не могу не думать, что ты сильней, что тебя прекрасней на свете нет, за твои глаза продадут весь свет, ну, а я — монетка из кошелька. <не могу не думать, что ты важней, за тебя воюют в чужой стране, за тебя утонут, сгорят в огне. мне тебя, увы, не достичь никак.
И если вчера была война — то Эмили встает с кровати, раздробленная свинцом. Руки-ноги не слушаются, голова гудит, каждая косточка грозится разломаться при любом движении. Часы показывают двадцать минут седьмого — время, которое ей отведено на сон, слишком быстро заканчивается. Все такое привычно-серое, не изменчивое, излишне стабильное — даже пыль между жалюзи лежит точно так же, как и раньше. Доведенные до автоматизма действия: встать с кровати, принять душ, налить чашку кофе; бросить взгляд на календарь — до оплаты аренды остается пара дней; попробовать собраться с мыслями — бросить взгляд на пустой чехол, покидать в рюкзак вещи, залпом выпить разведенную темную жижу, отдаленно напоминающую нормальный напиток; выйти на туманную Трити-стрит. Вот только мерзкая болотная водолазка пахнет Кларк — и Эмили кажется, что нейрохирург где-то рядом с ней: ментол, лимон и железо. Забившись в самый дальний угол автобуса, Эмили прижимает к себе рюкзак и закрывает глаза, возвращаясь во вчерашний вечер. Вот они сидят — полумертвые, словно на выгоревшей траве, смотрят невидящими глазами на небо — черное, беззвездное, бездонное. Сидят — стилеты под ребрами, сломанные кости, железки меж позвонков; и Кларк говорит, едва слышно, не своим голосом или, наоборот, своим, настоящим, не искусственно-ледяным, не вечно иронизирующим: — Как же я ненавижу все это. Эмили не уточняет что; она вообще боится что-либо сделать; знает: одно движение — и Кларк упорхнет, исчезнет, растворится; она же чертова птица с цепями на крыльях. Кларк согревается, становится мягче, легче; оттаивает, расслабленно кладет голову на плечо Эмили, закрывает глаза. И когда она зарывается пальцами в волосы Кларк, то на их кончиках остается запах ее шампуня. А потом она стряхивает с себя Эмили, как стряхивают бесполезную, раздражающую пыль; резко встает, бьет ладонью о ладонь, распрямляет плечи — снежная королева, оскал, пронзительный взгляд; наклоняет голову набок и, раскрыв губы, выплевывает кубик льда: — Думаю, вам пора домой. И все снова рушится — или строится, словно стена, кирпичик за кирпичиком, чертовы блоки, непробиваемые, монолитные, мраморные; Эмили кивает, бормочет «до свидания» — и выходит. Ей так больно, что живот сводит спазмами, а во рту становится нестерпимо горько; но солнце упорно продолжает греть карман, словно напоминая о том, что даже такие, как Кларк, умеют чувствовать. Привычное серое здание Лондон Роял Хоспитал недружелюбно встречает ее суетой коридоров и запахом булочек в комнате отдыха. То, что Лорейн нет на работе, она понимает сразу. И вовсе не потому, что дверь в кабинет нейрохирурга наглухо закрыта, нет, все гораздо хуже — она как раз таки открыта нараспашку, словно Кларк вышла всего минуту назад. Вот только оба халата находятся в таком же виде, в каком были оставлены вчера, а разбитый стакан все еще ловит отражения хмурого неба в свои осколки. Вещи вокруг Эмили разбросаны в хаосе — папки смешиваются с мятыми бумагами, валяются ручки-карандаши, мерно отсчитывают время упавшие электронные часы. Белая ткань, грязная и помятая, скомкана посередине кабинета, и Эмили почему-то подхватывает первой именно ее, словно она все еще может быть к чему-то пригодна; но разум подсказывает: без профессиональной чистки здесь не обойтись — и медсестра просто разжимает кулак, позволяя халатам с мягким шорохом упасть к ногам. Сзади слышатся шаги, звенят ключи, щелкает замок; Эмили чувствует донесшийся до нее сквозь такое расстояние горький запах и впадает в панику: если Мосс увидит ее здесь, то уволит сразу же, без причины, и плевать ему будет на Кларк. Но везет, беда проходит мимо, опалив дыханием — начальник неврологии захлопывает свою дверь с внутренней стороны, и в главном коридоре вновь становится тихо. Эмили выдыхает. — Здесь надо