#np Seafret — Missing
этим людям мерещится: где-то живут доктора специально для них: дозвониться бы, докричать; кто возьмёт на себя ответственность собирать этих стонущих от фантомной боли в плечах?
Эмили поворачивается. Женщина перед ней, наверное, похожа на тысячу других женщин; только вот мир вокруг них не съеживается, не жрет сам себя, не бьет холодным ярким светом в лицо. И конечно же, эти другие женщины не смотрят так, словно перед ними не человек, а расходный материал. Камешек, застрявший в остроносой туфле; крошечный залом на идеально выглаженной блузке от новомодного дизайнера. Ее взгляд цепляет Эмили, чуть останавливается, ставит клеймо — раздражающий, ноющий фактор, о котором не принято говорить вслух; лишний элемент декора в кабинете; формально подаренная статуэтка на очередную годовщину компании. Конечно, обозналась, твердит себе Эмили, просто обозналась, назвав не то имя, просто перепутала, ну, со всеми же бывает, да, повторяет она, пытаясь уткнуться взглядом в пол, но видит только свое отражение в лаке черных лодочек. — А, доктор Кларк! У нас тут очередная загадка, — слишком радостно сообщает тот, что хвалил Эмили пару минут назад. — Отправьте ее к диагностам. — Как узнали, что речь о девушке? — Я про загадку. — Кларк ставит на стол крафтовый пакет и две чашки с логотипами R&H. — Сейчас восемь утра, Дональд. Что за сбор в моем кабинете? Эмили, стоящая чуть позади женщины, как можно незаметнее отходит от стола; столкнуться с владелицей кабинета, ее начальством и, видимо, коллегой никак не входит в планы на сегодняшний день. Как и вся неврология, в общем-то. Стоя за небольшим шкафом — очень и очень плоским, Ребекка обязательно бы отпустила какую-нибудь несмешную шутку — Эмили ощущает панику. Больше всего на свете ей хочется стать невидимкой: за все время работы здесь она еще не оказывалась с такими людьми в кабинете один на один и теперь понятия не имеет, что ей делать: ответить на ранее заданный вопрос, еще раз повторить про направления или убежать, забыв закрыть за собой дверь. Но ее словно перестают замечать — после негромких переговоров все трое склоняются над разбросанными листками бумаги, а затем вперивают взгляды в настенный негатоскоп: шесть проекций головного мозга привлекают их внимание больше, чем томящаяся в ожидании нужных бумаг Джонсон. Эмили смотрит на затылок нейрохирурга — почти белые, коротко стриженные волосы, эдакая стрижка-пикси, переходящая все рамки: рваные пряди и настоящий хаос вместо укладки. Медсестры тоже носят подобные — только куда более кричащие и вызывающие: розовые, синие, зеленые; с добавлением дредов, длинных челок или бритых висков; но на них это смотрится как попытка привлечь внимание. Кларк же словно находит ветер в каждой секунде, позволяя тому укладывать волосы на любой лад. — …подлатать вот здесь, — ее чуть хриплый голос словно заставляет воздух вибрировать, — посмотреть, может, что из этого и выйдет. Полностью, конечно, не восстановим. — Сможете? Кларк ведет плечами, и сквозь тонкую ткань серой блузки становятся видны очертания кружева белья. — Попробую, — уклончиво отвечает она. — Но мне нужны еще анализы. — Кстати об анализах. Мисс Джонсон все еще ждет свои направления. — Дональд поворачивается к Эмили. — Мосс сейчас все выпишет, подождите его снаружи, пожалуйста. — Доктор Мосс, — цедит Эндрю, — слишком занят для всяких бумажек. Эмили сама не знает почему, но вспыхивает, как новогодняя елка, словно бы это ей ответили грубо или отказали вовсе; краснеет так, что щеки пылают жарче костра; а Мосс не сводит с нее наполненного злобой взгляда. Ей надо выйти из кабинета; шаг, второй, третий — мягкая поступь по паркету, едва уловимый скрип двери, внезапная духота и странное, почти черное небо в окнах. Эмили прислоняется спиной к прохладной