаза. Нет серьезности, никакой! Он лепечет, как малыш, улюлюкая и теряя одну мысль, тут же переходя на другую. Рассказывая и рассказывая взахлеб. А дети тем временем так и продолжают жаться друг к другу, как маленькие сиротки — в поисках тепла, и смотреть бездумно в телевизор. — Кого они ждут? — спрашивает Юнги, когда Чонгук замолкает, когда вновь гаснут огоньки в его глазах, когда он снова становится собой… — Папу и маму… — тяжелый вздох и тихий шепот: — которые никогда больше не придут.***
Чимин притаскивает Тэхена к себе домой. По пути они скупают кучу сладостей в уличных забегаловках, которые, скорее всего, решили сделать очень хорошую выручку в рождественскую ночь. Но половину им дают задаром, поэтому Тэхен отметает мысли о том, что торговцы решили на них нажиться в такой светлый праздник. Живет Чимин в одном из спальных районов Сеула, где все дома похожи друг на друга и один большой супермаркет на всю округу. — У меня дома может быть не прибрано, поэтому не пугайся, — говорит Чимин, когда уже проворачивает ключ в замочной скважине. — Думаю, тебе будет трудно напугать меня. — Надеюсь, — хохочет Чимин и открывает дверь. — Папа пришел! — кричат так громко и радостно, стоит двери открыться и явить взгляду двух замерзших с улицы рыжих омег (да, Чимин омега, это они выяснили где-то по дороге). На Чимина рыжим маленьким ураганчиком налетает мальчишка лет шести, а за ним по пятам еще одно крохотное чудо — девочка лет трех с кудрявым облаком русых волос на голове. — Тэхен! — Тэ аж вздрагивает с радостного чиминового вскрика, и непонимающе разглядывает недавнего знакомого, который сейчас сюсюкал с дитем. Чимин замечает непонимающий взгляд Тэ не сразу, а как замечает, то сразу поясняет: — Его тоже, — Чимин кивает на мальчика в своих руках, который тоже с любопытством разглядывает незнакомого дядю, — тоже Тэхеном звать. — О-о… — А это, — Чимин опускает маленького Тэхена на пол и берет уже девочку на руки, — Тэен. Девочка очаровательно улыбается, показывая пару передних резцов. — Пойдем? Тэхен оглядывает Чимина, который уже стоит в квартире, окруженный двумя детьми: один вьется у ног, выспрашивая, что же за дядя такой пришел к ним в праздник, другая просто пихает в маленький рот пальчики, агукает что-то на своем непонятном другим языке и смотрит большими светлыми глазами так внимательно и так любопытно. Дети… Больная тема, к слову, но об этом позднее. Тэхен почему-то не может Чимину отказать, поэтому шагает в чужую квартиру следом и захлопывает за собой дверь.***
Тем временем Чонгук с Юнги снова на одной из оживленных улицах Сеула. Оба молчат, даже Юнги не спешит разговорить солдата, который стал еще угрюмее, чем был до этого. О Тэхене пока никто не говорит, зато постоянно о нем думают. Они никогда не разговаривали по душам, не делились чем-то из прошлого. И это было большущим упущением. Сейчас хотелось говорить, хотелось рассказывать, хотелось делиться… именно с Тэхеном. Как с самым… самым близким человечком во всем мире. — Родители попали в аварию. — Чон начинает говорить сам, никто не тянет его за язык, а Юнги не против выступить слушателем. — Вечером двадцать пятого числа к нам с сестрой заявилась полиция. А дальше… — Можешь не продолжать. — Юнги прерывает рассказчика, заслышав в чужом голосе дрожь. — Мне не сложно говорить об этом, честно, — но голос снова выдает Чонгука, — просто… — Поэтому ты не справляешь Рождество? — Наверное… Юнги берет Чонгука за руку и снова тащит за собой, ведет. И Чонгук ведется, растерявший свой лоск, свою гордыню, свое безразличие…***
