я устала тебя бояться. это финиш. давай ничью. если буду опять влюбляться — застрелите меня, п р о ш у.
— Знаешь, когда я только закончил проходить стажировку, меня поставили ассистировать какому-то хирургу. Так вот, там была бригада в десять человек, и, когда он говорил «скальпель», все десять как идиоты повторяли: «Скальпель». Потом хирург такой: «Зажим!», и они опять, по цепочке: «Зажим, зажим, зажим…» — Это чтобы не забыть, что нужно, гений. — Гений, гений, гений… — Ты можешь пилить молча? — Моей бывшей это скажи, — бурчит Райли. — Рассекаю ткани. Вся операция краниотомии занимает у хирурга не больше тридцати минут: Сара молча, без комментариев, подает ему инструменты; вот отходят ткани, ставится расширитель, делаются вспомогательные отверстия. Резкий звук пилы — и запах распиленной кости ударяет в нос. Эмили щипцами подхватывает фрагмент черепа, опускает его в ванночку со специальным раствором, возвращает на место — в идеальной синхронности Кларк и Гилмор запаивают кровоточащие сосуды. Пахнет паленой плотью и нагретым металлом. — Ток. Больше всего на свете Эмили боится, что ее руки начнут дрожать; но, вопреки опасениям, она держится даже больше чем стойко: подать прибор, бросить взгляд на розетку, еще один — на экран. Поймать внимание Кларк ей не светит: нейрохирург полностью погружена в «Лейку», пока Гилмор переговаривается с Хармоном. — Зажмем и снимем сразу шапкой. Эмили готовится к коагуляции: подает небольшой, обернутый пленкой лазер; Сара ставит марлевый дренаж, промокая, Гилмор сетует, что нельзя использовать расширитель — так область доступа стала бы еще больше. Марлю едва успевают менять: количество крови на участке уменьшается слишком медленно; какой-то из многочисленных сосудов оказывается слишком тонким для лазера и отчаянно кровит. — Отстой, — резюмирует Гилмор. — Не будем возвращаться, тут работы минут на двадцать, — говорит Кларк. — Сушите. Сара еще раз снимает с аппарата тонкую трубку, ногой нажимает на кнопку; дренажный аппарат начинает вибрировать, вбирая в себя воздух; чуть поодаль Гилмор уже ставит поданные зажимы, останавливая кровоснабжение на новообразовании. — Я лазером, — говорит Кларк. — Почистим на разных ступенях, что попадет под риск — выскребем вручную. И все, можно будет закрывать. От резкого запаха, ударившего в нос, у Эмили на секунду темнеет перед глазами; и Кларк, и Гилмор прилипают к окулярам «Лейки». Джонсон видит на экране все их манипуляции: вот Кларк поддевает опухоль, вот вспыхивает луч лазерного скальпеля, озаряя изображение красным светом. Гилмор ловко сгребает пораженные участки и выбрасывает их в кюветку, совсем мелкие остатки забирает дренаж Сары. Эмили вздыхает: кажется, для нее работы больше не найдется — поэтому забирает металлическую емкость, меняя ее на другую; наблюдает: Кларк действует быстро, почти резко, четко двигаясь вокруг новообразования — от края к центру, словно вырезая снежинку. Так продолжается минут двадцать — под красновато-белой опухолью становится виден пораженный участок мозга, и Эмили спешно подает коагулянтный лазер — стоящая рядом с Гилмором Сара самолично «склеивает» оставшуюся часть сосудов. Со второго круга все меняются местами, и дренаж переходит к Эмили — она ставит трубку с другой стороны, внимательно следит за экранами: доступа к ране напрямую у нее почти нет, но она все равно уверенно подставляет вытяжку на кровящие участки. Так они и идут цепочкой: впереди Кларк с лазерным скальпелем, за ней Гилмор, тоже с лазером, но мощностью поменьше, Сара с нейрохирургическим пинцетом и Эмили с дренажем, словно собирая оставшуюся от них пыль. — Заканчиваю, — объявляет Кларк, добираясь до самого крошечного пятнышка. — Зараза. Ну что? Вручную? — Фи, как