Сделайся айсбергом, память пробей и позволь ей пойти ко дну. Красивая девочка, но на таких не променивают жену. Милая девочка, платье в полосочку, сумка на ремешке. Страшная девочка — шкаф со скелетами, десять котов в мешке.
Эмили открывает глаза. Спина болит от неудобной позы, голова раскалывается на куски, по всей поверхности кожи от лопаток до копчика пульсирует боль. Она со стоном приподнимается на локте, натыкается на спящую рядом, совершенно голую Лорейн, получает привычный тычок в бок и покорно возвращается на место. Что ж. Значит, ее удел — лежать и греть женщину, устроившуюся у нее на руках. Кларк тоже просыпается — не так старчески-болезненно, как Эмили, но тоже с громким вздохом: ночь на полу в компании сквозняков не проходит даром. О, да. Осталось только заболеть. Эмили сдергивает одеяло с кровати, накидывает на них обеих, но Кларк отпихивает его в сторону и широко зевает. При дневном свете ее нагота кажется совершенно обычной, словно она всю жизнь ходит без одежды; и каждое движение выглядит продуманным, поставленным, отрепетированным: откинуть волосы с лица, сдвинуть колени вместе, перелечь на бок и уставиться своими пепельными глазами на боящуюся пошевелиться Эмили. Совершенная женщина, думает медсестра. Она ведь еще не видела Кларк без одежды днем — всегда вечером, ночью, в полумраке, когда тусклость играет на руку, скрадывает несовершенства; поэтому сейчас, вот именно сейчас, глядя на лохматую, поймавшую тонким бедром луч света Лорейн, Эмили не может отвести от нее глаз. Кларк резко переворачивается на живот, поднимает ноги вверх, болтает ими в воздухе; кладет голову на согнутые локти, молчит и улыбается своим мыслям. Под глазами темные круги от несмытой туши, губы в алых точках, на плечах синячки-ссадины, крошечные отметины, на шее у самой ключицы цветет темным фиолетом космос. Эмили понимает, что боится смотреть на себя в зеркало. А Лорейн вдруг смеется, целует ее в уголок губ и одним движением вспархивает с пола. Сброшенные платья громко шелестят, солнце ласкает худые плечи, серебристый воздух вокруг повисает дымовыми облачками — Кларк с наслаждением затягивается, поворачивается на носочках, взмахивает позвонками, и в серо-солнечном утре появляются первые слова: — Я в душ. Ты со мной? Ее голос — хриплый после сна, дрожащий на краю октав, — врывается в пелену ментола, растворяет его, разносит в клочья, в частички пепла, и Эмили кивает: да, она с ней, хоть в душ, хоть на край света, и нежность в ее влюбленных глазах искрится так ярко, что Кларк заражается этим — детской, наивной влюбленностью, щенячьей преданностью, дымчатыми звездами. Сжимает в зубах сигарету, протягивает Эмили руку и одним рывком поднимает с пола. …Они утопают в синеве воды, и волны словно просят их потрогать. Эмили, конечно же, поскальзывается, оступается, обрушивается на Кларк — и сигарета, недовольно шипя, гаснет. Лорейн закатывает глаза, морщится, помогая выпрямиться, прижимает Эмили к стене и держит обеими ладонями. В твои руки не страшно падать, шепчет медсестра; и капли воды прозрачным бисером скатываются по ее лицу. Холодный свет вдруг становится нежным, бережным, стерегущим, Эмили целует первая — привстает на носочки, тянется; Кларк фыркает, ругается, но отвечает — и пена с волос лезет в нос и рот, горькими пузырьками оседает на коже, мыльными хлопьями падает вниз, щекочет ноги. Вокруг все вращается, падает, смеется — карусель, красное и золотое, вспышки камер, звонкая музыка; и они взлетают, расправив крылья, трогают солнце и друг друга, оставляя золотистые дорожки на коже. И между ними растут цветы — легкие бутоны, склонившие лепестки, впитывающие каждое мгновение; не хватает только акварели — раскрасить друг друга, обмазаться с головы до ног, можно даже пастель или масло — чтобы ярко, всполохами, до дрожи; и они, такие податливые, жадные, раздразненные горячими струями воды, хлебнувшие горчащей пены, медовых губ, смотрят друг другу в глаза — и не могут остановиться. Кларк все такая же молчаливая, задыхающаяся, глотающая воду и Эмили; а у медсестры перед глазами салюты взрываются, когда нейрохирург трогает ее тело, касается кончиками пальцев бедер, дразнит, играет, усмехается в губы, и чертово серебро все еще плавится, сгорает, стекает по ногам вниз, заставляет пылать, прижиматься к ледяной стене. Эмили целует Лорейн, пригорает к ее губам, стонет, почти кричит, и так хорошо, так невыносимо хорошо, что колени сводит дрожью, а пальцы впиваются в кафель, царапают, ищут, за что зацепиться. Имя звенит на губах. Эмили ныряет в глубокое море.* * *
