и правда в том, что теперь — неважно. ты стал вчерашним. ты стал бумажным. а я — касаясь верхушек башен, теряю память от высоты.
Чтобы окончательно не сгореть в тишине неуютной комнаты, Эмили забирается в ванну. Под напором ледяной воды ее всхлипы почти перестают быть слышными — сначала громкие и отчаянные, а потом внутренние, судорожные, переходящие в хриплые стоны. К полудню следующего дня, обезумев от тишины и собственного надрывного голоса, Эмили решает, что ей пора перестать гореть. Я же солдат, пытается внушить себе она, боец, ничего не боюсь, подумаешь, работа; как рухнет — так построится… Но не внушает. Голые ветки ранней осени венами цветут на небе, и Эмили распахивает окно — будто огонь боится холодного воздуха — садится на стул и пытается дышать. Через полчаса в ее голову приходит мысль, что умереть от туберкулеза, пневмонии или гриппа будет не очень продуктивно. Окно захлопывается. Ставится чайник, кипит, остывает, снова ставится; дважды в день меняется постельное белье; исчезает пыль с подоконника, оседает на полу; моется скрипучее дерево, протираются жалюзи, пахнет чистящими средствами. Эмили видит сны. Легионы теней, тучей сгущающихся в тишине больничных коридоров, шепчущихся и манящих за собой — в палаты, в крошечные личные Преисподние, где в больную голову ударяет свинцовый туман фармакона. Руки привязаны тонкой иглой, грубо воткнутой в вену; тело окутывают трубки и жидкость. Скрипят на дверях петли. Танцует Кларк — босая, с цветами, вставленными в пустые овалы глазниц, улыбается, двигается, подходит к Эмили, и кривая насмешка искажает ее лицо. Кем ты стала, Джонсон? Я бы все равно не ушла. Эмили рывком подбрасывает свое тело в кровати — за окном все еще серый однотонный квадрат неба — и, поднявшись на ноги за долю секунды, идет ставить чайник. Начинается дождь. Ей нечем заняться — работа не ищется, а тратить деньги она откровенно боится; поэтому в очередной раз забирается под одеяло и погружается в полудрему. Там, в своей голове, у нее другая жизнь, выдуманная, идеальная — белый халат, ресторан на вечер пятницы, личный секретарь. Она настолько живо представляет себе все это, что даже шевелит руками, воображая, что держит скальпель. Дирижер без оркестра. Скрипач без скрипки. В другую жизнь добавляется и Кларк. Мысли скачут, прыгают, носятся; как насчет поужинать вместе, Лорейн? Я угощаю. Отметим операцию, мы отлично поработали. Может, захватим Чарли? Толковый парень ведь, да. А давайте я вас подброшу до дома, раз ваш «купер» в ремонте? Заодно прокатимся по вечернему Лондону. Еще по чашечке кофе — и поедем. Теплое прикосновение длинных паучьих пальцев к запястью. Ты не можешь меня игнорировать. Одиночество жрет заживо.* * *
Ничто в мире не перевесило бы ее значимость на весах. Эмили кругами ходит вокруг Роял Лондон Хоспитал; привычный, зазубренный, автоматизированный маршрут, самолетики на стеклах, мистер Коннорс в отражениях, звенящие колокольчики и желтые лампочки. Она не знает, зачем это делает, но в семь утра стоит у кофейни и ждет. Уже час. Или, может быть, два. Лорейн меняет парку на длинное пальто; Чарли меняет очки на линзы; Лорейн поджимает губы, заказывая черный; Чарли просит побольше сиропа в молоко. Эмили прижимается затылком к стеклу и закрывает глаза, представляя, что сейчас она тоже закажет себе кофе и после — побежит на работу. Они так близко, что можно услышать их разговор: нейрохирург проклинает резкие холода, Чарли жалуется на пробки в центре; говорит: хорошо жить на Квин-Энн, там всегда тихо и спокойно; а Лорейн поджимает губы: на Освине ведь тоже неплохо, да и ехать явно ближе; или ты хочешь жить, как Мосс, в Белгравии? И чтобы тридцать женщин приносили тебе завтрак в постель? И забирали половину зарплаты, хохочет Чарли. Кларк улыбается. Эмили считает шаги.* * *