кирпичной стене, и воздух вокруг нее комкается, как старая сухая бумага. В голове мелькают страшные слова: паническая атака, тревожное расстройство, нервный срыв; но пульс быстро выравнивается, и ветхий бумажный воздух осыпается прахом, позволяя сделать глоток чистого кислорода. Вспоминает: ей семнадцать, впереди пыльный путь к верхушкам медицины, десятки книг и искусанных карандашей. Стать бы врачом, мечтает Эмили, спасать людей, ловко обращаться со скальпелем, говорить «сушите» старшей медсестре, а вечером ужинать с коллегами в каком-нибудь тихом месте, жеманно оттопыривая пальчик, и растягивать слова: «Давайте не будем о работе?» Прикусывает губу: счета за обучение, заваленные экзамены, усмешки матери, «папа очень недоволен», темно-красная форма Георга: равенство, говорили они, это основа основ. Эмили помнит цифры: десять тысяч долларов в год; один кредит; две работы; три часа сна. Жалкие попытки самовнушения: это не самое худшее, что могло случиться с мечтой. И понимание: нет, это гораздо страшнее. У нее даже не такой пропуск, как у всех, — по нему не получишь льгот, им не похвастаешься перед родными, не вложишь в красивую обложку или не будешь с гордостью носить с лентой на шее. Святой Георг — не то место, которым нужно гордиться, а четыре года — слишком мало для врача и много — для медсестры; так же, как и следующие сорок тысяч — еще одна ступень на пути совершенно не в то место, в котором хочется быть.* Вздох. Эмили знает: это будет чертовски тяжелая осень.* * *
Когда она возвращается с заветными бумагами обратно в неврологию, дверь в триста тринадцатую палату оказывается распахнутой, а сама кровать — пустой, и только простыни небрежно смяты, а откидной столик кое-как вставлен обратно. Она должна была справиться с этим, не оставляя девушку без присмотра, но провалилась и тут. Теперь искать пациентку по всей больнице бесполезно: она может быть где угодно, начиная от процедурной и заканчивая смотровой. Поэтому Джонсон опускается на стул, поджимает под себя ноги и выстукивает пальцами дробь по столику — нужно собраться и сделать хоть что-то. Наверное, сейчас ее должен был охватить страх, но Эмили чувствует лишь бесконечную усталость, камнем навалившуюся на плечи. Своя ноша, как оказывается, давит и прижимает к земле похлеще чужой. Мысли не прыгают, не носятся, они стоят на месте, замерев в пространстве; и где-то на закромках сознания рождается простая мысль: в больнице столько персонала, что слепая и наверняка паникующая пациентка не осталась бы без внимания. Значит, она либо в другой палате, либо действительно отведена к… Доктор Хиггинс входит в палату в тот момент, когда Эмили готовится вылететь из нее на его поиски, — песчаный пиджак, мятая рубашка, отливающие серебром волосы. Они когда-то уже виделись, вспоминает Эмили, возможно, в приемном отделении или в нижних палатах терапии. — День добрый! — Марк салютует в знак приветствия. — Я забрал вашу мисс Аноним в соседнее отделение. Рад, что кто-то из нас сообразил заняться бумажками. — Кивок на кипу направлений и улыбка. — Не люблю я все это… Кстати, — он не дожидается ответа, — ангиография не показала поражений сосудов. Сейчас она на ЭЭГ и на ЭХО. Да дайте их уже сюда, не мните. — Он тянется к бумагам. Эмили послушно отдает бланки, заполненные мелким убористым почерком Мосса, и выжидательно смотрит на Марка: врач общей практики в свои шестьдесят выглядит на сорок с хвостиком благодаря светлой одежде и какой-то внутренней, сияющей улыбке. — Вы ей понравились. — Он достает из нагрудного кармана ручку и ставит подписи. — Нашей Джейн Доу*. — Откуда она к нам поступила? — Эмили машинально расправляет покрывало. — То есть, — исправляется она, — как ее нашли? — О, — Марк усаживается на стул, — это очень интересная история, мисс