То, что в гардеробе у Лорейн Кларк есть что-то кроме формальной одежды, заставляет Эмили подавиться кофе. Потому что розовый смешной бомбер и крошечные, едва прикрывающие ягодицы, шорты никак не вяжутся с образом роковой женщины. Они сидят на кровати, сложив ноги по-турецки, и пьют кофе из огромных пузатых кружек: завтрак обе бесстыдно проспали, поэтому Эмили разыскивала по всему отелю хотя бы что-то отдаленно напоминающее ланч. На помощь внезапно пришел портье — снабдил целым подносом еды, кофейником и упаковкой сливок: бегавшая в растянутых джинсах, огромной майке и с мокрыми волосами Эмили вызвала у него симпатию. За исключением этого момента и того, когда медсестра переодевается в своем номере (телефон ложится в задний карман джинсов), от Кларк она не отходит ни на секунду. Воскресенье — свободный день, и они планируют провести его вместе. Кларк подливает сливок в кофе и машет чашкой перед глазами у Джонсон: — Ты что, опять не слушаешь? Эмили с трудом отрывает взгляд от стройных длинных ног нейрохирурга. — Нет. — Что — нет? — Кларк вскидывает бровь. — Что я только что сказала? — Ты такая красивая. — Эмили выдыхает. — Я просто пытаюсь тебя рассмотреть. Лорейн фыркает: — Может, мне еще раздеться? Для лучшего обзора. — Давай. — Боже. — Кларк накручивает на палец локон ее волос и легонько тянет на себя. — Ты ужасна. — Зато ты — нет. — Эмили улыбается. — Что за плоский флирт, Джонсон? — О, ну, нет! — Эмили ставит пустую чашку на тумбочку. — Плоский флирт был вчера с этой Евой. Как там?.. Ваше имя не менее прекрасно, доктор-хочу-вас-прямо-на-этом-столе-Кларк? — Она давит на плечи Лорейн, заставляя ту упасть на подушки. — Доктор-позвольте-я-буду-кричать-его-всю-ночь? — Чтоб тебя. — Кларк смеется. — Это было так ужасно? — Отвратительно! — Эмили забирает у нее кружку. — Два голубка. Пойдемте покурим, доктор Кларк, — передразнивает она. — И ты согласилась! Вдруг она предложила бы тебе курить одну сигарету на двоих? — И что? — Лорейн сверкает глазами. — Ну… Рот в рот, все дела… Эмили заминается, и этой секунды хватает на то, чтобы Кларк одним резким, сильным движением перевернула ее на спину. Теперь она сверху — сидит, обхватив бедра своими острыми коленями, смотрит задорно, с вызовом, усмехается. Глаза горят бешеным огнем. Ну, и кто сейчас победил, маленькая Джонсон? — Я бы ее убила, — шепчет Эмили одними губами. — Если бы она к тебе… — О, мне стоило быть наглее! Я бы ни за что не пропустила столь увлекательное зрелище. — Лорейн смотрит на нее сверху вниз, облизывает губы, наклоняет голову. — Она бы зажала тебя в углу и… Ох!.. Ерзает. Трется. Пружинит на кончиках пальцев, мягком матрасе, согнутых ногах. Вечный мазок фиолетовой помады, словно без нее не может существовать, распухшие губы. Горячая, жадная. В животе что-то ухает вниз. Разрывается. Эмили с хрипом втягивает воздух в легкие, кладет руки на бедра Кларк, храбрится, сжимает, получает ответную реакцию — Лорейн наклоняется к ней, целует шею, и кожа вибрирует под влажными губами. Молния ползет вниз, обнажает подсвеченное солнцем тело в синих, красных и желтых оттенках. Страшное зрелище. Все еще худая, невесомая, тонкая. Сидит без своих вечных кружев на бедрах, покачивается. Изводит. Изгибает спину дугой, громко дышит, забирается пальцами под футболку медсестры, щекочет. Эмили тянет ее на себя, прикасается губами к ключице, солнечному сплетению, крохотному шраму на груди. Мышцы завязываются узлами — восхищение, безумная радость, удовольствие. Лорейн приподнимается, нависает. Смотрит горячим февралем, плавит