Верит: однажды волшебство уже случилось, так почему бы ему не случиться еще раз; да, зареклась, отреклась, прокляла; но кто знает, может быть, хотя бы еще один раз случится чудо?.. Поэтому каждый день ходит кругами вокруг чертовой больницы, боясь зайти внутрь; каждый раз прислоняется лбом к холодному стеклу в кофейне; и раз в три дня покупает самый дешевый кофе — просто чтобы просидеть там несколько часов, в конце которых взлетает еще один самолетик надежды. Иногда она покупает газету с объявлениями о работе — и тычется, словно слепой котенок, звонит, спрашивает; отказ, отказ, отказ. Ее словно бы внесли в черные списки, повесили клеймо, вырезали из жизни; будто она снова стала невидимкой, и фольга ее, отражающая свет, вросла в кожу; а у Эмили не хватает смелости пойти работать в другом направлении — пусть даже в кофейне на углу ее улицы есть вакансия официантки. Она не умеет иначе. С каждым днем становится все труднее; оставшиеся деньги заканчиваются слишком быстро, и она начинает жить на четыре фунта в день; из которых половина — это кофе, оставшиеся — на проезд и хоть какую-нибудь еду. Скоро она уйдет в ноль, закончится, перестанет существовать. Близится двадцатое — день платежей за квартиру; на карточке остается все меньше и меньше денег — триста фунтов она уж точно не наскребет. Вечером Эмили выключает в квартире свет, достает отложенную на черный день бутылку виски и ложится на кровать, откидывая голову назад. Она пытается внушить себе мысль, что все будет хорошо, но не получается; перед глазами все еще маячит Кларк. Я бы все равно не ушла. Виски — горький и гадкий, не приносящий ничего, кроме чувства тошноты и жжения в желудке; пить она не умеет и не может; и все эти романтичные клише — напиться и позвонить кому-то нужному — оказываются просто красивыми переливами в цветном кино. Через полчаса оглушающе звонит телефон, и мать визгливым, высоким голосом, тянущим гласные, заявляет: — Это все потому, что ты не замужем! Вот был бы рядом с тобой богатый, крепкий, сильный мужчина — тебя бы не уволили! — Как это связано? — отстраненно спрашивает Эмили. — Тебя было бы кому содержать! Кто-то, кто тебе бы помог! Дал денег! Не пришлось бы платить за квартиру! А я говорила, — возмущается миссис Джонсон, — я говорила, говорила — медицина, солнышко, это не твое; не девичье занятие. Там нужны холеные мужчины, которые могут позаботиться не только о себе, но и о других! Эмили усмехается: Кларк в ее голове оттанцовывает к выходу, поправляя длинную, до пят, седую бороду. — Послушай, дорогая. Ну послушай же. Приезжай к нам, мы тебе будем рады. Брось ты этот Лондон, в нем одна серость да разочарование; сдался он тебе — город без ничего. Где ты там живешь, на Трити, говоришь? Как ты там выживаешь вообще? Там же ничего нет, только грязь и дожди, а у нас тут тепло и сухо. Пойдешь помогать… — Мама. — А что мама? — Чашка стукает о блюдце. — Только мама о тебе и заботится. Папе-то наплевать, да?.. Сутками в своих газетах. Пользы никакой. Даже в саду сама справляюсь. — Мама. — Вот если бы ты потерпела и осталась с Дэвидом… Эмили передергивает. — Мне надо идти. Я позвоню попозже. Когда… когда все наладится. Ей определенно нужно проветриться.* * *
Когда встречаешь ангела — в метро, булочной, кофейне — созвездия не падают вниз; эмаль небес не дает трещину; в груди не екает; и холодный лондонский ветер не дрожит под огромными распахнутыми крыльями. Только звенит хрусталем голос: — Мисс Джонсон, вы решили замерзнуть насмерть? И часы испуганно замирают, споткнувшись о грань деления. — У вас уже губы синие. Когда встречаешь ангела — вряд ли заметна разница: прохожий с зонтом, женщина с ребенком, Кларк в черном длинном пальто. — Я… Я просто… У ангела темно-фиолетовая помада на губах, длинный, почти в пол, плащ, вечно цепляющийся за все взгляд; а на набережной Регентского канала ветер, треплющий волосы, и непривычная тишина. Желтыми огнями горит Художественный Дом Иллюстраций — трехэтажный музей, стоящий у самой воды. Пахнет солью, хот-догами и крафтовым пивом; Эмили кутается в шарф, одергивает пальто с криво застегнутыми пуговицами и боится встречаться взглядом с Кларк. Что она делает в одном из самых бедных и скучных районов Лондона?.. Кларк останавливается рядом с Эмили и опирается на парапет — тяжелый и каменный, с резными железными вставками в форме паровозов; курит, заполняя все вокруг острым ментолом; и Эмили тонет в клубах крепкого