Твоих родинок помню созвездия. Они указывали мне путь: До-ре-ми-ля-си-до-ми; Ты узнаешь когда-нибудь.
У Лорейн Кларк в жизни много маленьких слабостей: она любит голубику со взбитыми сливками, горячие ванны с аромамаслами, запах мяты и духи. Хининные, кориандровые, полынные — горькие до скрежета зубов, до ощущения яда на языке, до мурашек в области лопаток; не оставляющие шлейфа, накрывающие с головой, ударяющие под дых, выбивая остатки кислорода. Именно поэтому на ее идеально черном лаковом туалетном столике возвышается флакон «Serge Noire» — шершавого, бальзамического аромата, почти разъедающего кожу, — который она наносит каждое утро перед работой. Их так отчаянно ненавидит Чарли — каждый раз, приходя в гости, он распахивает широкие окна ее дома на Квин-Энн-стрит и позволяет холодному ветру хозяйничать в квартире. Ветер раскидывает ровные стопки бумаг, поднимает краешек легкого синего одеяла, чуть цепляет висящие на тонких крючках черные кружки и заставляет клетчатый шарф обнимать резную вешалку. Кларк не злится — напротив, садится в кресло на самом продуваемом месте, словно бросая вызов самой природе, закидывает ногу на ногу и курит ментоловые «Lucky Strike», совершенно не подходящие ей по стилю. Лорейн всегда ухоженна: укладка, макияж, чистая одежда — впрочем, как и ее квартира. Сто квадратов светлого паркета и темных стен в стиле самого кричащего минимализма — здесь почти нет никакой мебели, кроме самой необходимой. И еще одной детали, совершенно не вписывающейся в темно-серый интерьер квартиры. За небольшой белоснежной перегородкой затаилось сухое красное дерево с резными золотыми буквами «Clark&Co»; полированная, некогда глянцевая поверхность фортепиано местами стерлась, обнажив темную древесину. Чарли никогда не касался инструмента, хотя — он уже и не помнит откуда — знает все его устройство наизусть: от вирбельбанка до пластинчатой рамы; и часто ударяет себя по костяшке камертоном, силясь услышать в звуках ноты «ля» отголоски своего прошлого. Он не знает, что ненавидит больше: горькие духи или этот чертов инструмент, напоминающий ему, кто он на самом деле. Впрочем, Лорейн это не волнует: ее вообще не волнует жизнь брата — с тех самых пор, как он съехал на Освин-стрит, а она сделала из трехкомнатного общего сарая кусок стометрового квадрата. Но без Чарли ее жизнь кажется слишком пустой. Одинаковой. Кларк осторожно толкает входную дверь, заходит в квартиру, зажигая свет — такой же холодный, как в больнице, будь-прокляты-эти-привычки; сбрасывает тяжелые ботинки, ощущая холод дубового паркета, вешает пальто и ставит сумку во встроенный шкаф — и прислоняется спиной к стене. По квартире гуляет вечный ветер: она, как обычно, забыла закрыть окно. Одно и то же каждый вечер: забросить капсулу в кофемашину, выпить таблетку от головной боли, снять MacBook с блокировки, проверить почту. Выпить горький кофе, принять душ — и долго-долго стоять у окна, обнимая себя за плечи, разглядывая тихую улицу сквозь полупрозрачную вуаль штор. Все дни такие похожие, скопированные и вставленные, неизменно-размеренные. Как и ее дом. Чарли, конечно же, не такой — в его ламбетовском лофте нет свободного места: все заставлено статуэтками, завешано фотографиями, завалено фигурками; тысячи журавликов и цветных стеклышек под потолком, рукодельные ловцы снов на окнах. У Чарли даже рабочего места нет; две трети квартиры — это огромная кровать с низким матрасом на японский манер, остальное — книжный шкаф и огромный телевизор; не дом, а мечта хипстера, говорит ему Лорейн. Все лучше, чем жить в замке Снежной королевы, фыркает брат. Он вообще постоянно фыркает: Чарли Кларку все и всегда не нравится, он обязательно должен сделать по-своему — лучше, быстрее, надежнее; Лорейн бы давно уже махнула рукой, мол, да пусть делает — только все никак не может бросить привычку спасать