горький шоколад. Чуть раскрывает губы, смеется какой-то шутке — они обе даже не понимают, о чем речь, но смех звонкий, колокольчатый, заразительный. Футболка снимается так быстро, что Эмили даже не замечает, как между их телами остается только плюшевая ткань крохотных шорт и грубоватый хлопок ее собственных штанов. Поэтому все, что она может делать, это смотреть, смотреть, смотреть, неотрывно наблюдать за лицом Кларк, ее мимикой и проскальзывающими эмоциями. Вот прикрывает глаза. Чуть извивается, позволяя теплу ладони скользнуть по животу. Подается навстречу пальцам, движется плавно, гибко, упираясь ладонями в ее грудь. У Эмили заканчивается кислород. — Ты потрясающая, — шепчет. Толчок. Еще толчок. Безумный замкнутый круг. Постоянный цикл. Белоснежное тело облито солнцем — лучи ласкают серебро медальона, скачут по ресницам, прикрытым векам, разливаются по позвонкам, наполняют изнутри. Живой, лоснящийся шелк. Неторопливая, спокойная, такая прекрасная в своей тишине; и ее бы поставить на полку, любоваться и бояться коснуться, да только Эмили трогает, чувствует, как по спине бегут мурашки, как дрожат согнутые в локтях руки, как губы сохнут от одной только мысли, что сейчас происходит. Тугой комок в низу живота, напряженные мышцы, узость вокруг пальцев. И так тихо, так стеклянно, прозрачно тихо, что каждый вдох Кларк разносится по комнате эхом, застывает в воздухе, делится на бесконечные частицы. Наверное, они могли бы делать это где угодно. Она не вскрикнет, даже если Эмили сделает что-то не так. И это страшно. После Кларк лежит в ее объятиях, на сгибе локтя, и курит — медленно, сногсшибательно красиво окутывает комнату дымом. — Научи меня. — Эмили поворачивается к ней. — Чему? — Лорейн затягивается. — Вот этому. — Она переводит взгляд на сигарету. — Научи меня. — О, нет-нет-нет. — Кларк выдыхает ей в губы. — Даже не думай. Это слишком страшная привычка. — Но я хочу! — Эмили надувает губы. — Пожалуйста. — Ты переведешь мне сигареты. Вернемся — тогда ладно. — Обещаешь?.. — Обещаю. — Кларк закатывает глаза. — Невыносимая девчонка. Эмили жмурится и утыкается носом в ее макушку.* * *
После ужина медсестра стучится в номер Кларк, и дверь распахивается почти мгновенно: нейрохирург в алой рубашке и слишком узких джинсах держит в руках нагло утащенное прямо со стола вино. — Мы что-то отмечаем? — Эмили заходит внутрь. — Или ты просто хочешь меня споить? Кларк не отвечает — распахивает балкон, впускает холодный воздух. Выходит, стуча каблуками, хватает плед со спинки стула, набрасывает на плечи. Эмили идет следом — теплая кофта, мягкие кеды, два бокала и пачка сигарет в руках. Лорейн садится в плетеное кресло, закидывает ноги на столик перед ним. Грациозная, изящная. Про таких говорят «ноги от ушей». Тонкие каблуки впиваются в стекло, оставляют следы — ходячая вседозволенность, нарушение правил. Вызов системе. Она вообще чувствует холод? На улице, наверное, ниже нуля, изо рта пар облачками вырывается, Эмили холодно даже в плюше кофты, ветер стелется вокруг лодыжек, лохматит кудри; а Кларк сидит в своих тонких джинсах, рубашке и пледе, кое-как накинутом на спину. Может ли льду быть холодно?.. — Вы курите, Джонсон? И неловко стянуть с себя пальто, чтобы согреть ее плечи. Улыбается воспоминаниям — в груди тепло, горит, пылает, Кларк, которая курит на крыльце, Кларк, которая делит с ней наушник, Кларк, которая оставляет на ней свой след, въедливый запах горького ментола. Кларк. — …одобрили грант. — Кларк зажимает бутылку между ног и одним движением вытаскивает пробку. — Она уходит в онкологию к Роберту. — Сара? — Эмили подает ей бокал. — Ого! Она же так этого ждала. Значит, мы пьем за ее успех? — Забирает, садится рядом. И даже в полной темноте сразу же ощущает на себе тяжелый взгляд нейрохирурга. Опять сморозила глупость? О, черт. До нее доходит не сразу. Доползает, как до жирафа, — так мать говорит каждый раз, когда она не понимает. Господи. Боже. Мой. — Тебе нравится подавать инструменты?.. Ее уволят. Сейчас ее снимут с ее крохотного, легко заменимого поста, потому