дыма, чувствуя, как пальто вновь насыщается запахом. Сигаретами Кларк. Нейрохирург курит так красиво, что Эмили невольно любуется ее тонкими пальцами, обхватывающими сигарету, на фильтре которой виднеется тонкий фиолетовый ободок следа от помады; в широком, тяжелом кольце с черным камнем отражается темнеющее небо. Другой рукой она держит большой, почти на пол-литра, стакан. Из крошечного отверстия на крышечке идет едва заметный пар. — Пили? Кларк спрашивает это так просто, словно говорит о погоде, и Эмили смущается от такой прямоты: — Пыталась. Мне не понравилось. Кларк стряхивает пепел. — Мне тоже не нравится пить, — говорит она. — Горько. Лучше топить печаль в шоколаде, чем в виски, не находите? Эмили кивает. Она может рассматривать Кларк вечность — и все равно не рассмотреть всех деталей: три ряда сережек в ухе, тонкий шрам на виске, большая родинка на щеке, следы от осыпавшейся туши — в такую погоду немудрено — тонкая шея без шарфа, зато с каучуковым шнурком (интересно, что там за подвеска?); в голове — Эмили не сомневается — тысячи чертей, в обрамлении ангельски-белых растрепанных волос; и тонкий браслет отливает серебром, прячась обратно в рукав, когда Кларк в очередной раз подносит сигарету к губам. Лондон тесный и угрюмый, но именно он снова и снова сводит их. Again and again. По кругу. — Мисс Кларк, можно вопрос? — Доктор Кларк, — сразу же поправляет ее нейрохирург. — Когда меня называют «мисс», я чувствую себя викторианской неудачницей. А вопрос можно. Эмили решает, что ей нечего терять: — Какое вы любите мороженое? — Что? — Кларк смеется. — Здесь какой-то подвох? — Пожалуйста, ответьте! — Эмили складывает ладони в умоляющем жесте. — Какое-нибудь необычное, — задумывается Кларк. — Карамель и соль, возможно. Зеленый чай с лимоном. Манговый щербет. — Это точно вкусы мороженого? — Было бы скучно, если бы я любила ванильное или шоколадное. — Кларк зажигает новую сигарету. — Мне не очень нравится сладкое, — признается она. — Даже горький шоколад терпеть не могу. Они стоят, почти соприкасаясь локтями — шерстяное пальто и таслановый плащ, и Эмили отпускает: пошагово, поминутно, кое-как, но отпускает; и голове становится легче. Холод забирается за воротник, ползет по спине ледяной змеей, кусает пятки. Она всегда мерзнет рядом с Кларк. — Мне холодно на вас смотреть, — говорит Лорейн, поджимая губы, словно соображая, что можно сделать. — Возьмите мой кофе. — Она протягивает стакан. — Пока он горячий. — Но… — Или я уйду, — заявляет Кларк. — Вы же не хотите, чтобы я уходила? Поэтому пейте! Не ожидавшая такого напора Эмили неловко берет расписной стакан — R&H, пряный мокко, корица сверху — и благодарно улыбается. — Так-то лучше, — удовлетворенно кивает нейрохирург. — Там, где я выросла, все время были ветра, — вдруг говорит она. — Приезжие говорили, что на них можно долететь до Ирландии. — Вы не из Лондона? — удивляется Эмили. — Нет, — качает головой Кларк. — Я из Саутпорта. Крошечный городок на западе, в котором постоянно идет дождь и ветер сбивает с ног. Скучный и серый, впрочем, мало чем отличающийся от Лондона. — Это же, наверное, безумно далеко! — Не очень. Часов шесть езды на машине по платным дорогам. По бесплатным — десять. — Тогда да, действительно, не очень, — соглашается Эмили. — Ну, — Кларк поудобнее перехватывает сигарету, — а вы откуда, мисс Джонсон? — С другого конца острова, — улыбается медсестра. — Терсо, Шотландия. Это что-то вроде поселения в самой северной части. Там тоже ужасно скучно! Но из окон моего дома можно было увидеть плавучие маяки острова Хой — вы не представляете даже, сколько их там, наверное, больше двух десятков! В детстве я думала, что это блуждающие огоньки, и загадывала желание каждый раз, когда они включались. — И что же вы загадывали, мисс Джонсон? Кларк смотрит на нее странным взглядом — живым и теплым, не оставляющим и следа цинизма или льда; в этих серых глазах — осеннее небо. — Стать врачом, конечно. — Эмили грустно вздыхает. — Вы, наверное, знаете, как это — мечтать о чем-то большем, чем просто работа в супермаркете на заправке. Мне так хотелось быть… полезной, что