брата из авантюр. Сейчас она тоже спасает, только боится, что это может стоить слишком дорого, куда дороже всех этих сорока восьми неотвеченных сообщений ему на телефон. И жизней, которыми Чарли манипулирует так ловко, что Лорейн только качает головой: копаться в мозгах — это семейное. К таблетке от головной боли прибавляются жаропонижающие и стандартный набор против надвигающейся простуды: от парацетамола до ударной дозы витамина C; а еще на губах — с ярко-фиолетовой помадой, любовь к которой сохранилась еще с приюта — до сих пор остался привкус вишневого пунша. И пахнущих осенью рук той девчонки, что так рьяно закрывала ладонью рот, пытаясь сказать «спасибо» и «извините». Смешная все-таки эта Эмили, думает Лорейн, кладя таблетку под язык и набирая воду из-под крана; смешная и приставучая, не умеющая пить, зато обожающая хорошее кино и инди-музыку — рассказывала, кажется, что ставила Тома на повтор много раз, пока не разбила телефон. Все подтрунивала — вот вы, доктор Кларк, такая взрослая, а давайте-ка я вас на качели посажу, давайте, всего минута, зато ощущения детства в одно мгновение; и усадила ведь, чертова девчонка, шестьдесят секунд невесомости — и еще немножечко, потому что невозможно не рассмеяться, глядя на растрепанную, раскрасневшуюся Эмили в нелепом облезлом пальто. Идти по старой Пэйверс Вэй, пытаясь согреть замерзшие пальцы о почти остывший пунш, купленный в лавочке на перекрестке; позволить себе слышать, а не выслушивать, узнать, что Эмили никогда не бывала на концертах, не выбиралась на прогулки в центр, не пробовала индийскую кухню; зато она обожает кленовый сироп и глинтвейн с шиповником, ненавидит скучные книги и не умеет обращаться с банкоматами. Друзей у Эмили тоже нет — рассказывает-делится: когда-то были, но не смогла сохранить, может, говорит, я не создана для дружбы. Кларк хочется спросить, а для чего тогда создана, но разговор переключается на другую тему, и вопрос ускользает. Она и не помнит, когда почти шесть с половиной часов пролетали быстрее, чем одна минута. Лорейн нажимает на кнопку PLAY и, медленно кружась, подпевает выученным наизусть строчкам:И каждый раз, когда я пытаюсь убежать, я продолжаю влюбляться.
* * *
Чтобы найти приют Святого Джозефа, нужно знать город лучше, чем родинки на собственном теле — несмотря на то, что Саксон-роуд упирается в центральное шоссе А565, по которому можно доехать до Лондона, на самой улице нужно дважды свернуть налево; и только тогда перед глазами откроется ветхое двухэтажное здание. Саутпорт кажется до чертиков тоскливым — здесь нет частных школ, больниц или университетов, только самые простые государственные постройки: церкви, однотипные магазины или небольшие пункты первой помощи. За всем остальным жители ездят в Формби — небольшой, но хорошо обустроенный городок в пятидесяти милях к югу. Квинтэссенция скуки. В приюте Святого Джозефа (на позолоченной табличке приписка: «Для особо воспитуемых детей») жизнь расписана по минутам: они встают в пять тридцать, делают зарядку, завтракают и к шести отправляются на работу. Кто-то моет полы, кто-то стирает, кто-то трудится на небольшом поле за домом; младшие помогают старшим, старшие ругаются и курят втихаря от смотрителей. К девяти желтый автобус с потрескавшейся краской отвозит в католическую школу, и в рутине дней появляется служба или молитвенные занятия — строго с одиннадцати утра до полудня; и всем, кто хорошо старается, выдают по яблоку. Лори ненавидит школу — ей бы сбежать, выпрыгнуть из автобуса, рвануть прочь из этого городка — в Ливерпуль, Бостон или Лондон; куда угодно, лишь бы подальше отсюда; но она не может. Просто потому, что ее младший брат Чарли каждый раз ждет, что она отдаст ему яблоко — сладкое и сочное; и он будет вгрызаться в мякоть зубами, позволяя соку течь по подбородку и жадно проглатывая большие куски. А