Джонсон. Она помнит только то, что ее обнаружили парамедики. Сами они говорят, что кто-то анонимно позвонил 911 и сообщил о девушке. — Но полиция?.. — Эмили хмурится. — А что полиция? — Хиггинс всплескивает руками. — Приехали, поговорили с кем-то из приемки и уехали, даже карту ее не взяли. Думаете, у них мало таких, как эта Джейн? Хотя, возможно, Дональд или его секретарша вышлют им потом факс со всеми данными, но это когда будет… — Он пожимает плечами. — Знаете, мисс Джонсон, возможно, вы сможете сделать кое-что для этой юной барышни… — Что? Звонок старенькой серой Nokia прерывает профессора. Стандартная мелодия сообщения режет слух, а потом резко обрывается входящим звонком. Хиггинс нахмуривается, слушая собеседника, кивает, ничего не спрашивая, а потом просто кидает телефон обратно в карман пиджака. — Планы поменялись, мисс Джонсон. Забудьте о Джейн, нас ждет ее тезка. — Марк резко встает. — У другого Доу открылись осложнения, надо подготовить к операции. Киста. — Другого Доу? — отрешенно переспрашивает Эмили, глядя в пустоту. — Профессор, подождите!..* * *
— Какого хрена?! — Мосс разъярен до чертиков, и воздух вокруг него насыщается электричеством, грозясь вот-вот превратиться в бурю. — Мы еще утром смотрели его анализы, они были чистыми, эта дрянь что, за два часа вылезла? — Мы же смотрели голову, а не спину, — мягко поправляет его Марк. — И думали, что боль — последствие удара об асфальт. — Да тут мешок дерьма на половину снимка! — Эндрю разворачивается так резко, что полы его халата взметаются в воздух. — Как можно не заметить?! Хиггинс только пожимает плечами: — Прошло слишком мало времени, Эндрю. Мы даже не закончили общие анализы, как возникла новая боль. Бесполезно винить в этом несчастных санитаров. — Позову Нила, пусть откачивает жидкость и ставит свои чудо-заплатки. — Мосс подписывает бумаги одну за другой и почти швыряет их в стоящую рядом Эмили. — Отнеси это потом Рэю. Откуда-то же она взялась, твою мать… — Невролог вкладывает снимки обратно в конверт. — Передай это нашим хирургам. И займись уже, наконец, пациентом!.. — еще раз рявкает он и вылетает из палаты быстрее, чем Эмили успевает сказать «хорошо». Марк выходит следом, даже не взглянув на Джонсон: в его руках целая кипа еще не прошитых папок. Другой Доу, по мнению Эмили, не нуждается ни в какой подготовке: он сидит абсолютно спокойно и не сводит с нее пристального взгляда. Его карта почти пуста — ни результатов анализов, ни аллергий, ни-че-го, будто и ее забыли заполнить; а собирать анамнез нет времени. Тем более он уже был на каких-то процедурах — медсестра видит пару приклеенных пластырем ватных комочков, свежие следы от капельницы, тоже свежую повязку на голове. Эмили знает: до операции чуть меньше часа, значит, сейчас нужно выяснить, что он делал и ел до этого; а если учесть, что это еще один беспамятный, то уровень сложности увеличивается вдвое. Ну, по крайней мере, он может ее видеть. — Здравствуйте, — говорит она. — Я Эмили. Буду работать с вами. Молчание. — Анестезия — это не больно, — продолжает она. — Но для начала мне нужно снять с вас все украшения, брекеты и пирсинг. Если у вас линзы или слуховой аппарат, их тоже надо будет убрать на время операции. Но после я все вам верну, не волнуйтесь. — Дежурная улыбка. Молчание. Эмили начинает нервничать: темно-зеленые глаза юноши неотрывно следят за каждым ее движением, словно анализируя. Повторяет: — На вас есть что-то из того, что я перечислила? И выжидательно смотрит: может быть, он хотя бы протянет руку к ней, или покажет на уши, или кивнет; нервозность быстро сменяется раздражением: да пусть уже хоть что-то сделает, лишь бы подал признаки жизни. Эмили всматривается в его лицо: едва заметные морщинки в уголках губ, россыпь веснушек, высокие скулы, круги