что кто-то, кто придет на место Сары, не будет с ней возиться. Не будет церемониться и помогать, если вдруг она не справится. И все ее заслуги, выслуги — все это станет пустым через секунду. Так вот что имела в виду Кларк. Конечно, для нее это успех чистой воды — две медсестры уходят, на их место можно будет взять кого-то нового, профессионального, желательно мужчину, может быть, даже того самого Вуда, с которым носится Хармон. А ее спихнуть куда-нибудь в другое место. Вернуть в санитарки. В уборщицы. Туда, где работа — не работа, а страшный, дурной сон. Туда, откуда она пришла, вылезла, выползла. Осмелела совсем, да. Забыла, где ее место. К горлу подкатывает комок — шевелящийся, прогорклый. Глаза начинают влажно блестеть, и первая слезинка предательски срывается вниз, катится по щеке, замирает темным влажным пятном на кофте. — Не надо, пожалуйста… И голос скачет от высокого к низкому, хрипит. Рука с бокалом дрожит, проливает его на себя, разливая кислый запах. Она просто хочет от нее избавиться. Тем более теперь, когда они спят вместе. Когда они вообще имеют место. Имеют право существовать. Если для Кларк это вообще хоть что-нибудь значит. Кто захочет работать с человеком, с которым ты делишь кровать?.. Она. Она захочет. Эмили отдаст за это все, что имеет, потому что не сомневается в себе, не позволяет даже на секунду отклониться от курса — работа останется для нее работой, Кларк — Кларк. Плевать. Плевать на работу. Она отдаст все что угодно, только бы целовать ее ладони. И никак иначе. — Пожалуйста… — Да что с тобой? — Лорейн поворачивается к ней. — Ты что, плачешь потому, что кому-то дали повышение? — Разве это не значит, что ты меня убираешь? — Эмили шмыгает носом. — Что я больше не нужна тебе там? — Где — там? — В операционной. Кларк залпом выпивает свой бокал, кончиком пальца проводит по губам и прикусывает ноготь. — У тебя крыша едет, Джонсон, — мягко говорит она. — Нельзя постоянно думать о работе. Вокруг есть другой мир. — И это говоришь мне ты. — И это говорю тебе я. — Лорейн кивает. — Будешь много работать — станешь мной. А теперь возьми себя в руки, и давай займемся математикой. Надеюсь, на простой подсчет тебя хватит. Давай, загибай пальчики. В каждой бригаде должно быть пять человек. Я, Райли, Дилан, Джеймс, Сара и ты. Это сколько пальчиков? — Шесть, — бурчит Эмили. — Умница. Убери пальчик с Сарой. Сколько осталось? — Пять. Повисает пауза. Кларк, улыбаясь, качает головой. Как до жирафа, ей-богу. Губы сами собой растягиваются в улыбке, а через секунду Эмили виснет на Кларк, душит ту в объятиях, смазывая помаду о кофту, не давая высвободиться. Держит, прижимает к себе, радостно пищит. — Что за дикость! — Кларк все еще пытается освободиться. — О господи, мне нечем дышать, пусти меня, Эми! И от этого «Эми», недосказанного ее имени, под кожей переливается сладкая патока. Ставит метку. Окончательную принадлежность. — Хармон договорился о твоем экзамене. — Кларк наконец отпихивает от себя медсестру, но ненадолго. — Сдашь сразу, как приедешь. Неделя в интенсивке — и место твое. Нет, даже не думай снова… Тщетно. Кларк мученически вздыхает, позволяя Эмили сворачивать ей шею.* * *
То, что ей снится кошмар, Эмили понимает сразу — только в самом страшном из снов человек замирает, не в силах пошевелиться, и только хрустальная капля символом боли падает на подушку. Это их одиннадцатая ночь за всю ее жизнь, и ни разу — Эмили готова поклясться — она еще не видела Кларк такой беспомощной. Даже когда ее избили. Даже когда она поранила руку. Никогда. Она открывает глаза — черные, пустые, безжизненные. Смотрит на потолок невидящим взглядом, пытается успокоиться. На лбу бисеринки пота, на щеке мокрая дорожка. Будто плакала только наполовину. Эмили страшно. У нее дрожат колени, а руки заходятся в треморе. Она не знает, что делать. У нее никогда не было такого. Поэтому не трогает. Одно из правил врача напечатано под коркой мозга: не знаешь — не трогай. Не прикасайся. Думай об этом, гадай, анализируй, но не лезь. И она не лезет. Кларк успокаивается. Приходит