— Это Хосок, — Чимин представляет еще одного жителя квартиры — высокого и изящного мужчину со светлыми русыми волосами, светлыми глазами. Хосок приветливо улыбается, соскакивает с дивана, на котором так удобно сидел, почитывая какую-то книгу, и пружинистыми шагами приближается к пришедшим. К Тэхену он подходит для того, чтобы пожать руку и представиться самостоятельно, а к Чимину… Чимина, держащего на руках Тэен он так ласково обнимает, так крепко жмет к груди, целует в рыжую макушку. Тэ даже взгляд отводит, так неловко ему наблюдать за ними. — Мы уже успели забеспокоиться: где же пропадает наш папа? Да, дети? — в ответ маленький Тэхен выкрикивает громкое «да», а Тэен просто угукает, тоже без сомнений соглашаясь с отцом. — Не стоило тебе соглашаться заменять кого-то в такой-то день, в такую ночь… — Зато я встретил Тэхена, — Хосок смеется, обращая мимолетный взгляд на Тэ, а потом вновь возвращая его к Чимину, улыбаясь еще шире, хоть это и кажется невозможным. — Ты как всегда: везде ищешь плюсы. — За это ты меня и любишь, да? Тэхен не знает куда ему себя деть и помощь приходит оттуда, откуда не ждали. За штанину его кто-то дергает снизу. Маленькая рыжая тезка, добившись от Тэ внимания, тянет вверх руки, без слов просясь на ручки. Тэхен не может отказать. И пока мальчишка отвлекает его какими-то историями, на которые Тэ улыбается и кивает, на фоне слышится тихое и такое интимное: — Я скучал, — голосом Хосока. — И я, — отвечает ему Чимин. — И я люблю тебя. Так сильно люблю… Тэхену больно, потому что хотелось бы хоть раз вот так же услышать подобные слова. Да не просто от кого-то… А от того, кому тоже нестерпимо хочется признаться и постоянно напоминать. Напоминать, напоминать. Кричать о своей любви на весь мир…***
Юнги заводит Чонгука в какие-то дебри, опять щелкает пальцами. Вновь становится светло, как днем. Но место теперь совсем другое. И Чонгуку оно тоже знакомо. — Ты меня по памятным местам решил провести? Хорошо, что в этот раз мы не в Пусане, а там где надо — в Сеуле. — А-а, так ты узнал? Чонгук решил промолчать. Вокруг не было ни души. И правильно, — сочельник, скоро Рождество, — студентов сдуло, как только прозвенел последний звонок, последней в этом году пары. Занятия закончились! Каникулы! Все уже давным-давно разбежались по домам. Общежитие пустовало. В него-то и направились наши путники. Чонгук теперь шел смелее, но все равно продолжал прятать дрожащие руки в карманах. Его выдавал звон мелочи и покусанная нижняя губа, которая тоже дрожала. Дверь знакомой комнаты не заперта, но они все равно проходят сквозь нее, как бестелесные духи. Внутри обнаруживается юноша в круглых очках, сидящий над какими-то конспектами, видимо отвергающий тот факт, что вот-вот праздник, что можно отдыхать и не думать об учебе. Когда парень поднимает голову, чтобы заглянуть в какой-то стикер с накаляканными в нем формулами, то становится очень явным его сходство с Чон Чонгуком, а точнее парень — полная чонова копия, только на несколько лет младше. — У меня тогда были проблемы по учебе, — вдруг заговаривает старший Чонгук. — Мне обещали, что отчислят, если не сдам все долги после каникул. Вот я и остался, не поехал домой… — И что же случилось? — Моя сестра… — Милая Чеен, — кивает Юнги. — Хрупкое создание… Она была такой хрупкой, что казалось, будто легкое дуновение ветерка может ее погубить. Но какое у нее было сердце большое… Как она любила своего брата. Чонгук прячет лицо в ладонях, широкие плечи матерого солдата, уважаемого военного, дергаются, как у пятилетнего мальчишки, и он начинает плакать, рыдать взахлеб, вцепляясь в волосы и размазывая по лицу слезы. — Она в тот день умерла от порока сердца, мучившего все эти годы… Умерла ожидая своего брата с наряженной елкой, готовым ужином… — Заткнись! — вскрикивает Чон. — Заткнись! Заткнись! Заткнись! И Юнги затыкается, а все вокруг обращается непроглядной чернотой. Чонгук чувствует, что начинает куда-то падать, проваливаться. И ему плевать, абсолютно плевать. Он с радостью проваливается в незабытье. И последнее о чем Чонгук думает, прежде чем окончательно потерять себя — Тэхен. Одинокий Тэхен, который где-то совсем один. Тэхен, которого… которого Чонгук так сильно… «Я люблю тебя, так сильно люблю»***
