а в глазах у нее — неосвоенный млечный путь; непутевые звезды блуждают туда-сюда; все дороги кончаются римом когда-нибудь, но без рима дороги не кончатся никогда.
Студент ведет ее служебными коридорами — сетями узких, безоконных проходов с тусклыми желтыми лампами и бесконечной вереницей дверей без каких-либо опознавательных знаков, поэтому для Эмили остается загадкой, как он ориентируется среди них. В отделение неврологии они попадают через две с половиной минуты — знакомая комната отдыха, закуток и большое пространство основной части отделения. Эмили входит в кабинет Кларк, затаив дыхание — если бы она налажала или крупно ошиблась, то выговор ей сделал бы либо лечащий врач, либо старшая медсестра, но никак не нейрохирург: он вообще не имеет никакого отношения к младшему персоналу, если это, конечно, не его собственная бригада. Кларк стоит вполоборота: руки скрещены на груди, белый халат небрежно накинут на плечи, губы искривлены в подобии улыбки. У Эмили сосет под ложечкой — страх, смешанный со странным благоговением. Будь на ее месте Ребекка, она бы поджала губы, расслабила плечи и смотрела на все происходящее сквозь наплевательский прищур. Но Эмили не Ребекка, она может только мять и без того заломленную ткань халата и переминаться с ноги на ногу. Из всей больницы на шестьдесят тысяч человек персонала мисс Кларк понадобилась именно она. Или?.. — Джонсон, — тяжелый взгляд нейрохирурга почти физически ощутим, — это наш психиатр, доктор Чарльз Кларк. О черт. Хорошо, что она не сказала ему ни слова. Воздух в легких кончается, когда студент, позвавший ее сюда, садится на мягкий диван и закидывает ногу на ногу; но — она готова поклясться! — в этот момент в его темных глазах мелькают озорные искорки. Шалость, бесспорно, удалась. У Чарли копна светлых волос, рваные джинсы и футболка с эмблемой The Beatles. Эмили мысленно оправдывает себя: любой принял бы его за студента-практиканта; лишь серый бейджик, окончательно свалившийся с длинного халата, выдает в нем врача. Она присматривается: длинный черный ремешок Swatch, серые с голубым Balmain и небрежная, словно специально поставленная клякса на нижней левой поле халата — еще один известный логотип, названия которого она не помнит. Завистливый вздох — в Великобритании врачи получают едва ли не больше, чем в других странах. — Мисс Джонсон… — Можно просто Эмили, — тихо говорит медсестра, пытаясь не отвлекаться на свои мысли. Они брат и сестра или муж и жена? Кто из них старше? И как вообще зовут эту женщину? Зачем она здесь?.. Чарли только молча разводит руками, словно отвечая на незаданные вопросы. — Давайте сразу к делу. — Кларк-которая-женщина усаживается в широкое, с высокой спинкой кресло. — Говорят, вы провели утро у некой пациентки с очень странным диагнозом, верно? — Но мы говорили не больше получаса. — Эмили качает головой. — Я только спрашивала… — Вы говорили о мозаике. — Чарли расслабленно откидывает голову назад и смотрит в потолок. — Чтоб вы знали, мозаика, Эмили, это элемент системы. — Какой системы? — Второй раз за день Джонсон чувствует себя полной дурой. — Ее памяти, конечно. Все, что выдает Эмили в ответ, укладывается в простое «Э-э-э?» — Наш мозг, — терпеливо объясняет Чарли, — пытается закрыть пробелы в памяти воспоминаниями из ниоткуда. Либо же, если травма слишком серьезная, цепляется за слова, места, поступки — и вставляет их, словно недостающие фрагменты. — Как мозаику, — догадывается Эмили. — Верно, — удовлетворенно кивает психиатр. — Ее мозг уцепился за два фактора: это вы, Эмили, и мозаика. Пазл. Фрагмент. Обрубочный кусок жизни — то ли прошлой, то ли настоящей. И эта идея — что она как-то связана со всем этим — сейчас надежно поселилась в ее голове и пускает там корни. — Словно вирус? — Точно. Словно вирус. — Скоро ей предстоит операция. — Нейрохирург как