Импульс

                    

      рассекать их сердца и вгрызаться в плоть       я умею парировать и колоть       я впитаю с кровью тоску и злость,       и в груди станет тесно       и горячо       я хочу быть мечом       лишь твоим мечом

                    Лорейн сидит в своем любимом кресле и просто смотрит перед собой.       Под потолком свинцовыми облаками висят клубы дыма — горького и терпкого, как ее любимые духи; пепельница на подлокотнике заполнена до отказа; за незашторенным панорамным окном кричит гроза.       Изредка сверкают молнии.       Чарли ходит по комнате. Мечется, как раненый зверь. Не находит себе места. Злится, хватается за чашку, замахивается, но не бьет: он же не истеричка, в конце концов.       А Лорейн даже взгляд на него не переводит — сидит, окаменевшая, покрытая мрамором, всматривается в неоновую вывеску на доме напротив.       «Я люблю тебя» — мигает.       Пахнет сыростью — словно она не на третьем этаже, а в подвале.       До чертиков холодно.       Чарли, конечно, задал свой вопрос еще полчаса назад, когда пришел к ней, вымокший до нитки, вломился без спроса, без стука, без предупреждения, пробормотал ругательства и начал пытаться все сломать.       Безрезультатные попытки навести порядок в собственной жизни в очередной раз не увенчались успехом.       Потому что Лорейн, без лишних объяснений, впервые за долгое время тишины, знает ответ.       Но не хочет произносить его вслух.       Это же ей не мозг — нельзя остановить кровь, спасти человека, зашить рану бороздой по артерии; плазма не остановится, хоть обложи ее марлями; все равно будет сочиться, точа каменные плечи, создавая новый рисунок — покатый и плавный, не такой острый, каким привыкла его видеть.       Поэтому она сидит в своей квартире на Квин-Энн-стрит и пялится в пространство.       Знает, что вляпалась.       И Чарли тоже.       Чарли вообще вляпался больше всех, и не перестирать его окровавленных рубашек, в вечных бордовых каплях из носа, бусинами спадающих на разноцветный хлопок.       Он все еще ждет ответ на свой вопрос.       Вышагивает по квартире, туфли стучат по глянцевому паркету; злится: Кларк ведь не его пациент, не сработает вечная тактика ангелочка с большими серыми глазами — эгоистическое очарование, наглость и мальчишеская ухмылка; с ней вообще не работает то, что он взращивал в себе годами — сладкая лесть, воздушное тесто, горячая горькая посыпка.       Кларк ведь не идиотка. А он, еще раз, не истеричка.       В конце концов, свой диплом — единственное, что он не купил в этой жизни. Новой жизни, в той самой, где рыболовный крючок застрял у него под ребрами, и никто не может его вытащить. Даже он сам.       Слабак.       Герой несуществующей трагедии, так, кажется, сказала ему однажды Лорейн.       По мнению сестры, они все живут в театре.       Играют гребаный спектакль. Каждый — свою роль. Лорейн, конечно же, главный герой — циник с тяжелой жизнью; Мосс — кусок дерьма, вечно лезущий не в свое дело, но умеющий подать руку помощи даже слишком вовремя; Чарли — сгусток тьмы, на который подуешь — и он рассеется.       И Джонсон.       Мерзкая правильная Джонсон, играющая роль антагониста. В драных шмотках, не умеющая складывать буквы в слова, а слова — в предложения; вечно испуганная, словно ее били несколько суток подряд, а потом выбросили на улицу.       Таких даже ломать неинтересно, они изначально все сломанные-переломанные, разве что станцевать на осколках, запугать до смерти, а потом самому же вытащить за шкирку.       Посмотри, какой я прекрасный.       Еще один бог в твоих глазах.       Сколько у него было таких? Десятки. Сотни. В кабинете. В постели. В жизни. Отстраивать заново не так интересно, конечно, как ломать, но ему это отлично удается. Джонсон он отстроил заново.       Почти получил еще одну душу в свою копилку.       Наверное, он с легкостью нашел бы другую — такую же ломкую девочку с темными локонами, нескладную и тощую, может быть, даже неглупую, чтобы провести с ней побольше времени.       Но он не хочет.       