убрать. — Тяжелая рука ложится на ее плечо. Она тихонько взвизгивает от неожиданности и резко оборачивается; кое-как собранные в пучок каштановые волосы рассыпаются локонами, с металлическим стуком на пол падают шпильки. Гилмор, сохраняющий абсолютное спокойствие, откровенно зевает: — Мы сегодня работаем с Нилом, и ты еще со мной на общих плановых. — Еще один зевок. — Чего ты на меня так смотришь? Я спал шесть часов, — бурчит он. Эмили ожидает, что Райли скажет что-то по поводу бардака. Или спросит, что тут произошло. Или попросит ее вызвать кого-нибудь убрать. Но вместо этого хирург бросает взгляд на наручные часы и задает один-единственный вопрос: — А разве ты не взяла наш график?.. И ее рабочий день начинает вертеться. За последующий час до первой операции Эмили совмещает работу секретаря и уборщика: носится, как сумасшедшая, из неврологии в приемную и обратно, снова и снова, по сотому кругу. Все те же тысячи мелких листочков, кое-как сунутых в карманы неизменных джинсов, все та же водолазка пресно-болотного цвета, все те же взгляды на нее — пустое место, туманная серость, проросший сквозь бетон сорняк. Эмили берет график на сегодняшний день — непонятные цифры, инициалы, обозначения; чертыхается, наскоро переделывает на одном из свободных компьютеров в три графы — время, состав бригады, код пациента; и никаких дурацких сокращений, в которых ничего нельзя понять. Подумав, она добавляет пустые строки — пусть будут, внесет потом внеплановые, будет ей для отчета и Саре в помощь. Забирает папки, относит в архив, заверяет, ставит подписи; тыкает бейджиком, который приносит-передает Хармон — ее гордость: серый фон, фотография, Эмили Джонсон, медсестра, Блок F. Хоть фотографируй и отправляй матери — посмотри, мам, чего я добилась, как теперь могу. Не ко дну, а по прямой. С Гилмором она то и дело сталкивается в коридорах — хирург непривычно мрачен и неразговорчив, меняет стаканы с кофе каждый час, хмурится, разговаривая по телефону, а за несколько минут до начала подготовки к операции вообще ловит Эмили за плечи и заталкивает в свой кабинет. И если Кларк — безупречная лаконичность и отточенный минимализм, а Чарли — отчаянная дань хиппи, то Гилмор оказывается настоящим нарциссом. Видимо, он делит кабинет с еще двумя врачами: простотой лофтовой отделки мешает насладиться стена, полностью увешанная дипломами и фотографиями. Эмили не удивилась, если бы увидела здесь кубок под стеклом — титул «самый самовлюбленный Хирург — 2018», определенно, достался бы Гилмору. Она осторожно садится на один из двух стульев у его стола — такого же стеклянного, как у Кларк — и вопросительно смотрит на врача. — У нас проблемы. Эмили сверяется с листочком: — Мы в одиннадцать должны оперировать мисс Миллс. Глиома ствола, первая стадия, вместе с бригадой доктора Нила и… — У нее анемия, — перебивает ее плюхнувшийся в кресло Гилмор. — И она зороастриец. — Это болезнь? — Хуже. Религия. Эмили пожимает плечами: — И что? — Ее… э-э-э… Бог? Как они там называют своего жреца? Не суть. В общем, он запрещает переливание крови, а мы не можем рисковать и класть ее под нож с анемией. — Райли стучит пальцами по столешнице. — Можно использовать заменитель, — предлагает Эмили. — Консервант… — Ты не поняла. Ее религия вообще запрещает медицинские вмешательства. — Он протягивает ей тонкую папку со всего одним листом. — Клетки этой дряни уже вросли в здоровую ткань и кое-где даже заместили ее. Мы, конечно, купировали развитие, но глиальные клетки не хотят нормально функционировать — поэтому то, что внутри нее, уже не остановить. Только резать. Эмили вспоминает томик Библии, бережно лежащий в верхнем ящике тумбочки, и ей почему-то становится стыдно. — Неужели без вариантов? — Да там комбо, Джонсон: и атаксия, и гипертензия, и даже нистагм. Доставили ночью с судорогами, поставили на план в окно, вот и вышло — план-то, конечно, занят, а пациента как бы и нет. Утром пришли ее… э-э-э… коллеги, сообщили радостную новость. — А что она сама? — Эмили хмурится, возвращая папку: из одного листка много не узнаешь, а снимки и