грубо. — Райли возвращает лазер обратно Саре. — Готовьте микрона. Ультразвуковой скальпель «Microspeed UNI» никак не вписывается в белоснежную расцветку операционной: ярко-синяя ножка, обернутый желтый провод, красная кайма дисплея. Эмили за несколько секунд настраивает его по данным Хармона: малоинвазивная насадка, одни восьмерки и нули; подает Кларк, ждущей дольше, чем одно мгновение; и вновь становится рядом, прижав локти к ребрам. — Понежнее с ней, — мурлычет Гилмор. Эмили, вспомнившая сюсюканье Кемпа над «Лейкой», уже ничему не удивляется — то, что врачи влюблены в свои инструменты, никогда не было для нее тайной. — Обязательно, — заверяет Кларк и нажимает на педаль. Она аккуратно полирует участок, словно зубную пломбу, постоянно регулируя мощность ножной педалью, двигаясь от середины к краям. На глазах у Эмили опухоль вытачивается, становится едва заметной, а затем и пропадает вовсе: дренаж мгновенно забирает в себя все оставшиеся частички, препятствуя распространению; Сара еще раз продувает участок, Гилмор готовится ставить все на места. — Чудесно, — говорит хирург, глядя на экраны. — Закрываем. Удовлетворенная Кларк на секунду отрывается от «Лейки», передавая Эмили «Микрона», и вдруг вскрикивает. Изогнутая металлическая насадка в форме шарика на секунду сверкает в свете бестеневых ламп, раздается жужжание, затем звук падения инструмента на кафель, и рукав халата в одно мгновение пропитывается кровью. Кларк стоит, замерев, держа руку ладонью кверху: из поврежденной кожи тонким ручейком кровь стекает на пол, чуть задерживаясь на кусках разорванной перчатки. — Иди, я заменю. — Гилмор, даже не всматриваясь в происходящее, занимает ее место. Сара тоже не двигается, и Эмили остается единственной, кто может помочь. А нейрохирург, все еще не переворачивая руку, уже бежит в предоперационную — именно там на стене висит аптечка «анти-СПИД»; Эмили выбегает за ней и, кое-как сменив перчатки, открывает пластиковую крышку. Кларк бледная как полотно — это видно даже под маской; но рука не подрагивает, а сама она стоит, словно прибитая к полу; только тянет к Эмили пораненную руку — полить спиртом, намазать йодом, забинтовать; разрезать на Кларк халат, вытолкать нейрохирурга — прямо в маске, бахилах и шапочке — в коридор, а оттуда — под локоть, без паники, на плохо слушающихся ногах — в перевязочную. Лицо Кларк потихоньку сравнивается цветом с ее светло-зеленым хиркостюмом; и Эмили, в очередной раз сменив злополучные перчатки, привычным движением ноги подкатывает к себе столик. В контейнере уже разложено все необходимое — остается только определиться с характером раны. Эмили осторожно разрезает бинты, убирает остатки перчатки — рана, хоть и прижженная йодом, все еще кровит — и кладет руку на специальный столик с подстеленным бельем. Эмили открывает сухожар, разрывает крафтовый пакет с карпульным шприцом, достает лидокаиновую карпулу, устанавливает внутрь. Раздается щелчок. Она чертовски спокойна — никакой паники, никакой суеты; одной рукой придерживает раскрывшуюся ладонь, второй делает четыре укола по двум сторонам раны — глубокой, но неожиданно идеально ровной. Кларк молча наблюдает за действиями медсестры: достать Хегара, подобрать иголку, остановить свой выбор на шестнадцатимиллиметровой, зажать в одной руке иглодержатель; остается упереть нить в угол между кончиками и иглой, легонько потянуть — и через миг тонкое волокно уже оказывается продетым. Эмили по привычке произносит: — Это не больно. Не переживайте, пожалуйста. Что-что, а ран за свою жизнь она зашила достаточно — ей даже не нужно задумываться над этим; организм работает отдельно от нее: все движения отточены, выверены до миллиметра. Игла скользит туда-сюда, с