в себя. Усаживается на кровати, сцепляет руки в замок, сидит так пару минут, а потом вдевает ноги в туфли и выходит на свежий воздух. Тело напрягается — тонкое кружево белья не спасает от холода, кончики пальцев леденеют сразу же, и Эмили выбегает следом, стаскивает с себя футболку, надевает ее на Кларк, как на куклу. Укутывает в два пледа, оставленных тут с вечера. Теперь она ее. Ее помощница. Ее ассистент. Ее медсестра. Ее женщина. Лорейн молчит, и от этого молчания так жутко, до икоты нервно, что Эмили просто обнимает ее за плечи и чуть сжимает пальцы. Щелкает зажигалка, сигарета тлеет и смолит, в воздухе повисает ментол. — Лорейн… Ее имя такое горькое. Совсем не детское, нет. Катается на языке, врастает в нёбо, въедается в слизистую оболочку. Распадается на мелодию, на кровяные пластинки. Эмили чувствует. Знает, что что-то не так, что в ней есть что-то страшное, черное, липкое. Что-то, что мешает дышать полной грудью, мешает громко выдыхать, мешает нормально себя оценивать. Ее интуицию не обманешь. Больше нет. После того случая в квартире она работает безотлагательно. Ей нужна не помощь. Кларк вообще не из тех, кто будет просить кого-то о ней, нет. Ей нужно другое. Вылить. Высказать. Вытащить из себя. Услышать, что-то нечеловеческое, делающее ее не-собой, — нормально. Не от психолога, психиатра или лучшего друга, нет, от человека, который посторонний. А она посторонняя. Они ведь еще толком не знают друг друга — нужно больше времени, если в их положении, с их работой это вообще возможно. В бешеном ритме войны не до чувств, в бешеном ритме войны главное — дожить до завтра. — Кого ты видишь? — шепчет. — Кого ты видишь там, у себя в голове?.. Она не ответит, конечно же. Пошлет к черту, докурит сигарету, отправится спать. Завтра ничего и не вспомнит. И это останется важным, потому что, пока Кларк не научится раскрывать рот и проговаривать слова, они не сдвинутся. Не узнают друг друга. Не превратят простое «завтра» в сложное «всегда». Эмили качает головой. Тихонько. Едва заметно. Готовится развернуться и уйти, последовать вечному примеру нейрохирурга. Сделать вид, что ничего не случилось. — Бывший муж. Это бьет током. Хлещет по щеке, рукам, спине, сдирает кожу, оголяет нервы. Вырывает артерии, скручивает резиной, завязывает в узел. Это так больно, это такая гребаная рефлексия, что Эмили задыхается, теряет контроль. В голове кружится, она делает шаг вперед, чтобы устоять на ногах. Словно кран открыли и оттуда вместо воды — ядовитая черная жижа. Липнет к телу так, что не отмыться. — Он был жесток, да? — тихо спрашивает, забираясь пальцами под кофту. Завтра она скажет ей, что Эмили Джонсон — бестактная, наглая девица, лезущая куда не надо. Завтра она накричит на нее за собственную слабость, прогонит обратно, выставит за дверь. Но сейчас она не посмеет. Не сделает этого. Потому что у нее нет сил, потому что Кларк тихонечко так сгибается, подламывается, дает крен, и Эмили оказывается рядом. Вновь. Ее кивок такой незаметный, что медсестра поначалу принимает его за дрожь, а когда осознает — прижимается к спине нейрохирурга, тяжело дышит, закрывает глаза. Ей бы разорвать Мосса в клочья, порвать на мелкие кусочки, сжечь на костре, но она не может. Это не ее отношения. Это не ее брак. И — тем более — это не ее дело. В голове тысячи вопросов, а еще перед глазами до сих пор стоит ржавая веревка, и надо бы спросить, выяснить, да только страх сковывает конечности. — Он не всегда был таким, — вдруг добавляет Кларк. — Как и Чарли, и я сама. Время меняет. Эндрю лохматит светлые волосы. Улыбается. Целует в нос. — Расскажи мне. Пожалуйста…* * *