будто и не слышала их разговора. — Мы будем снова вскрывать ее голову, чтобы посмотреть, как там дела. — Смешная шутка из ее уст звучит черной иронией. — Она какое-то время будет в сознании, и доктор Кларк советует, чтобы рядом были вы. Может быть, таким образом мы спровоцируем… что-нибудь. — Интраоперационное картирование мозга, — скороговоркой произносит Эмили. Ночные бдения над учебниками дают свой оправданный результат — Кларк бросает на нее взгляд, полный удивления. Наверное, она из тех, кто считает, что все медсестры — идиотки. — Вы думаете, что там опухоль? — Мы ничего не думаем, — отрезает Кларк-которая-все-еще-женщина. — Думает Хиггинс. И пока он решил, что неплохо было бы открыть ее черепную коробку и убедиться, что нет признаков опухоли и ее зрительный центр удален по какой-то другой причине, которой не видно на КТ и МРТ. И ему совершенно плевать, что снимки эту самую опухоль не показывают. — Вы против? — робко спрашивает Эмили. — Я не уверена, что лезть в чужую голову без веских причин — хорошая идея, — нехотя отвечает нейрохирург. — Но Марк настаивает на снижении всех рисков. — Повышая их? — едва слышно уточняет Джонсон. Кларк-сидящая-в-кресле закатывает глаза. — Это все потому, что ничего не происходит просто так, — подает голос Чарли. — Нельзя проснуться слепым, глухим или немым, а потом спокойно пойти заниматься своими делами. И нельзя ослепнуть за секунду, сохранив глазные яблоки нетронутыми. У нее ведь внешне нет никаких воздействий! Значит, что-то кроется внутри. — Он складывает пальцы домиком. — Вот и получается — чтобы узнать причины слепоты, нам нужно знать предыдущий диагноз. Узнаем диагноз — узнаем, что лечили. Узнаем, что — узнаем, где и кто. — Чарли зевает. — Ну и так далее. Затонувшая в таком количестве информации, Эмили окончательно теряет надежду на спасательный круг. — Но зачем я? — Будете сидеть с ней всю операцию, — начинает терять терпение нейрохирург. — Что непонятно? Джонсон мысленно делает пометку: одного из двоих Кларков она точно раздражает. — Как ведущий конкурсов для одного, — улыбается Чарли. — Вам нужно говорить с ней и заставлять ее слушать. Она вас знает, так что мы избавимся от лишних стрессов и эмоциональных нагрузок на без того перегруженный мозг. — Но… — Эмили вскидывает голову. — Но я вообще ее не знаю. Я просто собирала анамнез. Я не уверена, что я… Кларк-которая-считает-ее-идиоткой взмахивает рукой, заставляя замолчать. — Ничего не хочу слушать, — отрезает она. — Это ваша работа. Или вы не можете с ней справиться? Эмили хочется ляпнуть что-то вроде: вообще-то это работа невролога, психиатра или лечащего врача, но никак не медсестры, которая не связана с пациентом — но она только молча кивает. В конце концов, не сожрут же ее. Ну, сразу.* * *
Когда в конце рабочего дня Эмили проскальзывает в комнату для медсестер, она чувствует себя хуже, чем просто плохо: от непривычной беготни по всем этажам болят ноги, голова гудит от мыслей, а руки, то и дело ставящие инъекции и уколы, под конец двенадцатичасовой смены начинают предательски подрагивать. Ей так и не удалось поесть или даже просто выпить чаю; все, что она успевала, — сделать пару глотков воды из кулеров, а потом снова нужно было бежать. Хиггинс, видимо, решил, что она приставлена именно к нему, поэтому завалил ее работой — как с папками, так и с пациентами. Он появлялся незаметно, исчезал быстро, а затем снова маячил у нее за спиной, повторяя, что время никого не ждет. Мелисса отвлекается от своих дел и садится рядом с ней на жесткую лавку, тоже выглядя измотанной — только вот ее смена плавно перетекает в ночную. Что ж, в мире есть по крайней мере один человек, которому хуже, чем ей. — Что, Джонсон, тяжелый день? Эмили прислоняется спиной к холодному металлу шкафчика и кивает, вытаскивая шпильки из головы. Затылок сразу же