легкостью пронзая тонкую кожу, Эмили улыбается, заверяет, что все будет хорошо, сухожилия не задеты, а значит, скоро заживет. — Но шрам останется, — серьезно говорит она, не останавливаясь. Семь стежков Эмили накладывает меньше чем за пять минут; остается финальный узел — его она делает с помощью иглодержателя: обматывает нить вокруг кончиков, уголком захватывает свободный край и тянет на себя. Щелчок ножницами, последняя обработка сверху — и Эмили снимает перчатки. Кларк, до этого молчавшая, одной рукой стягивает с себя маску, бросает ее в урну и хриплым голосом спрашивает: — Кто вас учил заряжать иголку таким способом? — Э-э-э… — Эмили не знает, бежать ей или радоваться, — сама как-то догадалась. Так быстрее. Вы позволите?.. — Она щедро поливает кусочек марли фукорцином и вопросительно смотрит на нейрохирурга. Кларк кивает. Так они и сидят: Эмили, медленными движениями прикасающаяся к руке Кларк, и Лорейн, не сводящая с нее пристального взгляда своих темно-серых глаз. У нейрохирурга ледяные руки, неподвижно замершие в пространстве, отрешенные, словно чужие; у Эмили теплые, легкие прикосновения — больше для профилактики, чем необходимости; и в тонкой ткани от каждого нажатия по зашитому порезу вспыхивают искры. А потом они встречаются взглядами, и Эмили начинает гореть изнутри. Вот только не может разобрать: звездами или пламенем ада. Ее словно поднимает до неба, а затем сжимает тисками, выламывая под кожей ребра — мгновенное привыкание, которое делает из человека раба и с которого невозможно соскочить самостоятельно. Как игла вспарывает хрустальную кожу, как в замерзшее море падает осколок гранаты, взрывая льды. Мир трещит по швам — таким же тонким и аккуратным, как на ладони, отторгая все установки, смешивая «правильно» и «неправильно». Эмили никогда не знала, что так бывает; она всегда думала, что падение с такой высоты до чертиков опасно, почти смертельно, но сейчас, не пытаясь вырваться из тисков, охвативших грудь, она отпускает себя. Это больно. И страшно. Потому что она не знает этого чувства — и не может дать ему определения: вот так сидеть, сталкиваться глазами и молчать; только чувствовать, как разрывает на куски от потока слов, что хочется сказать. Кларк все еще неподвижна. Камень. Памятник. Скала. И на донышке серых глаз плещется дождь. Эмили знает: нельзя касаться ее руки — но чувствует, как Кларк чуть сгибает ее, словно пытаясь поймать, остановить движение. Латекс и идеально чистая кожа. Что может быть хуже хрупких, стеклянных пальцев Кларк с зеркальными прозрачными венами? Эмили не знает, как ей взять себя в руки, потому что не уверена, в чьи именно. Ей объясняли: как извлечь корень из числа, как запаять сосуды, как смешать растворы, сколько кварков в протоне, сколько горя нужно хлебнуть, чтобы возвыситься; но все эти знания теперь оказались нулем, потому что ей не объяснили главного. Почему каждая чертова клетка тела ей больше не принадлежит? И когда Кларк раскрывает свои сухие, обветренные губы, за миг покрывшиеся трещинами, и начинает что-то рассказывать, Эмили все еще не может успокоить свои атомы. — …восьмая за смену. Чертова осень. — Чертова осень, — эхом повторяет Эмили, набираясь смелости, чтобы сжать пальцы. Глубокий вдох. Распахивается плотно закрытая дверь, мелькает цветной кардиган, расшитый узорами, и застывшая на пару минут вечность снова продолжает свой бег. Чарли появляется из ниоткуда: как узнал, кто сказал — неизвестно, но лицо у него непривычно серьезное, нахмуренное; он бросает красноречивый взгляд на Эмили, и та выходит из комнаты, оставляя их наедине. Что происходит за закрытой дверью, она не знает, но, когда осторожно прикрывает ее за собой, видит, как Чарли усаживается на стул напротив