У нее, наверное, все начинается с завтрака. C небрежного узла из светлых кудряшек и красной ленты, поддерживающей высокую конструкцию из волос и лака. Эндрю смотрит на ее отражение в зеркале сквозь полуприкрытую дверь: наблюдает, как она заводит руки за спину, потягивается, обнажая напряженные мышцы живота, как царапает губы фиолетовой помадой, накидывает домашнюю футболку — у них с братом она все еще одна на двоих, только ей до колен, а ему — до пояса, и надпись детская, дурацкая, выцветшая, но такая забавная. Ему это не нравится. Не потому, что футболка короткая или старая, нет, ему просто не нравится, когда на ней нет кружев — привычных тонких узоров, едва прикрывающих белоснежное тело, не нравится, как она поворачивается, посылает воздушный поцелуй, выбегает из комнаты, оставляя такой ненавистный запах горьких духов. Сначала он ждет, пока она одумается. Сменит черный хлопок на что-то красивое, элегантное. Что-то, что будет только для него. Потом хмурится, не поворачивается даже взглянуть. После — рвет майку на части, так, словно это может что-то изменить. Исправить. Смеется, ухмыляется, до смерти хохочет, когда она качает головой, грустно улыбаясь. У нее тысячи таких футболок. Но ведь дело не в них. Эндрю одевает ее в темную органзу и кружева, заворачивает, словно подарок, словно черную розу на ее же собственную могилу. И она стоит — покорная, податливая, ноги длинные, белые, не тронутые загаром; каблуки высокие, глянцевые, платье-шлейф волнами разложено по полу. Черно-белая птица. Монохромное фото. Ты краше, чем на свадьбе, говорит он и пальцами вцепляется в ее подбородок. Эндрю хочется подвешивать ее в центре комнаты на крюк. Распахивать на кресте, вбивать стигматы в ладони. Рисовать на ней венозно-алым, раскрашивать в свои любимые цвета — красный и черный, белый и серый, и чтобы губы были синими-синими, а горло хрипело от боли. Он хочет видеть шелк своего платка в ее рту. Наслаждаться затишьем. Безмолвием. Священной тишиной. А она — нет. Вырывает лицо из пальцев, оставляет на нем фиолетовые следы. Ругается, почти кричит. Никакой тишины, никакого покоя, только ее высокие тона, рассыпанные кудри, рвущееся на теле кружево. Испортила, значит, его подарок. Платье за семьдесят тысяч фунтов, которое он так долго выбирал, исследовал каждый стежок, каждый сантиметр ткани. Потому что оно должно было быть безупречным. Она должна была быть безупречной. Это их годовщина — кажется, год, и вечером они все пойдут в ресторан, может быть, в «Плазу», будут пить вино, бренди или коньяк, а после курить на улице, обсуждая собственную жизнь. Притворяться, что все в порядке. Что у них все хорошо. Что у него с ней все отлично. Лорейн, конечно же, хотела мюзикл. Очередную «Богему» или «Мулен Руж» в авторской постановке, даже билеты купила — первый ряд, королевский оперный, половина зарплаты. А ему эти песенки уже поперек горла, ножом в груди, тошнит от них, блевать тянет, все такое сладкое и слащавое, будто в сказке живут, будто они тоже должны петь и плясать под дурацкую музыку. Он ненавидит ее за то, что она верит в то, что происходит на сцене. Она не знает, почему больше не хочет просыпаться по утрам. Поэтому кричит — посылает к черту, сдирает кружево, рвет атласную ленту под грудью, и органза падает на пол, мнется, собирается у лаковых туфель. И тогда он замахивается. Скалится безумной улыбкой, глаза острые, бешеные, мутные. Бьет наотмашь — Лорейн не успевает юркнуть в темноту, забиться в угол. Она не ожидает. Она не знает, что делать, когда вот так, цветные пятна перед глазами, темные круги, и губа наливается соленым и тугим, собирая кровь в складках кожи. Боль острая, резкая, рождающая улыбку на ее лице. Вымученную, искривленную, с кашлем и хрипом. Упирает руки в бока, смотрит на него. Черная ненависть и серое безразличие. Совершенно разные. Совершенно одинаковые. — Если ты еще раз… Она его не боится. Она ничего не боится, наверное, после приюта вообще сложно чем-то удивить, и чего она сама ожидает от этого брака — никто не знает. Она же сильная. Справится. Поэтому он бьет еще раз. Руки сжимает в кулаки, костяшки разбивает о ее кости. Пересчитывает позвонки, бьет по ногам, по животу, коленям. Больно, сильно, с душой. Молотит ее как бешеный. Заведенный. Она только и успевает, что прикрыть голову руками да скрестить пальцы: попадет по ним — и не будет у нее больше никакой работы. Не бывает счастливых браков. Не бывает счастья у таких, как она. Чарли не приходит пожалеть. Хотя и