ли. Хотя мать твердила мне, что я должна продолжить их с папой дело. Но это, наверное, неважно. — Стало быть, — Кларк проводит рукой по волосам, пытаясь пригладить растрепанные пряди, — ваши родители хотели, чтобы вы стали предпринимателем? — Угу, — Эмили дергает головой, и непослушные пряди каштановых волос распадаются по плечам, — а ваши?.. — Понятия не имею. — Нейрохирург пожимает плечами. — Я выросла в приюте. Эмили чувствует себя глупо, неловко поправляет пальто, обводит замерзшими пальцами пластиковую крышечку на кофе и, потупив взгляд, тараторит: — Простите, я не знала, мне очень-очень… — О господи! — Кларк прижимает указательный палец к ее губам. — Молчать! Становится горячо — обжигающе-искряще, и руки у Кларк — бесконечно теплые, нежные, ласковые; и пусть это длится секунду — запах ментола, шелк подушечки пальца, — у Эмили перед глазами вспыхивают салюты. — Перестаньте все время извиняться, это раздражает. Эмили кивает: — Извините… Ой! Кларк закатывает глаза. — Знаете что, Джонсон? Медсестра испуганно смотрит на нее, ожидая подвоха. — Разберитесь. — Кларк поворачивается к ней так, чтобы опереться на парапет спиной. — Разберитесь в себе. В своей голове, в груди, в ваших всех этих перспективах, загаданных желаниях и планах. Чтобы идти не ко дну, а по прямой, понимаете?.. Вы не похожи на человека, который знает, чего хочет в жизни. Нет-нет, — она выставляет руки вперед, — не спорьте. Даже не думайте. Вы не знаете, Джонсон, потому что сейчас вы стоите здесь, жалея себя, мол, мое самопожертвование было не оценено по заслугам; а на самом-то деле, на самом-то деле, Джонсон, вы настолько погрязли в этой жалости, что стали жалки сами. — Разберитесь, — повторяет Кларк, и глаза ее вспыхивают, — разберите бардак в своей голове. Все эти ваши «невозможно» — ерунда. Херня, если так будет проще. Нет ничего невозможного. Потому что когда ты хочешь — не если, а когда, заметьте, — то даже вода потечет вспять, понимаете? У вас нет времени лежать и выть, вставайте со своих колен-диванов-полов, поднимайтесь — и вперед. Сколько можно не вылезать из этой драмы? Мне хватает Мосса по самую шею, а теперь еще и вы; да от вас разит этим сожалением. Неужели так и не поняли — не за все в этом мире вам будут платить? — Разберитесь, — нейрохирург в очередной раз щелкает зажигалкой, — чего вы хотите, поставьте себе цель, идите к ней — напролом, по головам. Упали? Поднимайтесь. Вы сломали ноги, а не голову. Ползите, значит, если не можете ходить. Зубами за землю цепляйтесь. Но не жалейте себя, не притворяйтесь невидимкой, потому что вас видно, Джонсон. Потому что я вас вижу за версту. — Вы же знаете нашу профессию, вы же не просто так в нее шли. Если больно — значит, ты жив. Вот это делает живой, — она надавливает подушечками пальцев на ее пальто в области сердца, — вот оно. А не страдания, которые у вас в голове. Нравится ходить по краю — идите в хирургию, там таких, как вы, с руками-ногами оторвут. Заканчивайте с этим, Джонсон. Поиграли — и хватит. Эмили боится дышать, жадно ловя каждое слово, позволяя им оставлять раны-рубцы внутри, выковывать металлические пластины, поддерживающие позвоночник; а Кларк так близко — даже не надо руку протягивать; и Эмили хватает ее за ткань плаща — тонкую и чуть грубоватую, и заглядывает в лицо, спрашивая, повторяя только одно: — Почему вы мне это говорите, почему мне, почему вы, почему? Кларк смотрит на нее так, словно все слова пролетели мимо и булыжниками обрушились в реку. — Ну, вы же так хотели получить плату за свой поступок. Эмили хмурится, качает головой, подставляет лицо ветру: — Простите меня. Вы правы. Я слишком много страдаю. — Драматизируете, — поправляет ее Кларк, осторожно высвобождая плащ из пальцев медсестры. — Прекратите это делать — и жизнь станет другой. Она делает шаг, второй, третий; разворачивается зачем-то, долгим взглядом смотрит на Эмили, словно сомневается, двигается в такт с ветром, кривит губы с фиолетовой помадой, а потом вздыхает, поворачивается спиной и бросает через плечо: — Завтра в семь жду вас у себя. И, Джонсон, бога ради, купите себе уже халат по размеру, наконец.