Когда Хосок с Чимином насильно скармливают Тэхену и детям рис с кимчи — больше ничего нет, а для рождественского ужина еще рано. Тогда отец с детьми уходят в спальню, потому что детям давным-давно спать пора, между прочим. Чимин же утягивает Тэ в гостиную и предлагает горячего чая с чабрецом. — У тебя такие милые дети, — искренне говорит Тэхен, отпивая из своей миниатюрной чашечки, — и муж тоже. — Спасибо, — Чимин весь румянится, улыбается как довольный жизнью кот. — А ты, Тэхен… отвлекся? Тэхен не спешит отвечать. С одной стороны все можно воспринять так, будто Чимин притащил какого-то бродягу с улицы только для того, чтобы похвастаться своей жизнью. Но это было совсем не так. Тэхен прекрасно понимал, что Чимин ничего плохого не задумывал, когда приводил Тэ к себе домой. Чимин просто не такой человек. И что уж прибедняться, — Тэхен и правда отвлекся. Дети, Хосок, Чимин, — они все его заговорили, отвлекли от больного. И пусть это больное продолжало болеть, а порой болело все сильнее, когда Тэ явно осознавал, что вот так у него никогда не будет. Пусть, пусть. Все равно было легче. Намного легче, чем, если бы Тэхен так и сидел в этом кафе в одиночестве, глотая соленые слезы, пытаясь заглушить их вкус, безумно сладким горячим шоколадом. — Да. Спасибо тебе, Чим. Мне легче. Правда, намного легче. — Я рад. — Чимин снова улыбается. — Но… — Но? — Я бы хотел тебе еще кое-что рассказать. — Я весь — внимание. И Чимин рассказывает, взваливает на тэхеновы плечи еще одну тяжелую историю.***
Чонгук приходит в себя с трудом, хватаясь за тяжелую, больную голову. — Э-эй! Мужик! — не успевает Чон и глаз открыть, как его трясти начинают за плечо, тормошить, беспокоить. — Мужи-ик! Вставай! Уже наклюкался? Как не стыдно?! — Да чего же ты пристал? — Чонгук отталкивает от себя чужие руки, открывает глаза. Над ним нависают две мужские рожи. Рожи — потому что с такого ракурса они смотрятся не то, чтобы привлекательно. — Вставай, алкаш! — говорит уже другой — не тот, который докапывался вначале. Чонгук встает, конечно, не без чужой помощи, но встает. Еле держится на ногах, шатается, как самый настоящий пьяный, на деле им не являясь. — Я не алкаш, — хрипит Чонгук. Он оглядывает мужиков, которые с этого ракурса выглядят многим лучше: оба высокие, холеные, причесанные, в общем и целом — каждый мечта множества женщин. И Чонгук впервые чувствует себя рядом с ними, как бродяга какой, бедняк — ниже по статусу на множество ступеней. Алкаш рядом с такими мужиками — это точнее некуда. — Эй, парень, — говорит один из незнакомой парочки, — у тебя все норм? У Чонгука не норм — это абсолютно точно. — Нет, — очень честно, — не норм.***
— Так ты говоришь, — Сокджин — так зовут того, кто так настырно пытался привести Чонгука в сознание, теперь он же так настырно докапывается до истины, — твой омега ни с того ни с чего взял и ушел из дома? — И ты побежал его искать, а потом встретил какого-то Юнги, который тебя отправил в прошлое… — это уже Намджун — так зовут того, кто с ходу начал Чонгука обзывать алкашом. Ребята затащили Чона в какой-то бар, там разлили на троих бутылочку крепкого коньяка, и теперь вот пытались завести разговор по душам. В Рождество видимо у всех срывает башню, и даже с незнакомцами, найденными без сознания на улице, можно запросто устроить застолье и разговор по душам. Чудеса-а… — В общем и целом… — А где этот Юнги сейчас? — не отстает Намджун. — Да откуда мне знать? Я… — Нам, не докапывайся до парня. Не видишь, что ему и без вопросов твоих не сладко? — Слушай, но если он реально там сквозь время путешествовал… — Намджун все-таки прерывается, когда Джин раздраженно шикает на него. Чонгуку в