она будет смеяться и трепать его по белоснежным волосам. В школе так скучно, что Лори часто спит на уроках — впрочем, так поступает большинство учеников. Занятия по религии клонят в сон, точные науки ей даются слишком легко, зато с литературой и британским английским она не дружит — и пожилой мистер Робинсон выводит ей жирную «D» на каждой работе. Лори на это плевать. Она рвет штаны от колен на тысячу узких полосок, разрисовывает единственные стоптанные кеды, надевает носки разных цветов и носит мужские футболки, одолженные у брата. Лори настолько худа, что может пробраться в любую дыру; выскользнуть за ворота через решетку забора; за несколько секунд взлететь на верхушку дерева. Лори ходит с вечно разбитым носом, вечно кровящими костяшками, драная, оборванная, битая. Кусок человека. Осколок нормальной жизни. Лори бьют — ногами, руками, мокрыми полотенцами; бьют до синяков, крови и рваных ран, бьют так, что она тихо скулит, закрывая голову руками; но никогда, никогда не просит остановиться; а наутро Чарли крадет из больничного отсека бинты и перекись, обливает ее с головы до ног, умывает в этом растворе, насухо вытирает и бинтует; да только что толку — Лори опять лезет: первая, вторая, третья — ей неважно, если она считает себя правой. Они спят вместе — на одной кровати с провисшим матрасом, и им обоим плевать, что думают другие; Лори и Чарли уже давно Лори-и-Чарли, сиамские близнецы, кровь от крови; и никто никогда не смеет тронуть брата, потому что тогда Лори слетает с катушек. Лори пьет пиво, курит в душевых, красит длинные волосы в розовый, всегда недоедает, оставляя еду для брата, и пытается выжить за двоих, потому что Чарли не такой. Чарли другой: ласковый, трепетный, нежный, с копной воздушно-белых кудряшек, с огромными карими глазами и детской невинной улыбкой. Он не говорит плохих слов, не связывается с плохими компаниями, не берет ничего чужого и существует подобно ангелу. Для остальных. Для Лори он самый жестокий и лживый человек, и чем старше они становятся, тем сильнее она это замечает: здесь Чарли лжет, здесь намеренно толкает, здесь подставляет своего друга, а здесь улыбается и врет, что не знает, какие деньги пропали у святого отца. Чарли втирается в доверие так легко, словно родился с этой способностью — улыбается, хлопает глазами, складывает ладони в умоляющем жесте, кивает и слушает; а потом хранит-копит чужие тайны — и пользуется этим, искусно манипулируя. Шестнадцатилетней Лори заламывают руки, прижимают к грязной стене и ставят колено между ног; Лори кусается и царапается, бьется пойманной птицей, кричит и резко замолкает от удара по лицу. Кто-то срывает с нее футболку, тянет на себя протертое белье; Лори брыкается так сильно, что ее едва удерживают четверо, дергается, словно в танце, и чья-то ладонь бесстыдно трогает выпирающие ребра. Все, что остается от Лори, — дикий, необузданный страх, холодным потом стекающий по лицу. Они водят ножом по телу, оставляя неглубокие царапины — недостаточные для смертельных порезов, достаточные для выступающей крови; ведут по бедру — вверх, вниз, и она понимает, что вот там-то уж точно останутся шрамы; вычерчивают на груди тонкие, едва заметные линии, иногда становящиеся слишком видными, когда рука вздрагивает от возбуждения. Она сбежит отсюда. Если она, конечно, переживет эту ночь. Переживет. Лори собирает в кулак последние силы, прикусывает ладонь, зажимающую рот, и кричит — неожиданно громко; и вдруг кто-то эхом вторит ее крику: детский, еще не сломленный голос зовет на помощь, поднимая на ноги весь дом, и Лори отпускают, убегая в страхе. Она не будет жалеть себя или мстить; она не будет плакать в ванной, закрывшись изнутри; она не будет рассказывать Чарли правду — скажет, что просто избили, да, как обычно, снова. Лори просто бросит в рюкзак все свои вещи, возьмет за руку брата. И уедет.* * *