начинает тянуще ныть. — То ли еще будет. Мелисса хлопает ее по плечу, молчит с минуту, а потом поднимается и выходит, не говоря ни слова. Эмили переодевается так быстро, как только позволяет усталое тело; тщетно ищет резинку для волос, но не находит и решает оставить запутавшиеся, кудрявые волосы так: вряд ли кто-то обратит на нее внимание. Оливия — все еще бодрая и полная энергии — снова не замечает ее, и Эмили выходит из больницы на Уайтчепел. В восемь вечера улица полна народу — тут и там парочки и компании расположились на скамейках, из кафе и баров напротив доносится музыка; пытаясь перебежать дорогу в неположенном месте, люди спешат в метро. Эмили поправляет сумку, вдыхает лондонский воздух полной грудью и медленно-медленно идет в сторону пешеходного перехода напротив Тернер-стрит. — Эй, подбросить? Она оборачивается — больше рефлекторно, чем заинтересованно — и видит, как позади нее из центрального входа выбегают две фигуры: одна в рваных джинсах и кислотно-зеленой кожанке, вторая худая, высокая, закидывающая на плечо небольшой кожаный рюкзак. — Я на своей, — доносится до нее женский голос. — Она что, все еще ездит? — Хохот в ответ. — Может, тебе купить самокат? — Пошел ты, — лаконично отвечает женщина. — Только после тебя, сестрица! Она пытается сказать что-то в ответ, но звук заводящегося мотора и моментальный визг шин перебивает ее; плечи женщины устало опускаются. Она проходит вперед метров семь — еще немного, и поравняется с Джонсон — а потом щелкает брелоком сигнализации, и темно-синий MINI Cooper отзывается вспышками фар; еще минута — и крыша уезжает назад, повинуясь невидимой команде. Это про эту машину спрашивали, едет ли она?! Эмили снова завистливо вздыхает — что может быть лучше, чем после долгого рабочего дня мчаться по лондонским трассам на кабриолете?.. Свет проезжающего мимо автомобиля на миг освещает лицо незнакомки, и Эмили с удивлением узнает в ней Кларк. Сама не зная почему, Джонсон стоит и смотрит, пока машина не скрывается вдали; и только потом, спускаясь в метро, она улыбается самой себе: все-таки хорошо, что она оказалась в неврологии. Может быть, это ее крошечный шанс стать лучше. Следующие два дня проходят слишком быстро — и ночная, и дневная смены полностью посвящены приемному отделению: Эмили толком не разобрала, но какая-то крупная авария за городом сбила график ее работы, превратив его в суточный. Почти двадцать часов она безостановочно бинтует, промывает, зашивает и делает уколы, параллельно заполняя тысячи бумажек. Из неврологии ничего не слышно — либо они забыли про нее, либо дата операции еще не назначена. Краем уха Джонсон слышит, что операция у глухого мальчика проходит неплохо, — но не придает этому значения: мало ли по всей больнице глухих юношей? К утру Эмили уже не разбирает, где кто, выполняя свою работу на автопилоте, а после, падая от усталости, без сил доползает до шкафчика, где кое-как стягивает с себя белый халат, сминает его в шар и бросает на жестяное дно. Ничего, думает Джонсон, за два выходных она его трижды постирает и четырежды погладит. Почему-то факт того, что ей пришлось работать так много, словно бы за всю смену, злит ее; но эта злость — не яркие вспышки и не всполохи грома, нет; скорее гулкая и серая тоска по спокойствию. Мелисса ободряюще кладет руку ей на плечо, мол, все будет хорошо; но Эмили не реагирует: кажется, нацепи на нее пульсоксиметр — и он покажет сплошные нули. И точки. Мел говорит: — Ты еще легко отделалась, там у Сары трое — и все на руках. Сторонний человек подумал бы, что речь о детях; но Эмили знает: у кого-то из ее коллег умерли сразу трое. Не то чтобы смерть ее пугает — в больницах смерть всегда блуждает по коридорам в поисках своей палаты, — но, наверное, в таком напряжении можно сойти с ума от потерь. Или нет. Уже когда она уходит, проскальзывая мимо Оливии — вечно заряженной батарейки с ресепшена — то слышит ее оклик. И, поправляя копну кудрявых, идеально уложенных светлых волос, та улыбается и протягивает Эмили сложенный пополам бланк: — Доктор Хармон просил передать, что завтра ждет тебя в операционной. Кажется, двух выходных у нее не будет.* * *