под глазами. Встретив такого на улице, решаешь, что это студент-старшекурсник: ему не хватает только рюкзака или сумки с ноутбуком. Голова плотно забинтована, так что совсем не видно волос, но одна или две рыжие прядки у уха выбились и смешно топорщатся. Эмили терпеливо повторяет: — На вас есть какие-нибудь… — Я тебя не слышу, — внезапно говорит юноша, облизывая сухие губы. — Я глухой. Если бы Эмили могла, она бы взвизгнула от неожиданности и какого-то нелепого ужаса ситуации, но она только улыбается и кивает; а затем достает ручку и на обороте пустого бланка пишет слова: пирсинг, брекеты, кольца, слуховой аппарат? Он качает головой. Тогда Эмили выводит: поставьте оценку общей боли — и передает ему ручку. 7/10, следует ответ. Следующая часть разговора похожа на комическую сценку: Эмили по очереди рисует стакан воды, кофе, бутерброд и зачем-то дольку арбуза; затем вырисовывает циферблат часов — и минут через десять выясняет, что пациент с утра ничего не ел и пил только воду час назад после очередного забора крови. Она еще раз показывает на свое имя в бейджике, дожидается кивка и надевает перчатки; четыре ампулы, видимо принесенные Моссом, лежат на столике, дожидаясь своего часа: усиливающий эффект анестетиков мидазолам, тормозящий дыхательные рефлексы атропин, успокаивающий желудок метоклопрамид и противоаллергенный бенадрил. Эмили знает эту последовательность наизусть. У пациента холодные, исцарапанные руки; Эмили долго ищет не задействованную ранее вену, прежде чем сделать укол, а после едва останавливает хлынувшую ни с того ни с сего кровь. В том, что она провела инъекцию верно, сомнений нет, но юноша не выражает никаких эмоций: ни боли, ни паники, ничего. Совершенная, абсолютная пустота. Эмили больше ничего не пишет, только тяжело садится рядом, чувствуя, как насыщенность дня шерстяной шалью накрывает ее плечи. Сейчас она должна говорить утешительные, успокаивающие слова: все будет хорошо, наши доктора — профессионалы своего дела, а тот-самый-некий-Нил — просто светило современной хирургии. Но она не скажет. А он только смотрит на нее своими темно-зелеными глазами и говорит чуть нараспев, словно обращаясь к кому-то невидимому за ее спиной: — И не знавшего греха Он сделал жертвою за грех. Эмили молчит: переполненный событиями разум не сразу определяет библейскую цитату — а после ресницы пациента дрожат, когда он откидывается на подушки и закрывает глаза, и Джонсон в страхе надевает на его палец пульсоксиметр, но идеально ровные цифры загораются зеленым. Он просто спит — наверное, так подействовала ядерная смесь лекарств, или у него тоже, возможно, был тяжелый день, а может, и вся жизнь; Эмили вглядывается в молодое, но уставшее лицо и пытается представить его жизнь до больницы: может быть, он был бродячим музыкантом, или секретарем, или простым студентом; или тоже, как и она, учился на медицинском. И тогда, представляя четкие цветные картинки, она, чуть помедлив, тихо шепчет: — Чтобы мы в грехе сделались праведными перед Богом. Эмили вновь берет в руки папку — нужно заполнить оставшиеся строки, а потом разнести все по кабинетам; да и скоро пациента должны уже увезти на наркоз — здесь ее работа заканчивается, в дело вступает операционная медсестра. Стеклянная дверь распахивается и ударяется о стопор так громко, что Джонсон подскакивает — и сразу же ойкает: острый край бумаги рассекает кожу. Растрепанный, запыхавшийся паренек в белом халате набекрень и с чудом держащимся на кармане бейджиком останавливается напротив Эмили, пытающейся слизнуть выступившую капельку крови. Ей это почти удается — и только длинная тонкая царапина на тыльной стороне кисти служит напоминанием о произошедшем. В голове что-то щелкает. — Эмили Джонсон? — пытается отдышаться студент. — Пройдемте к мисс Кларк.