Они смеются и держатся друг за друга — почти как в детстве, только теперь Чарли галантно подает Лорейн локоть, и та хватается за него. В «Connors Coffee» по утрам почти никого нет: персонал больницы предпочитает кофе из «Starbucks», и оба пользуются этим, чтобы поговорить в неформальной обстановке — две чашки кофе, мятное пирожное и карамельный торт задают тон начинающемуся дню. Часы показывают половину восьмого, до начала рабочего дня еще полтора часа, и Лорейн кажется, что сегодня, наверное, самое теплое утро за последний год. — Эх! — Чарли бросает пальто на стул, оставаясь в пестром шелковом шарфе. — Не твой любимый «R&H», конечно, но тоже неплохо ведь, согласись? — Они не работают так рано. — Кларк дует на воздушную пенку. — Брось. Признай, что тебе надоело выбрасывать по десятке за паршивый кофе. — Чарли поддевает деревянной палочкой крошечную имбирную звездочку и перекладывает ее сестре. — Смотри, как в детстве. У нее комок подступает к горлу, и предательски щипет глаза, словно кто-то смахнул пыль и соринки со старых зарубцевавшихся шрамов. — Знаешь, — серьезно говорит брат, — если бы я знал, что после того, как я сопру помаду у Дэйвы и ее друзей, ты начнешь ей пользоваться каждый день, я бы, наверное, все-таки хорошенько подумал. Она ужасна!.. — Он вскакивает со стула, уворачиваясь от подзатыльника. — Тебе еще никто не говорил этого? Лорейн фыркает: — Нет. — Это все потому, что ты железная леди, — улыбается Чарли. — Кстати о железе… Звонко звенит колокольчик над входной дверью, ударяется еще раз и замолкает, впуская холодный ветер вместе с грозящими простудой сквозняками. Будто кто-то еще, кроме них двоих, приходит на работу так рано, просто чтобы… Просто чтобы. Эмили роется в огромном тканевом рюкзаке с нашивками, выуживает монеты из бокового кармашка и едва слышно просит кофе. Она выглядит облезшей, словно бы с нее за ночь содрали скальп, оставив только растрепанные кудрявые волосы, неровными волнистыми прядями свисающие по обе стороны от лица; сухая кожа, мешки под глазами и ломкие, неуверенные движения. Лорейн не сводит с нее глаз, и медсестра, видимо почувствовав это лопатками, ведет плечами, будто пытаясь сбросить с себя пристальный взгляд. — Я проснулась с рассветом, — невпопад произносит Кларк, перебивая рассказывающего какую-то историю брата. — И все было кровавым — небо, вино в бутылке, даже картина из оранжевой стала красной. Думаешь, я больная на голову?.. Чарли, привыкший к тому, что Лорейн вечно говорит странные вещи, пожимает плечами: — Думаю, ты просто устала. В последние дни мы все работаем на износ. На меня повесили терапию с теми тремя мартышками. — Он закатывает глаза. — Я теперь каждый вечер по часу провожу с каждым из них, пытаясь выудить хоть какие-то сведения. — У тебя не получается, — скорее утверждает, чем спрашивает Лорейн. — Впервые я так рада твоим неудачам. И нет, я не устала. — Твой разум говорит обратное. — Чарли стучит себе по виску пальцем. — Необязательно чувствовать усталость в ногах. Тебе ли не знать, что мозг… — Перестань. — Кларк толкает его в плечо. — Хватит тыкать в меня учебниками. Скажи мне диагноз как брат. Чарли выуживает из молочного кофе остатки кондитерской посыпки и сует их себе в рот, замолкая на несколько секунд. Лорейн переводит взгляд с брата на Эмили — та все еще стоит у стойки, скукожившись, стараясь слиться с окружающей обстановкой, нервно выстукивая пальцами по деревяшке; ждет свой кофе — гудит кофемашина, шипит питчер, взбивая молоко, ставится расписной стакан. — Думаю, ты просто ищешь, за что зацепиться. — Чарли в два куска съедает свой пирог. — Может, тебе… — Эмили! — Лорейн поднимает руку, привлекая внимание. — Посиди с нами? Чарли давится карамельными крошками. — В филантропы записалась? — выкашливает он, пока Джонсон медленными шагами подходит к их столику; и