Лорейн и берет ее здоровую руку в свою. Тихий голос психиатра действует успокаивающе — даже не различая слов, Эмили понимает, о чем они говорят: Кларк-старшей нужен отдых. От скуки Эмили начинает ходить туда-сюда по коридору — она и сама не знает, зачем ждет, пока они закончат, — но это продолжается недолго: стрелка часов неумолимо бежит к шести, до официального конца незаконченной операции остается несколько минут, а значит, скоро тут появится Хармон или Райли, чтобы объявить новости. Она не ошибается — едва Чарли выходит из комнаты и проходит мимо медсестры, ни слова не сказав, как из-за поворота показывается Гилмор — все еще в хиркостюме, уставший, но сразу же улыбающийся, как только встречает Эмили. — Все отлично, — сообщает он, хлопая ее по плечу. — Где Кларк? Эмили молча показывает на дверь перевязочной и, вздохнув, заходит вслед за хирургом: Лорейн все еще сидит на стуле, поджав под себя ноги — каменная статуя, замороженное пламя, глыба льда. Она даже стежки перенесла без единой эмоции. — Прогнозы хорошие. — Гилмор плюхается на стул, и тот жалобно поскрипывает. — Как умудрилась? — Не знаю, — честно отвечает Кларк, качая головой. — Я понятия не имею. Наверное, действительно устала. — У тебя десятая операция в сутки, ты уже дважды перевыполнила план, — наставительным тоном говорит хирург. — Давай-ка домой, Кларк. Отоспись и выходи завтра, а Нил тебя подменит. — А ты? — У меня еще одна. — Лицо Гилмора приобретает такое выражение, словно у него разом заболели все зубы. — И потом тоже пойду. Он тяжело поднимается, опираясь на стол, салютует Кларк на прощание, еще раз легонько ударяет Эмили по плечу и выходит. — Ну что, Джонсон, — грустно усмехается Кларк. — Домой.* * *
Эмили находит Хармона вальяжно лежащим на диване — он прикрывает свое лицо каким-то журналом трехлетней давности и дергает ногой в такт музыке из телевизора. — Что, — говорит он, едва завидев медсестру, — заштопали, да? Заштопали? — Ага, — рассеянно отвечает она. И больше из вежливости, чем из интереса, спрашивает: — А у вас как? Все успешно? — Черта с два. — Хармон вдруг резко садится. — Запаяли они, значит, этот сосуд, а там тонкая артерия, опа — и расслоение пошло, да, расслоение прямо внутри. А он уже закрыл, значит, кость туда-сюда, зашил. Пришлось вскрывать, пока вскрывали, значит, пациент наш — тю-тю, остановка, да, мерзкая эта штука. Это, кстати, тот самый, да, если помнишь — у него инфаркт, а он под полный наркоз, значит, с инфарктом, ну, дурак ведь. У Эмили начинают зудеть кончики пальцев: — Спасли?.. — Черта с два, — повторяет ординатор, пытаясь распрямить помявшийся халат. — Кончился наш пациент, да. Не выдержал расслоения, да, значит, ты представь — там море крови, да, просто по колено, везде кровь, значит, по локоть; не спасли, да. Хреново, да? — О господи. — Эмили качает головой. — Доктор Кларк знает? — Нет, — отрезает Хармон. — Она не знает, значит, и ты не знаешь, поняла, да? Она — нет, и ты — нет. И не должна, значит, знать, да. — Но почему? — Значит, у Кларк это третья смена подряд, да, третья. Значит — третья смена, это сколько? Это почти пятьдесят часов подряд, да. Пятьдесят же? Да, да. — Он кивает сам себе. — Не надо ей знать об этом, значит, потому что расстроится, да, распереживается. Нервный врач — плохой врач, да, запомни, Джонсон. Если расскажешь… — Я поняла, — перебивает Эмили. — Но вы что-то путаете: я вчера видела ее недалеко от вокзала. Мы даже разговаривали. Последняя фраза звучит так странно, что обычно не слишком эмоциональный ординатор вздергивает бровь от удивления. — Не могу знать, — говорит он. — О таком, значит, не могу; но знаю, что она отпрашивалась на пару часов у Мосса, да, потому что я тогда ему сдавал