общем-то тоже интересно куда пропал Юнги, но чем больше времени с пробуждения проходит, тем лучше он понимает — ему все равно, где Юнги, зато его гораздо сильнее волнует местонахождение Тэхена, которого он так и не нашел. — Я такая сволочь… — Чонгук не замечает, как озвучивает собственные мысли. — О-о, — Намджун хохочет, — походу ему больше нельзя. А почему собстна ты сволочь, Чон? — Я на него сердился, что он… что он праздновать хочет это его Рождество-о, а сам ему ничего не рассказывал. А я же с детства Рождество не праздную, у меня же… — Стой, — Сокджин останавливает, потому что видит — еще немного и Чонгук, с виду солидный, но немного потрепанный жизнью мужик, а вот-вот и расплачется, как ребенок. — Остановись. Все понятно. А потом у Сокджина начинает трезвонить телефон, и стоит только ему к уху поднести мобильник, как он вскакивает со стула, и вразнобой начинает выкрикивать: «как?», «уже?!», «еду!», «скоро буду!». И вся солидность слетает словно по щелчку, Джин становится в раз таким потерянным, и спасает его пока еще спокойный и рассудительный Намджун. — В больницу? — Ага… Скорее! И Чонгука прихватывают почему-то тоже, хоть он и противится, и говорит, что ему надо Тэхена искать. И оставить бы его, но теперь Чон снова какой-то нетрезвый, почти «алкаш». Как они его оставят? Одного… в ночь перед Рождеством.***
Под конец чиминовой истории Тэхен снова заливается слезами. А дело-то вот в чем — семейное счастье, любовь и прочие вещи не всегда основываются на хороших вещах. Порой прежде, чем стать счастливым и любимым, надо пройти через многие и многие трудности. Через тернии к звездам, — так однажды сказали, и эти слова стали вечными, как те же звезды, к которым так стремятся люди. Чимин рассказывает о первой встрече с Хосоком, о том, как они влюбились друг в друга с первого взгляда, как Хосок окружал Чимина заботой и вниманием, как каждый день не уставал повторять, что он любит, так сильно любит! И как жили душа в душу, и как… как больно было Чимину однажды застать любимого в объятиях… родного брата-близнеца. О старшем брате-близнеце Чонмине много говорить не хочется, он с детства завидовал Чимину и всячески старался подпортить своему младшему (всего на несколько минут!) жизнь. Вот и сейчас он был верен самому себе — приехал без предупреждения, и вот так запросто взял и охмурил Хосока. А тот и не заметил подмены! Какой тогда был скандал… раскол… — И как же ты простил? — Ну… — Чимину самому под конец стало тяжело говорить. — Знаешь, когда так сильно любишь и когда… Когда узнаешь, что под сердцем носишь ребенка от этого любимого человека… Для прощения найдутся причины. Тогда я о многом подумал, и пришел к тому, что Хосок совсем не был виноват. Я ведь сам не рассказал ему о Чонмине, а зная Чонмина… — Семья — не всегда люди, которые по крови родные. — Что правда, то правда, — как-то грустно хихикает Чим. — Но получается, что ты простил Хосока еще и потому, что залетел от него? — А я думал, что ты лучшего обо мне мнения, Тэ, — Чимин несильно бьет по плечу. — Отчасти так и есть, но лишь отчасти. Чимин не говорит этого вслух, но Тэхен понимает и так: если люди разучатся прощать, если из-за таких недоразумений будут распадаться хорошие пары, то на Земле станет все больше несчастных людей и все меньше настоящей любви. — Я должен признаться, — заговаривает Тэхен после затянувшегося молчания. — Ну, наконец-то… — Ты знал? — Догадывался.***