догадывается: видит ее, изогнутую, перекрученную. Горящие глаза, безумный взгляд. Боль становится статичной, притупляется, отходит на второй план. Все еще не понимает: это же просто платье. Платье. Кусок кружев, обрывок ткани. Как отрез метр на два может привести к такому?.. Она не плачет. Может быть, потому, что он извинился, приполз на коленях, подарил дешевый красно-белый букет роз, от которого ее вывернуло, едва он ушел; а может, она этого изначально ждала — темно-фиолетового тела, боли и отсутствия жизни внутри себя. На какое-то время все успокаивается — и он привычно гладит ее светлые кудри, целует в нос и обнимает перед сном. Страшные минуты гнева уходят, восстанавливается хрупкое доверие. Они даже идут в театр и после ужинают в китайском ресторанчике недалеко от дома. В ней ничего не надламывается, в нем ничего не точит вину. Синяки проходят, ссадины заживают, футболки окончательно сменяются кружевом черного белья. Все заканчивается ужином. Головной болью, холодными блюдами, тяжелыми сменами. Она — уже встала, он — еще не ложился, и синяки под глазами становятся все больше и больше. Лорейн так больно, что она жмется к резному изголовью кровати, накрывается подушкой, сворачивается клубочком. От боли сон не идет, снотворное не спасает, хотя она принимает его в три раза больше допустимой нормы. На голове повязка из ледяного полотенца, под языком очередное обезболивающее. Черт бы побрал эти дежурства. А у Эндрю на работе все не ладится — планы завалены, жалобы падают на голову одна за другой, виски пьется с утра до вечера, и запах солода поселяется в их доме, закрепляет за собой право третьего жильца. Тогда она думает о том, как забиться в угол, заглотнуть больше, еще больше таблеток и умереть от стучащей боли в висках. Думает о том, что будет здорово, если он принесет ей стакан воды. Если оставит ее в покое. Заночует на диване в гостиной. Если во всем мире выключится свет. Она покрывается мурашками — внезапно, неожиданно, будто то, что у нее под кожей, чувствует что-то злое, нехорошее в тяжелых шагах, едва уловимом скрипе двери, горьком запахе, разлившемся по комнате удушающей волной. Пытается подняться — полотенце падает с головы, шнурок медальона опутывает шею, давит; он набрасывается на нее смазанной тенью, прижимает к кровати, почти душит. Тяжелый, крепкий, жилистый. Не увернуться, не скинуть с себя. Полотенце холодит шею. Она леденеет. Вмерзает в скомканные простыни, не бьется, не дрожит, застывает скалой — глаза закрыты, пальцы сведены судорогой. Страшно, мерзко. Дуреет от страха. Знает, что сейчас будет, — не тешит себя надеждами, не пытается вырваться; осознает, что может стать хуже. Еще хуже. От него пахнет ее сигаретами и виски — отвратительные, душные запахи. Она поворачивает голову набок, чтобы не чувствовать их, утыкается взглядом в зеркало — огромное, во всю стену. Когда-то оно соблазняло и возбуждало, сейчас лишь комкает его силуэт над ней, делает битым, смазанным, неровным. Будто король кривых зеркал. Двойственное отражение. Наверное, тогда она все-таки начинает биться. Пытаться скинуть его с себя, выгнуться, достать ногой. Бьет рукой по ребрам, едва цепляет, выбешивает его сильнее — птичье запястье жалобно всхлипывает, когда оказывается пойманным в капкан. Плечи сводит черной вспышкой, когда что-то жесткое и тонкое завязывается вокруг заломленных за спину рук, впивается в кожу, причиняет очередную боль — тонкую, ноющую. Появляется настоящий страх — не чужого тела внутри себя, нет, последствий. Сколько она продержится? Полчаса? Час? Что будет потом? Руки скользят по внутренней стороне бедра, раздирают на части хрупкое кружево — только в кино оно рвется с одного движения — и холод пальцев кажется ей нечеловеческим. Она всхлипывает, сжимается в комок, пытается отвернуться от зеркала, но не может. Слышит насмешливый приказ расслабиться и напрягается еще сильнее. Скручивается узлом от ужаса, сжимает зубы. Сейчас будет больно. Да. Сейчас — больно, а завтра она подаст на развод. Завтра она больше не будет с ним. Завтра. Завтра. Она боится