Свое не так интересно, как чужое; и пусть ему нужно сломать себе мозги, выдрать их и покопаться, чтобы понять, что его сестра — драгоценная, милая сестрица, падкая на властных мужчин и сильных женщин — нашла в ней.       И ведь никто никогда не подумает.       Никто и не узнает их маленький секрет.       Все эти влажные поцелуи в оперблоке.       Все эти молнии между ними.       Все то, что видит он.       Они же так подходят друг другу — ягоды, выросшие на одном поле. Колючие лозы, умеющие душить. Ядовитые растения без противоядий.       Сорняки.       Лорейн не оставит ее в покое. Потому что Джонсон для нее — что-то новое. Неизведанное. Слабый человек, отличный опыт, вышедший из-под контроля эксперимент. Напоминание, что у нее есть сердце и оно может болеть. Видимо, ей это нравится.       Потому что она улыбается чаще, чем раз в неделю. Потому что сбрасывает звонки, больше не приезжает ночью, не пьет с ним кофе по утрам. Потому что сестра перестала быть сестрой. Теперь она доктор Кларк и никак иначе.       Потому что теперь она вся для Джонсон. Не для них двоих, не спиной к спине против всего мира, а лицом к лицу.       Было бы милосерднее оставить их в покое.       Но он не хочет.       Он просто не может поверить, что Лорейн умеет чувствовать.       После всего того, что с ней сделал Мосс.       После всего того, что с ней сделал он сам.       Она вообще ломается?..       Он знает, что да. Знает, что она будет корчиться на полу, плакать и всхлипывать, лелея в ладонях разорванное сердце. Жалкая и сломанная кукла, царапающая паркет и мечтающая о смерти, потому что такую боль трудно пережить.       И тогда он ее спасет. Заставит восстать из пепла, сплюнуть сажу, отряхнуть золу. Протянет ей свою руку. Хватайся, милая сестрица, я ведь тебе говорил.       Я же для тебя мир переверну.       Чарли уже знает, что ему делать. Он все продумал. Его собственный спектакль начинался не так давно, но уже собрал первые успехи. Ведь Джонсон — это глупое ничтожество, постоянно ползающее на коленях — уже смотрит на Лорейн влюбленными глазами. Осталось намекнуть, что было бы неплохо, в общем-то, смотреть по-другому. Иначе, чем обычно.       Когда два заряда разной мощности притягиваются, что происходит?..       Лорейн приросла к своему креслу. Сроднилась с ним. Пустила корни. Расслаблена ровно настолько, насколько позволяет присутствие брата.       У нее длинные сильные ноги, благодаря которым она выдерживает два дежурства подряд; цепкие тонкие пальцы, умеющие обращаться с любым медицинским инструментом; хрупкие запястья, на которых Чарли так полюбил оставлять синяки от слишком сильной хватки — что ж, она прощает ему это, вот так, с легкой руки, с барского плеча, прощает и забывает, только иногда — он уверен — лелеет свою боль в ладошках под одеялом.       Интересно, кто из них более жалок в такие моменты: скулящая от боли Лорейн или плачущая от жалости к себе Джонсон?       Подобное к подобному? Он об этом не задумывался.       На ней непривычно колючий свитер и обтягивающие джинсы, такие узкие, что ее ноги кажутся спичками.       Она некрасива — для него она уродлива, потому что сделала слишком много, была полезной, заботливой, примерной сестрой, отгрызающей руки по локоть всем, кто пытался дотронуться до драгоценного брата.       Сломанные люди красивы. Пришпиленные иголками к стенке бабочки, распятые под стеклом, с цветными распахнутыми крыльями, с каплями крови на тонкой материи.       Они прекрасны.       Его коллекция восхитительна — все эти переродившиеся с его помощью гусеницы, ставшие пелеидами или махаонами; все эти девушки — худые, покалеченные, со своими тяжелыми историями; все это делает его тем, кто он есть.       Доктором Кларком.       Не таким, как Лорейн, конечно. Он не гонится за небесной статистикой — ему все равно, сколько жизней спас, а сколько покалечил; для Чарли важна отдача.       Тот момент, когда они сами приходят к нему или он возникает из ниоткуда — волшебник из гребаной страны Оз — и зовет за собой.       Вот только дорога из желтого кирпича все равно заканчивается.       Лорейн все еще неподвижна. Мертвая, стеклянная. Ее ударь — она рассыпется. Разлетится на осколки, зазвенит хрусталиками по паркету.       