отчетность. А потом вернулась, да, а я все еще сдавал, чертов Мосс, значит, два часа меня мучал, да, не жилось ему спокойно… …В раздевалке темно, хоть глаз выколи; и когда лампы вспыхивают, реагируя на движение, то Эмили кажется, что она вот-вот ослепнет. На ощупь добравшись до шкафчика, она разрывает герметичный пакет, наскоро снимает испачканный кровью халат и запихивает его внутрь. Босыми пятками шлепает по нестерильному полу, не боясь подхватить какую-нибудь заразу; толкает дверку душевой кабинки, включает горячую воду и прислоняется лбом к нежно-голубым плиткам на стене. Она боится, что этот день никогда не кончится. Чертова полоса препятствий. Под опухшими веками пляшет золото, расходятся круги — наверное, именно так рвутся капилляры. Вода заливает глаза, попадает в рот, стекает тонкой струйкой вниз, разбиваясь о ноги. Осталось еще немного. Еще чуть-чуть, и она заберется под одеяло, закроет серые жалюзи и уснет. Со всеми делами она разберется завтра. Душевая наполняется запахами — абрикосовый шампунь, молочный гель для душа — и искрящейся пеной, закручивающейся вокруг решетки слива; пар поднимается в воздух и остается висеть где-то на уровне головы; Эмили тянет на себя полотенце, чудом не поскользнувшись на скользком кафеле. Она просто хочет, чтобы время пошло быстрее. Но, уже обматывая вокруг шеи огромный полосатый шарф и готовясь влезть в пальто, Эмили замечает белое пятно в углу шкафчика. Белый халат, одолженный у Кларк до конца дня, вызывает только усталое раздражение — надо было его вообще не брать, теперь еще, извиняясь тысячу раз за беспокойство, нести обратно. К Кларк. В Преисподнюю.* * *
Она стоит, обхватив себя руками за плечи, все еще не снявшая свой светло-зеленый хирургический костюм, и смотрит сквозь бесконечную пелену тумана. Резное изваяние, разбитое, расколотое. От несгибаемого хирурга не остается и следа; Лорейн кажется слишком человечной — острые плечи, худые руки, тонкие, обтянутые кожей кости; и в своей огромной форме она теряется. Растворяется, отчаянно обхватывая себя, почти царапая, напрягая длинные пальцы с припухшей отметиной от кольца — и бинт окончательно растрепывается, оставляя едва заметные белые нити на тонкой ткани. Эмили не может отвести от нее глаз. Кларк забирается под кожу. Под ребра, минуя артерии, забивается в сердце; прорастает насквозь, пробивает кости — и все, точка достигнута, захочешь — не вытащишь. Упрямая трава сквозь бетон. А потом она зажимает ладонью рот, накрывает ее еще одной и ломается — с тонким, едва слышным хрустом; сгибаясь пополам, цепляя коленями холодный пол, с задохнувшимся всхлипом, судорожно надавливая руками на дрожащие губы, чтобы не выдать себя. Чтобы сказать тем, нечаянно, не вовремя зашедшим: я просто потеряла сережку. И утереть серым бинтом соль со щек. Эмили настигает ее в одно мгновение — пусть, пусть ругает, отталкивает, кричит, это все сейчас неважно — и прижимает к себе. Она такая рваная, осколочная, треснувшая; и эта каменная оболочка крошится, осыпая все вокруг них серым песком; и Эмили все повторяет как заведенная, совершенно не зная, что делать, но прижимая к себе худое тело так, словно защищает от всего мира: — Это же просто царапина, ну, чего вы, заживет же… Просто царапина, завтра будет легче, а через несколько дней уже и швы снимем… Я буду помогать, во всем, правда-правда. Пусть я глупая, несуразная, но я все-все сделаю… Эмили знает: все, чего боишься — случится завтра; но до этого «завтра» еще несколько часов, а сейчас все ее страхи куда-то отступают; и даже Кларк, до этого казавшаяся такой надменной и колкой, оказывается человеком. — Заживет, — шепчет Эмили в волосы Кларк. — Вот увидите… Они сидят на полу кабинета. И осень пахнет солью.