Эмили стыдно признаться, но она никогда не была на настоящих операциях. Нет, конечно же, практика в колледже подразумевала обязательное присутствие, но одно дело — находиться в операционной комнате с куратором, другое — с врачами, да еще с такими. Что в них такого — она не знает; может, потому что никогда не работала с хирургами, а может, потому что Кларк-которая-без-имени и Мосс-который-всегда-зол кажутся ей маленькими богами в этой огромной системе под названием Роял Лондон Хоспитал. Утром накануне операции она долго мнется перед шкафчиком, застегивает халат вкривь и вкось, заправляет непослушные пряди в пучок и проверяет несколько раз. В кармане шуршит бумажка — на бланке, отданном Оливией, время и номер: два часа дня, семьдесят четвертая комната. Мел беззлобно шутит: как на свидание, ей-богу — и выдает хиркостюм в шуршащем пакете. Добавляет: остальную стерильную часть на тебя наденут там. Улыбается: какой-то опыт, пусть и не самый большой, но опыт. Ребекка криво смотрит из-под нарощенных ресниц, и Эмили невольно задумывается: а пускают ли ее в операционные?.. У выхода из служебного помещения медсестру встречает доктор Гилмор — тот самый, в которого Джонсон врезалась несколько дней назад — и вежливо здоровается. Странно, но от несущегося по коридорам врача, кричащего в трубку что-то про тест на отцовство, не осталось и следа — сейчас это смуглый, почти темнокожий, мужчина с короткой красной стрижкой-ежиком и бейджиком, неаккуратно закинутым в карман. — Кларк просила за тобой присмотреть, — громко говорит Райли, пока они не спеша идут по коридорам. — Она может спустить с тебя шкуру, если я спущу с тебя глаза! — добавляет он. — Так, о чем это я… А, да! Больную будут пробуждать и определять, повреждают ли ту или иную функцию, когда копаются у нее в голове. Да ты не переживай! — Гилмор хлопает ее по плечу. — Да я и не… — У нас там лучший анестезиолог больницы, между прочим! А еще Хиггинс обещал забежать, но, зная его, он забудет. Они поднимаются в неврологию, и ноги Эмили начинают трястись. Металлическая лесенка в оперблок, круглый коридор-развилка — и они внутри. Ей казалось: будет стерильность, белизна и тишина; на деле в оперблоке едва ли спокойнее, чем в самих палатах: повсюду белые халаты, разговоры и прочные двери со светящимися цифрами — от семидесятой до восьмидесятой. От самой операционной их отделяет комната для мытья — небольшое пространство с рукомойником, полками и одной жестяной скамейкой. Эмили быстрыми, отточенными движениями моет руки — пальцы, межпальцевые промежутки, тыл и ногти левой руки; затем переходит на правую. В воздухе повисает запах стерильности и аммиака; шуршат салфетки; растирается церигель. Медсестра, суетящаяся у шкафчиков, помогает ей накинуть верхний халат, фиксирует рукава и затягивает кушак; Эмили чувствует себя важным хирургом и, на миг закрывая глаза, представляет, что это она будет проводить операцию. Но морок быстро рассеивается — громкий, звучный голос Кларк доносится даже сквозь тяжелые двери: — Заканчиваю балансировку! — Он разве не сам себя настраивает? — шепотом спрашивает Эмили, стараясь держаться рядом с Гилмором. — Никому не верь, — пожимает плечами Райли. Едва дверь за ними щелкает, Кларк поворачивается всем корпусом, держа в руках тонкую металлическую проволочку: — Какого черта вы там копались? Мы скоро начнем, — и сразу же быстрыми шагами удаляется на другой конец комнаты. — Добро пожаловать в ад, Джонсон, — подмигивает Райли и, насвистывая, отходит к операционному столу.