Исчезнет, так и не ответив на один-единственный вопрос, вот уже полчаса висевший в клубах ее дыма.       — Какого хера происходит?       Здесь не нужен ответ.       Потому что все слишком просто. Слишком очевидно. Слишком ясно для этой бесконечной театральной игры.       Он хочет ее ударить.       Избить до кровавых полос на лице, выбить весь холод. Чтобы она дрожала от страха, закрываясь руками — отекшими и распухшими, словно работала в этих перчатках весь день напролет, словно не он вчера заламывал ей пальцы правой руки в попытках успокоиться после очередного кошмара, который она сама же для него и устроила.       Интересно, насколько ей было больно?       Не меньше, чем ему.       Чарли это нужно. Ему необходимо это, как воздух, — ломать и ломать, снова и снова, пробовать, пытаться, бесконечно ища решение поставленной задачи.       Он никогда не слышал, чтобы она кричала. Не ругалась. Не выясняла отношения с Моссом. Не громко посылала на хер каждого, кто стоит на пути. Нет. Именно кричала, буквально выблевывая с этим криком все эмоции. Обсыпая ими пол вокруг себя. Так, чтобы лицо перекошено, а руки — в кулаки. Нет, он не видел.       Но чувствует, знает: скоро, совсем скоро, осталось еще немного.       Пределы есть у всех.       В конце концов, что он ей сейчас может сказать?       Сейчас, когда она разгребает то дерьмо, что он натворил. Вытаскивает его с дороги из желтого кирпича, которая вдруг оказалась зыбучими песками, чуть было не поглотившими с головой.       Заступается за него перед этим идиотом Хармоном.       После всего, что он сделал. После того скандала с Рэем. После всех слов, сказанных ему; после смерти — по неосторожности, разумеется, Чарли тут ни при чем; да и как Лорейн может поверить в то, что ее брат — благословенный братец с ангельским взглядом — сделал что-то не так с ее почти-совсем-отцом?       У старика просто слабое сердце.       Потому что любовь ослабляет.       Лорейн дергается, роняет пачку сигарет на пол, обрывает мысли Чарли. Он злится, почти выходит из себя, пытается поймать отогнанные лейтмотивы.       Репризы.       Папа не любил Лори. Папа любил только Чарли; потому Чарли и касался тех самых клавиш, учил ноты, которые смеялись над ним, взмахивали хвостиками и расползались по линованному листу.       Папа не любил Лори.       Поэтому она выросла такой.       Потому и связалась с Моссом — видела в нем отца, его кусочки, его частички; слышала его интонации, давно забытые, но потревоженные, как заново вскрывшиеся раны. Потому и лезла к нему, а затем — от него, потому что Мосс оказался плохим папочкой, больным ублюдком, гребаным извращенцем.       Или это она просто плохая девочка. Слишком плохая, чтобы заслуживать наказания.       Ему нравилась власть, Лорейн нравился Мосс; все было просто: два плюс два, кровь и боль, молчание и безумие; все так просто: она слишком молчалива, он слишком падок на эмоции; тик-так, кровь и боль, боль и кровь, измена и сожаление.       Красивая сказка для работы в соло — неудачная операция, налажавшая медсестра. О, нет, Чарли отлично помнит: Марта не лажала, нет, она, наоборот, идеально попадала в ноты: кровь и боль, боль и кровь, раз-два, раз-два, веревки и повиновение, сталь и холод, раз-два, раз-два.       Чарли-то знает. Это ведь он их познакомил, свел на каком-то вечере, вытащил Марту из какого-то сарая, привел, переодел, переобул, отправил знакомиться с сестрой и ее муженьком; да-да, у них не все ладится, может, им нужно сменить атмосферу.       Обстановку спальни.       Лорейн никогда не плакала при нем, может, и Моссу она не давала того же; может, ему просто надоело вбиваться в ледяное, неотзывчивое тело; может, у него просто не вставал на нее, а может, она просто вообще ничего не умела. Чарли к ней в постель не лазил, ему это на хер не надо — пусть развлекается с кем угодно, девушки, юноши, да хоть животные, ему все равно; вот только Мосс выбивался из всех них, казался таким правильным и нужным, когда обнимал сестру за талию, целовал в щеку, надевал кольцо на палец, произносил слова клятвы.       Он ее спас.       Убрал от нее Мосса, который каждую ночь делал ей больно.       