основные бумаги уже, наверное, в самой операционной. — Она фанатик. — Хирург поджимает губы. — Ничего не сделать. Мы же не будем ее бить, чтобы получить согласие. Так что, возможно, нам не нужно пытаться заваривать чай в холодной воде, а стоит отдохнуть? Эмили удивленно смотрит на него. — То есть, — медленно говорит она, хмурясь, — просто сдаться? Так, получается? А что говорит доктор Хиггинс? — Хиггинс? — Гилмор машинально поправляет все предметы, лежащие на столе. — А что Хиггинс? Он диагноз поставил, операцию назначил, что мы еще от него можем получить? — А Мосс? Выразительный взгляд хирурга отвечает на все вопросы. — Но мы же не можем взять и бросить ее! — А что прикажешь делать? — Гилмор разводит руками. — Поставим все растворы, которые можем, но операция без согласия пациента противоречит всем законам. — Даже если на кону ее жизнь? Он на секунду задумывается, а потом медленно-медленно качает головой: — Между религией и жизнью она выбрала религию, — только и говорит Райли. — Может, хотя бы… Договорить Эмили не успевает: на столе хирурга звонит внутренний телефон, он рывком поднимает трубку, слушает собеседника, а затем, не прощаясь, кладет хлипкий пластик на место. — У нее припадок, который не сняли даже двадцать кубиков немиазина. — Он трет виски. — Либо в наркоз, либо смерть. — Но как же?.. — Эмили широко распахивает глаза. — Как же?.. — Оперируйте, — раздается сзади знакомый голос. Эмили оборачивается. Кларк стоит, прислонившись плечом к дверному косяку — бледная как полотно, только лихорадочный румянец едва-едва проступает на скулах, и глаза болезненно-влажно блестят. Бескровные сухие губы чуть приоткрыты, голова наклонена — фирменный жест удается хирургу даже в таком состоянии. А еще Эмили откуда-то знает: у Кларк сейчас ледяные руки. Она без халата — словно посетитель, а не врач, и до чертиков непривычно видеть вместо футболки цветной, в разноцветную полоску, вязаный свитер на несколько размеров больше ее — в широких подворотах рукавов прячутся замерзшие запястья. В остальном Кларк совершенна, как и всегда: черные джинсы, лодочки, тонкая цепочка браслета, виднеющаяся сквозь крупную вязку свитера. Эмили думает, что из-за таких женщин, наверное, развязывались войны. Гилмор тяжело и протяжно вздыхает, проводит рукой по красным волосам, взъерошивая их. — Мы не можем, — говорит он. — Нет, мы можем, — возражает Кларк. — Мы не просто можем. Мы должны. — Она не дает согласие, — вставляет Эмили. — Без согласия… — Ты что, зовешь ее замуж? — неожиданно спрашивает нейрохирург. — Э. Нет?.. — Ты меня спрашиваешь сейчас? — О чем? — О замужестве. — Я отвечаю. — Слегка опешившая от такого разговора Эмили начинает мять в руках ткань водолазки. Кларк отмахивается от нее и переводит взгляд на Гилмора: — Готовьте сыворотку. Чтобы не прикопались — берите максимальную синтетику, может быть, даже что-то с полиглюкином. Ставьте пакеты, но используйте в крайних случаях. Попросите Нил вскрыть седьмой квадрат, пусть вырежут эту дрянь. Предполагаю, что там водянка, значит, готовьтесь к эндоскопии. Держите ее на заменителях до последнего, влейте столько крови, сколько возможно. — Но что мы скажем ей? — Оформим как срочное вмешательство. Мы спасаем жизнь, а не веру в нее. — Кларк пожимает плечами. — Что Мосс сделает? Уволит? Ради бога. Они напишут пару жалоб, мы пришлем все результаты… Только знаешь что? — Что? — Спорим, что не напишут, — ухмыляется нейрохирург. — Скажи им, что она выжила чудом божьим. Нил, правда, зазнается… Эмили разрывает на части, тянет в стороны: вот здесь ее Бог, давно поселившийся в сердце, неискоренимая вера, строчки из Библии наизусть; а вот тут — работа, спасенная жизнь, ощущение правильности происходящего. И какая из сторон права — она не знает, только чувствует, что чаши весов равнозначимы: наверное, поэтому не удерживается и спрашивает: — Но как же ее выбор?.. — Хотите потыкать в меня религией? — Кларк резко поворачивается к ней. — Тогда вам тут не место! — рявкает она. — И пока не купите халат, забудьте об операциях! Эмили теряется: да, сказала