умереть. Не пережить этот день (вечер? ночь?), задохнуться, заработать остановку сердца. Он ведь не хирург. Не спасет, не откачает. Даже никого не вызовет — просто потому, что не захочет объясняться. И так страшно становится, вязко, горько. Надо было позвонить Чарли. Надо было пообедать с ним. Сказать, что любит его. Он так легко раздвигает ей ноги, что нет смысла сопротивляться. Для нее уже вообще ни в чем нет смысла — только на периферии мозга бьется мысль о выживании. Должна. Ради себя. Ради брата. Ради развода. Он кусает ее плечо. До крови, до ошметков — не знала, что так можно. Вообще жизни не знала, иначе бы не связалась с таким, как он. Голова кружится от боли, сознание висит на волоске. — Не надо. Тихо и задушенно, он и не слышит, а если и слышит — не реагирует. Нельзя, нельзя ничего говорить. Будет только хуже. Он вдвигается в ее тело — сухое, холодное — что-то рвет внутри, и она кричит. Громко, надрывно, на одной ноте. Будто падает в кроличью нору, валится в бездну. Глаза закатываются. Это ни с чем не сравнить. Вспышки. Белая пустота на радиоволне. Нульпространство. Мертвое море живых людей, красных кровяных телец и формул — так выглядит забытье. Ее персональный ад. Ей холодно. Хочется взять одеяло и укрыться, налить кружку горячего чая и надеть теплые носки. Вместо этого — горячие слезы по лицу, соленый перец, горькая кровь. Между ног уже не так сухо — наверное, все-таки у него получилось. Получилось что-то с ней сделать. Его очередная маленькая победа. Она слышит, как оседает пыль на паркете. Как шелестят простыни, как он дышит, как в его горле булькает виски. Слышит собственное тело — пузырьки крови, свист воздуха в легких, трение кожи о веревку. Тошнота подкатывает к горлу, рвется наружу. Тело похоже на спираль — вперед и обратно, всхлипывая, вспархивая. Мокро. Мерзко. Она так устала, что уже не больно. Только рвет какой-то мерзкой желтой жидкостью, словно в желудке давно было пусто, и та оседает горечью на губах, вздувается пузырями в уголках. Язык липнет к сухому нёбу. Эндрю становится скучно — или она, безвольная, болтающаяся кукла, больше не дарит ему удовольствия — и он ищет решение. Способ добавить в свою копилку побед еще одну. Лорейн не издает ни звука, когда он наматывает ее волосы на свою руку. Потом слышит звук срываемой обертки. И начинает плакать. Она подает на развод рано утром, и он безапелляционно ставит свою подпись на кремово-розовом бланке. Усмехается, кладет именную Parker обратно в нагрудный карман, целует ее в припудренную щеку. Говорит про лучший год в его жизни. Для него все закончилось. Чарли долго утаивает, скрывает, хранит секреты в своем сердце, носит под шестым ребром, но в конце концов сдается. Раскалывается, выкладывает: он изменял тебе, милая сестрица, и я знал, да. Но понятия не имел, что так будет. Он казался мне нормальным. Обычным. Каждый раз клялся, что в последний раз. Лорейн знает: врет. Не клялся. Не разговаривал. Не докладывал о своих действиях. Ненавидит брата, разбивает стакан о стену. Ты мерзок, говорит. Лучше бы я тебя не знала. Обрезает волосы. Меняет квартиру. Обрывает все контакты с Чарли на четырнадцать долгих дней. Выбрасывает все вещи, сжигает мосты, кружева и черный глянец туфель. А потом возвращается — другой человек, ледяная женщина, каменная статуя. Ничего нет в душе, никого нет под сердцем. Только пустота и работа. Чарли, конечно же, возвращает ее к жизни. Учит заново ходить, в том числе и на каблуках. Работает с ней, как с пациентом. Карточки всякие, фотографии. Флэшки с данными. Заставляет купить новые кружева, нацепить лак, обесцветить волосы. Водит за ручку, лелеет. Вытаскивает с другого конца света. Меняется ради нее: встает рано утром, пьет кофе, приносит газеты. Заставляет купить машину самого мерзкого цвета на земле, сменить номер и учить стихи наизусть. Таскает по паркам и магазинам, водит в кино и театр. Говорит долго, часами, сутками. Висит на телефоне, звонит постоянно — утром и вечером, всегда в одно и то же время. Бросает своих женщин ради нее. Заполняет ее пустоту.