У Сокджина рожает жена, и, кажется, что он паникует и кричит даже больше и громче, чем женщина в родильной палате. — Успокойся, брат, — Намджун насильно усаживает Джина, что беспокойно наматывает круги по коридору больницы, как какой-то запертый в клетке зверь, рядом с собой. — Все с Ноен будет хорошо. Лучший роддом Сеула все-таки! Сокджин соглашается, садится рядом и теперь уже принимается за новое занятие для снятия стресса — сгрызает ногти на руках почти до мяса. Чонгук вообще находится в прострации, ему бы понять, где он и зачем, но голова болит и… и так хочется Тэхена рядом, вот прямо сейчас, вот… чтобы рядом, чтобы все-все ему рассказать, чтобы обнять, чтобы… да еще много чего! Но только рядом, близко-близко… — Ким Сокджин? — голос медсестры, как гром и молнии посреди спокойствия, царившего в больничном отделении в такое время. — Да-да! — Джин соскакивает со скамейки, путается в своих ногах, падает да так и подбегает к медсестре на полусогнутых, потирая ушибленную коленку. — Это я, Ким Сокджин — это я. — Пройдемте со мной, — медсестра подхихикивает с такого потерянного Джина и манит его за собой куда-то за дверь. — Вот же счастье под Рождество привалило! — Намджун пихает Чона в плечо. — А у тебя с твоим омегой уже есть мелкие? — Чего, — Чонгук, как с Луны свалился — ничего не понимает. — Какие мелкие? — Мда-а… — Нам почесывает подбородок, — мелкие — это дети. Понятно? Де-ти. — Нет, — Чонгук мотает головой из стороны в сторону. — Детей нет. — И не хочется совсем? — Да что ж ты… докопался? Намджун усмехается, как-то горько, грустно, заламывая брови и отводя взгляд. — А мне вот хочется. — Честнее некуда. — Очень хочется. Да не с кем… Не с кем семью строить, не с кем детей рожать… — Больно нужна эта семья и дети… — бурчит себе под нос Чон. А тем временем дверь, в которой пропал Джин, раскрывается и из нее выходит вначале медсестра, а за ней и сам Сокджин. В руках у мужчины маленький сверточек, перевязанный голубой лентой, а на лице у него такое… такое счастье. В такие моменты люди светятся — это факт. — Здоровый мальчуган, альфа, почти три с половиной кило, — говорит медсестра, которая и сама, пусть и видит новорожденных не по разу и не по два на дню, а все равно так же сияет, улыбается. — Я его Чонгуком назову, — говорит вдруг Сокджин. — Чего?! — в один голос возмущаются Намджун с Чонгуком. — Ты чего это? Вместо того, чтобы в честь лучшего друга назвать… Ты… назвал своего сына в честь… него? — Намджун кивает на застывшего на скамье Чона, который глупо хлопает глазами и не может выдавить из себя ни словечка. — Ну… да? — Не хочешь объясниться? — Мы с Ноен так долго ломали голову, а тут этот дурень, как настоящий подарочек, под елочкой городской лежит. И я вот прямо сейчас в палате и подумал: а почему бы и нет? Чонгук — хорошее имя. Некоторые вещи не объяснишь словами, — Сокджин улыбается, подходит к Чонгуку и протягивает сверток, — не хочешь своего тезку подержать? И Чонгук берет на руки малютку, не в силах отказать, когда на него смотрят так. У малыша определенно сокджиновы глаза, которыми он так внимательно рассматривает незнакомца. Мальчик не плачет, смотрит и смотрит, а у Чонгука окончательно где-то что-то переклинивает, какие-то механизмы дают сбой. Рушится последний оплот, пробивается стена, которой он оградился от мира с того момента, как потерял сестру. Теперь в сердце так больно, так много в него хочет вместиться чувств. Только-только явившаяся в мир новая душа, чья-то новая жизнь, чьи-то первые минуточки… настоящее волшебство… Чудо… Рождественское чудо! — Джин, — Чонгук протягивает отцу его дите, тот его с радостью забирает. — Мне… мне надо идти! — Беги уж, — смеется Нам. — Оставь нам номер хоть свой, — улыбается Сокджин, — повторим еще. И не раз! — Да-да… — Чонгук вводит в записную книжку Намджуна номер по памяти, прощается со своими новыми знакомыми, и срывается с места, буквально сверкая пятками. Ему надо! Надо бежать! И как можно быстрее…***