глупость, но такая реакция Кларк ей кажется… страшной? И несправедливой. Обида горькими черными ветками прорастает из позвонков, опутывает кости, сжимает, дает все новые и новые побеги — тонкие и хлесткие прутья с метастазными листьями, душащие, душные, жаркие; подступает к горлу — давит на важные точки, распускает ядовитые цветы. Кларк говорит что-то еще: бросается словами-камешками, больно бьющими по тонкой незащищенной коже, повторяет как заведенная: халат-халат-халат, словно он стал камнем преткновения, словно из-за него она вчера плакала — из-за чертового куска ткани, который сейчас валяется в кабинете. Как будто не она клала Эмили голову на плечо. Предательски-горячие слезы подступают к глазам, держатся там еще несколько секунд, а потом срываются вниз, оставляя на щеках сверкающие дорожки. Кларк осекается. Замолкает. Закрывает рот. Эмили подносит руку к лицу и одним движением растянутого рукава стирает влагу. — Мне нужно идти, — произносит она хриплым голосом. — Папки. — Лори, — окликает Гилмор. — Надо сказать Нилу, что у нас минус два. — Что, Хармон слинял? — недовольно кривится нейрохирург. — Он взял три выходных, — разводит руками Райли. Кларк коротко кивает. В нескольких метрах от нее, прижимаясь спиной к холодной стене, Эмили закрывает себе рот ладонью, позволяя тяжелым цветам обиды упасть вниз.* * *
В предоперационной так тихо, словно бы вдруг выключили весь фоновый шум, выкрутив мощность на минимум. В саму палату ее, конечно же, не пускают: без спецодежды и разрешения Кларк это сделать невозможно; поэтому Эмили остается на участке между входной дверью и самой операционной — в том самом узком пространстве, где хирурги моют руки — и снова забивается в темный уголок, стараясь не попадаться никому на глаза. Гилмор, подумав, все-таки дает ей шанс, только велит переодеться в хиркостюм и вести себя тихо, как мышь. Сквозь прозрачное толстое стекло она видит операционный стол, на котором лежит молодая девушка; даже в таком глубоком наркозе ее тело излишне напряжено — вздутые вены Эмили замечает почти сразу. Джейка Нила — второго нейрохирурга — она видит впервые. Плотной комплекции, высокий, с сединой на висках и невероятно броской сине-желтой татуировкой на руке (Эмили, щурясь, различает головы сфинксов и лица людей), он громко смеется, рассказывая старый анекдот про хирурга и отвертку. Он кажется целым. И если Кларк для Эмили воплощение льда, то Нил кажется ей ровным живым пламенем, спокойным и греющим. — Дорогая, включи-ка нам оперу, под нее так хорошо работать!.. — Его спокойный и мягкий баритон без какого-либо акцента действует на медсестру успокаивающе. — Беллини или Норма, лучше первого. Он восхитительно обращается со своим голосом, чертов умелец!.. Гилмор замечает Эмили, подмигивает, включает аппарат; Нил направляется сразу к нему — в отличие от Кларк, калибровку «Лейки» он оставляет самому аппарату. Эмили прижимается лбом к стеклу так сильно, что он начинает болеть; но не может отвести взгляд от мониторов: над расчерченными квадратами то и дело мелькают руки хирургов. На спинальной нейрохирургии Эмили впервые, но существенных отличий в подготовке она не видит — разве что пациент лежит не на спине, а на боку, и трубок-проводов к нему намного больше, впрочем, как и самих людей — два анестезиолога, два хирурга, четыре медсестры и пара санитаров, мирно сидящих на стульях в углу. Раздается щелчок — это включается главная бестеневая лампа, сигнализируя о начале операции, и над дверью загорается красный круг — операция начинается. Эмили пытается запомнить все до мелочей, жадно поймать каждое движение, но разглядеть с такого расстояния почти невозможно, и она разочарованно вздыхает. А потом кто-то негромко откашливается позади нее. — Вот ты где. Она оборачивается — и поскальзывается на капле дезинфицирующего раствора. Неловко взмахнув руками, чудом не снеся стойку со стерильным бельем, Эмили почти падает в руки Кларк. Нейрохирург с минуту смотрит на нее странным взглядом: другого-я-от-вас-и-не-ожидала — а потом неожиданно говорит: — Как насчет обеда?