Избавил ее от Рэя, потому что знал, что после смерти старика она будет первая, кто попадет на место главного.       Кто же знал, что она так легко откажется?       С Моссом Чарли пока не потягаться — тот слишком властен и прозорлив, сразу поймет, что к чему; тем более Марта оказалась не того сорта, испорченным материалом, гнилым фруктом; Марта была временно, потом пришли Анна, Донна и Кристина; и все они были одинаковыми.       Но он еще возьмет свое, вызовет на реванш, сделает свой ход конем.       Разотрет в порошок.       Только бы сломать ее.       Возвысить.       И сломать.       Гребаная статуя.       — Я завтра в утро, Чарли. — Кларк поднимает упавшие сигареты. — Говори что хотел. И уходи.       Она его ненавидит, наверное. Или он просто ее раздражает сейчас, потому что Лорейн опять отказалась с ним обедать-ужинать, запершись в кабинете сначала с Джонсон, а потом с Гилмором. После разговоров с Райли с ней невозможно контактировать: она становится бешеной. Неадекватной. Не вяжет слов друг с другом, отвечает невпопад, трясется. Словно тот ее по-тихому на столе насилует или режет скальпелем в уголке.       — Я хочу, чтобы ты перестала это делать.       — Делать что?       — Зажиматься в уголках с медсестрами.       Кларк как-то болезненно хихикает. Словно умалишенная. Будто Джонсон ей все мозги вытрахала, выпила поцелуями, выбила своей тупостью.       — Ты ревнуешь?       — Мне за тебя стыдно. — Чарли садится на диван и закидывает ногу на ногу. — Ты не должна так себя вести.       — Боже. — Кларк закатывает глаза. — Хорошо, я больше не буду целоваться с медсестрами в операционной, братец, — ехидно отвечает она.       Врет. Врет, потому что усмехается, потому что блестит глазами, потому что смеется внутри себя, и сухие губы трескаются улыбкой.       — Это все?       Он ее сейчас ударит. Сотрет эту ухмылку с губ, раскрасит лицо бордовым, а потом сломает пальцы — каждый сустав вывернет, медленно-медленно, так чтобы она закричала от боли и никогда больше не смогла держать свои инструменты.       Она не даст ему отпор. Ее этому жизнь не научила. Против других — да, но Чарли — ее слабое место. Ахиллесова пята. Собственная маленькая личная боль.       Только жалобно заскулит, когда он в очередной раз слишком сильно схватит ее за запястье, и опустит глаза в пол.       Спесь с нее сбить легко.       Сломать — нет.       Поэтому Чарли подходит к ней, наклоняется, упираясь в подлокотники; нависает, застыв в сантиметре от ее лица, и выдыхает — выплевывает:       — Я превращу ее жизнь в ад.       Сейчас она будет хорохориться. Храбриться. Делать вид, что ей не страшно. Он знает каждый ее следующий шаг, каждое действие, каждое последствие.       Это она слепо верит ему.       Волшебнику из страны Оз.       — Она уже в аду. Чего ты заводишься? — Смотрит ему в глаза. — Ты сам ее мне подарил. Привел тогда, когда я к тебе пришла. И сам сказал, чтобы я ее вытащила.       Чарли дышит слишком тяжело, чувствуя, как к горлу подкатывает черный комок.       — Ты за ней бегаешь.       — Не побежала бы, если бы ты ее не подставил. Ты не думаешь, Чарли. Ты не думаешь о том, что будет дальше. Камеры все видят. У них нет мозгов, есть только пленки. Когда ты собирался материализоваться из ниоткуда? Когда бедная девочка уже резала бы себе вены? Или как? Объясни мне.       Он не может. Он проебал этот момент. Глупо и жестко, он просто забыл о том, что Эмили Джонсон больше не работает в клинике. Что ее уволили. Что спектакль чуть было не вышел из-под контроля, потому что Лорейн захотелось позлить Мосса. Она почти что виляла перед ним голым задом прямо там. Уж Чарли-то знает.       — Ты к ней привязалась, — шипит, почти плюясь.       — Это не твое дело. — Лорейн пытается встать. — Пусти.       Конечно, он это делает. Это же следующий шаг их маленькой семейной ссоры — схватить ее за сотню тысяч раз вывихнутое запястье, заломать, сжать пальцы, заставить вскрикнуть от боли.       Она толкает его в грудь другой рукой. Знакомый жест, Чарли где-то его уже видел, кажется, это входит у нее в привычку.       