В детстве мама учила, что если потерялся, то надо возвращаться в то место, где ты потерялся и ждать там — так проще маме будет найти. Вот и сейчас Тэхен идет туда, где он потерялся — домой к Чонгуку, — там они виделись в последний раз, тут и должны встретиться. Чимин с Хосоком предлагали пойти с ним, но Тэ конечно же отказался. У них дети… да и… он и так очень долго пробыл у них — почти до самого утра. Двадцать пятое декабря — святой праздник Рождества. И он уже наступил. Утренний холод несильно кусал, задувал под легкое пальто, подгоняя: быстрее, быстрее. От обиды не осталось и следа, Тэхен готов был пожертвовать собственной возможностью отпраздновать такой дорогой сердцу праздник, только если Гук расскажет, почему он так этот праздник ненавидит. Ведь прежде, чем обижаться стоит сначала выяснить причины… Теперь понятно… — Тэхен? — этот голос Тэ из тысячи узнает. — Чонгук? Всего секунду назад у Тэхена была подготовлена речь, которую он обдумывал всю дорогу, а теперь, когда он видит Чонгука, слов просто не остается. Чон сидит прямо под дверью, запрокинув голову к потолку, и видимо разглядывая каждую его неровность. Эта ночь была долгой для них обоих. Долгой и поучительной. — Я… — начинают одновременно. Чонгук усмехается, наконец-то поднявшись с пола и даже не отряхнувшись, не оправив прическу. — Прости, — вот так вот сразу, с ходу и еще: — прости, что так и не сказал тебе, как сильно я люблю тебя. Тэхен аж теряется, прикладывает руку к сердцу и неосознанно начинает пятиться назад, забыв, что за спиной как бы лестница. Чонгук моментально среагировав, подхватывает Тэ за талию, когда тот уже почти падает, почти кубарем катится с лестницы. — Аккуратнее, Тэ, — так нежно, что спирает дыхание. — А ты… — Тэхен не знает куда ему смотреть, весь заливается румянцем, будто первый раз вот так они близко, и так обнимаются, и так… на него смотрят, как сейчас смотрит Чонгук. — Ты почему здесь сидишь? — Ключ остался дома. — А у меня он… в кармане… Чонгук смеется, мокро чмокает Тэ прямо в покрасневший нос. — У тебя, похоже, теперь все мои ключи, Тэхен. И от дома, и от сердца… — Тебя кто так сильно побил? — Тэ вдруг смелеет, зарывается пальцами в запутанные черные волосы, ерошит их, ощупывает голову. — Нет никаких шишек? — Нет. — Точно-точно? — Тэхен отнимает руки от чоновых волос и кивает. — Меня никто не бил, и я не ударялся головой… ну, может только отчасти. А в остальном я… Это я, Тэхен. Твой Чонгук. — Мой? — Твой. И поцелуй получается слаще еще и потому, что Тэхен впервые целует сам, впервые проявляет инициативу, впервые… все-все впервые. — Но ты все равно странный… — Привыкай, — Чонгук перехватывает омегу поудобнее, прижимает ближе. — Я теперь все время таким буду. — Что же такого случилось, пока меня не было? — О-очень много чего, — Чонгук сейчас сплошная улыбка, сплошное счастье… Эйфория. Это так драгоценно, так волшебно — просто наконец-то держать в руках свое сокровище, свою любовь. Весь свой мир. Теперь не стыдно так думать, не стыдно чувствовать… не стыдно признать, что один маленький рыжий человечек так много значит. Мир не стал другим за эту ночь, он продолжал существовать все с теми же законами и порядками, какие были до этого. Но именно чонгуков мир перевернулся с ног на голову. Юнги, господин Никто — необъяснимое явление, вспахавшее, разворошившее старые раны, а потом эти Сокджин с Намджуном, показавшие, что такое настоящее чудо… И Тэхен… всегда Тэхен. Страсть разгорелась с новой силой. И она, конечно же, может потухнуть так же, как затухала прежде. Но теперь эти двое знают, что даже если чувства остынут — это не повод рушить. Просто надо вспомнить каково это — потерять. И каково это — быть без. И если одна мысль о потере или о жизни без делает больно, то надо ухватиться и держать, и никуда не отпускать. И любить, любить, любить. — Ты же родишь мне маленьких лисят? Таких же рыженьких. — Спрашивает, заглядывая в красивые, в любимые до ужаса глаза с золотистыми крапинками. — Чего? — Тэхен теряет слова, рассудок и все на свете. — Ч-чего? — Детей, Тэ. Детишек. Таких же миленьких, как