тут же подскакивает, приставляя еще один стул: — Доброе утро, Эмили. Она сжимает свой стакан так сильно, что еще немножко — и кофе польется через край; и Чарли, бросив очередной вопросительный взгляд на сестру, мол, зачем-ты-это-сделала, осторожно забирает у Эмили стакан. — Вы выглядите взволнованной, — говорит он. — Тяжелая ночь? Шутливый вопрос Чарли заставляет медсестру вздрогнуть. — Я… Я просто… — Эмили неловко садится и сразу же сгорбливается, хватается за стакан, впиваясь в него пальцами. — Вы всегда так рано. — Чарли переводит тему. — На автобусе? — Да, я… Лорейн их не слушает: она знает, что Чарли не умеет разграничивать личную жизнь и рабочую, умудряясь быть психиатром-психологом-психотерапевтом и просто человеком одновременно. Именно поэтому он сейчас всеми силами пытается разговорить Эмили — смущенную, зажавшуюся, но потихоньку выходящую из зоны комфорта: вот она разжимает пальцы на стакане, вот надевает сверху крышку, делает глоток теплого кофе; тревога сходит с нее волнами, обнажая улыбку и открытость; широко распахнутые глаза, незастегнутое пальто, широкий шарф, обмотанный вокруг горла; болотная водолазка, потертые джинсы и не по-осеннему холодные кеды — Эмили больше похожа на испуганную вниманием девочку, чем на уверенную в своих действиях медсестру, бодро ассистирующую на операциях. Лорейн не говорит ни слова, только слушает, хотя понимает, как странно это выглядит: сама пригласила, сама отмалчивается — но ее это не волнует, ее вообще не волнует, что о ней подумают люди. Она кладет голову на согнутую руку, позволяя цепочке браслета тихонечко зазвенеть, спадая вниз, и рассматривает Эмили, стараясь запомнить мелкие детали. Для нее Эмили — живое воплощение меди, выдержанной, расплавленной: крупные веснушки на курносом носу, совершенно не свойственные лондонцам, теплые каштановые волосы, карие с золотистыми крапинками глаза — Джонсон кажется мягкой, теплой, похожей на плюшевый плед; да и сама она не такая худая, как Лорейн, по крайней мере, ключицы не выпирают так остро, словно хотят прорвать одежду. Эмили слишком обычная. Лорейн с детства знает: люди, кажущиеся простыми снаружи, оказываются сложными внутри. Не бывает таких, как Эмили — замученных обыденной рутиной, примитивных и однозначных; Лорейн просто в это не верит, глядя на нее. Вот она смущенно опускает взгляд, прячет смех в кулаке; вот слегка поворачивается к Чарли — видимо, тот уже нашел нить, за которую можно потянуть — и увлеченно что-то рассказывает, тихо, вполголоса, но твердо, даже уверенно. Старое пальто то и дело спадает с плеч, шарф лезет в лицо, кофе убывает с утроенной скоростью, словно лифт, движимый беседой. Чарли тоже улыбается, и Лорейн с легким удивлением осознает, что улыбка у него искренняя. Когда Эмили допивает свой кофе, стрелка наручных часов Чарли подползает к восьми; медсестра ойкает, извиняется и поспешно уходит, сказав что-то старшей Кларк. В ответ она получает искусственно-дежурный кивок. — Что за черт? Зачем ты ее позвала? — Едва дверь захлопывается, Чарли закатывает глаза. — Думаешь, мне не на ком оттачивать свои навыки общения? — Перед твоим обаянием никто не устоит. — Кларк поднимается с места. — Тем более тебе нужны… хм… союзники? — Она бросает на брата многозначительный взгляд. — О чем ты с ней говорил, напомни? — Вы удивительно похожи, — очень тихо произносит Чарли. — Она тоже пытается сбежать из дома пораньше, потому что там невыносимо. Может, вам подружиться?.. — О господи! — Лорейн смотрит на него как на сумасшедшего. — Конечно же, нет. Да что у нас вообще может быть общего?* * *
Кларк собирает всех у себя в кабинете перед обедом — злая, взъерошенная, с видом побежденного во всех спорах человека, она достает из ящика пухлый голубой конверт и самым мрачным тоном, на который способна, заявляет: — Угадайте, что этот придурок нам подсунул?