Он чувствует: тугая крохотная пружина в ее птичьем сердечке натянута до предела. Еще чуть-чуть — и лопнет. Сейчас главное — не перейти границу. Для этого пока слишком рано.       Поэтому отпускает ее сразу же, моментально отшатывается, потирает ушибленное место. Выругивается и идет к выходу, не сказав ни слова.       Оставив ее одну в дожде.       Как он и хотел — лелеющей в очередной раз вывихнутое запястье, заведенной и обозлившейся, громко посылающей его к черту и шипящей от боли.       Его сестра до безумия предсказуема, когда с нее снимаешь маски. Отрываешь вместе с кожей. Стягиваешь вместе с тонной косметики и фиолетовой помадой, с которой она выглядит как дешевая шлюха, сколько бы раз он ей это ни говорил.       Он, конечно же, знает, зачем она это делает.       Волшебник из страны Оз.       Первое, на что хватает Лорейн, едва Чарли хлопает дверью, это обмотать руку ледяным полотенцем. Второе — поклясться самой себе, что больше никогда не пустит этого ублюдка к себе на порог, и сразу же сдается — пустит, еще как.       Она резко поворачивает ручку стеклопакета, распахивает окно настежь, вдыхает полной грудью ледяной дождливый воздух.       Она сильная. Справится. Выдержит. Все проходит ведь. И это тоже пройдет. Закончится совсем скоро, и Чарли уедет отдыхать в горы, а она останется сидеть в своем кресле и смотреть на рождественские огни бара напротив.       Стеклянная крошка рассыпается по ее волосам, ветер холодит кожу; становится легче.       Сейчас она ляжет спать, а завтра снова все отметины-синяки заживут, и будет очень даже неплохо.       Телефон вибрирует на столе, загораясь экраном — как у самого настоящего подростка; и Лорейн бы отключить это, но огонек, постоянно вспыхивающий словно в такт пульсу, порой не дает забыть о важном.       Позвонить Чарли, сбросить СМС Моссу, ответить на почту от Райли…       Бесконечные отчеты; телефон — не как средство связи, как необходимость; тысячи пропущенных, двадцать две смс, сотни уведомлений, для которых уже закончилось место в шторке.       Почему он замигал именно сейчас и почему она решила взять его в руки впервые за вечер — Лорейн не знает, но, отставив кружку с кофе в сторону, листает WhatsApp.       Сара, Дилан, рекламные рассылки, общая конференция всего отдела… Это все она уже просматривала.       Нужное находится в самом низу — новое, мигающее синим флажочком, с неизвестного номера.       «Я купила телефон».       И сразу же, следом, новая вспышка:       «Здравствуйте».       И смайлик.       Дурацкий смайлик черепушки с костяшками, такой же, как на бандане Кемпа; смеющийся и одноглазый; белые кости, красный череп.       Лорейн улыбается, отправляет в ответ смеющуюся рожицу.       «Как у Вас дела?»       Печатает: «Неплохо». Думает, нужно ли добавить что-то еще, чтобы это не выглядело грубо.       С социальными сетями у Кларк отношения плохие, недостроенные: никаких медиа-мессенджеров, кроме одного-единственного, никаких профилей на сайтах, аккаунтов в Twitter или Instagram. Она слишком занята для этого. Ей неинтересно читать о чужой жизни.       Только о своей. О работе, карьере, афише и мероприятиях, о кафе и ресторанах, о книгах и о других культурах. Встроенная в браузер новостная лента пестрит заголовками-окошками; а для связи есть СМС, звонки и WhatsApp — просто чтобы был.       Для веселых черепушек от всяких там медсестер.       Отправляет, устав думать. Получает ответ немедленно:       «Что Вы сейчас делаете?»       Пальцы летают по клавишам. Лорейн печатает быстрее, чем Эмили, но та старается, то и дело с непривычки путая буквы. Рассказывает о сегодняшнем вечере, спрашивает, как чувствуют себя ее руки, добавляет:       «Такие нежные».       Улыбка не сходит с лица Кларк, пока она набирает сообщение:       «Флиртуете, Джонсон?»       И прикусывает губы, получив ответ:       «Только с Вами, доктор Кларк».       Звонок в дверь отвлекает ее от телефона, заставляет поморщиться, нажать на кнопку «отправить», но не читать новое сообщение.       На экране видеодомофона маячит знакомый силуэт, и Лорейн, настежь распахнув дверь, удивленно спрашивает:       — Что ты здесь делаешь так поздно?..       И после наступает темнота.