и ты сам. Виснет молчание, Тэхен едва ли не до крови прокусывает губу, прежде, чем наконец-то выдает: — А я… я уже… — Что «уже»? — Чонгук, ты глупый? — Тэ усмехается, обхватывает широкую шею руками, прижимается ближе, чтобы на самое ухо прошептать: — я уже беременный. Теперь подвисает уже Чонгук. — П-правда? — Чонгука-а? Ты плачешь что ли? — Тэхен пытается немного оттолкнуть Чона, чтобы заглянуть в его глаза, но альфа крепко его к себе прижимает и тычется носом в хрупкое плечико. — Я так счастлив, Тэ… — Если бы я знал, что ты так отреагируешь, то я бы совсем не боялся рассказать раньше. — Я так тебя люблю, так люблю! Тэхен хохочет в объятиях своего Чонгука, когда тот начинает кружить его, да и сам Чонгук смеется. Не может налюбоваться. Хочется кричать о любви всему миру, хочется кричать о том, как красив Тэхен, и как он обаятелен, и как он… «Волк сам поднимается с земли, сам идет в самую толпу. Он цепляет свою плутовку за талию и… сам начинает кружить ее. В танце! Да как же так? Тэхен аж замирает в объятиях…» Они танцуют под музыку, которую творит их пульс, слившийся в единый. У влюбленных сердца всегда бьются в унисон. — Я тоже люблю тебя, Чонгук. И снова поцелуй за поцелуем… хочется впитаться друг в друга, раствориться… Тэхен спрашивает: почему они до сих пор не открыли дверь и не оказались в квартире. Чонгук только смеется, в свою очередь, спрашивая, так ли важно где они. Тэхен с ним соглашается. — Кстати, ты не поверишь! — Тэхен заглядывает Чонгуку в глаза. — Меня же до дома довез тот самый таксист… ну… Ты же помнишь его? Мы у него в машине познакомились. Он нам еще сказку рассказал. Про волков и про лис… — Помню, конечно. — Он сказал спросить тебя: веришь ты теперь в судьбу или нет. Чонгук задумался всего на секунду, вспомнил о том, что пережил всего за ночь… вспомнил и Юнги тоже… Неважно приснились ему те видения прошлого или они были на самом деле. Встречал он Юнги или он тоже был воображаемым… Неважно. — Верю, — говорит уверенно, когда перед глазами встает Тэхен в день их первой встречи, — верю, — говорит еще увереннее, когда вспоминает, как он нашел «Заповедный лес», как напился, разбудил и вытащил на разговор, — определенно верю. Есть такие вещи, которые только и можно оправдать судьбой и ничем другим. И судьба — это, конечно же, не предписанный с рождения путь человека, иначе какой смысл жить, если все предрешено заранее? Мы сами творим свою судьбу, каждый наш шаг предопределяет наше будущее. Вот ты шагнул в одну сторону, значит, для тебя уже закрыты пути, которые были в другой стороне, но открыты пути той стороны, которую ты выбрал. Так и живем, ошибаемся, шагаем дальше и так до бесконечности. Хорошо, если кто-то вовремя укажет на ошибки, хорошо, если вовремя сможешь осознать, что твои шаги могут лишить тебя чего-то важного. Хорошо, если есть шанс все исправить! За этот шанс надо хвататься! Цепляться изо всех сил. — Я тоже верю, — говорит Тэхен. — Поверил сразу, как тебя встретил. — Прости, что я такой опозданец. — Прощаю и люблю-ю. — Мы обязательно отпразднуем Рождество, Тэ. — А я только хотел сказать… — Отпразднуем, Тэ. — Чонгук прикладывает палец к пухлым губам, призывая к молчанию. — Неважно, что было раньше. С тобой я хочу начать сначала. И это звучит лучше, чем любое признание. Они оба начнут с чистого листа. И заживут обязательно, так, чтобы теперь уже им завидовали. Все вокруг. — У меня подарок есть… на Рождество… — Тэхен отталкивает от себя Чонгука, шарит в глубоких карманах своего пальто и достает оттуда два браслета. Первый он цепляет на запястье Чонгука, второй на свое. — Ты слышал легенду о красных нитях? — Послушаю с удовольствием. На их запястьях красуются два браслета красного цвета — как материальное воплощение той самой красной нити, соединяющей две предназначенные друг для друга души.