Я тобою совсем расколот, почти разбит, я хочу полюбить и хочу тебя погубить, разорвать это горло, пробовать кровь на вкус, целовать твои веки, трогать губами пульс, твое сердце руками вытащить из груди, привязать разорвать обнимать тебя изводить истязать целовать сломать посадить на цепь что ещё ты сумеешь прочесть на моём лице?
Так обретают большее — взрослое платье до колен, серебро бальных туфель, пепельно-розовый оттенок помады, бронза локонов, рассыпавшихся по плечам. Так познают себя — в звоне каблуков, шелесте ткани, смущенной улыбке; тихо выглядывают из-за колонны, словно боятся выйти на свет — вдруг исчезнут?.. Растают, как волшебство. Чтобы найти табличку со своим именем, Эмили приходится обойти почти все столы. За нужным столиком только трое из их бригады: Кларк, сидящая слева от Эмили, и Хармон — напротив. Справа обнаруживаются две неизвестные фамилии, а еще одна — между Лорейн и ординатором. Испытывая жгучее желание поменять таблички, Эмили кое-как усаживается на стул, прижимает к себе локти и складывает руки на коленях. Разглядывает стол и мысленно стонет. Перед ней три тарелки: маленькая глубокая, похожая на супницу с ручками, стоит на вершине пирамиды; под ней располагается средняя — классическая, и самая большая — внизу. И если с тарелками Эмили может разобраться, то приборы вводят ее в панику: три вилки слева, одна — сверху, справа три ножа, четыре ложки и какой-то трезубец. Бокалов четыре — все хрустальные, с ножками, инкрустированными мелкими камешками, легкие, отличающиеся по высоте и объему. Неудивительно, что за столами помещается всего шестеро — одна только базовая сервировка на всех гостей занимает две трети скатерти; в центре на высоких деревянных подставках лежат декорированные свечами фрукты. Если не считать формальной сервировки и строгого дресс-кода, то вокруг очень уютно: никакого холодного света, только приглушенные, свисающие с потолка лампы-свечи; посередине распахнуло свои ветки огромное, обернутое огоньками дерево — самое настоящее, тепличное, и около его корней разложены светящиеся шары. Все заставлено свечами; сквозь панорамные оранжерейные окна можно увидеть черное беззвездное небо: в Оттаве осенью темнеет катастрофически рано. — Шикарная ассоциация со стволовыми клетками! — восклицает кто-то рядом. — Подумать только, как оригинально! Шахматный порядок столов позволяет видеть сцену без ограничений в обзоре; правда, кому-то, кто сядет лицом к ней, придется повернуться, но в целом решение кажется весьма разумным: Эмили помнит, что список участников конференции насчитывает двести с лишним человек. В арке возникают Сара и Дилан: она в бежевом облаке, шелестящем при каждом движении, он — в небрежной белой рубашке с акварельными узорами по линиям строчки. Вместо вечной банданы — тонкая кремовая шифоновая повязка с умело спрятанными концами. Сара ловит на себе взгляд медсестры, улыбается и незаметно показывает большой палец вверх. В водовороте цветных всполохов, роскошных платьев — бальных в пол и экстравагантных мини — высоких причесок, наигранного смеха и ярких губ Эмили пропускает момент, когда ее столик заполняется: Хармон в строгом черно-белом костюме и тонком галстуке тут же вскакивает, отодвигая стул для незнакомой молодой женщины, пожилая супружеская пара справа от Эмили только-только усаживается на свои места, и мужчина в вычурном блестящем смокинге протягивает медсестре руку: — Доктор Стюарт Лонсен, больница святого Джеймса, штат Айова. Моя супруга Жанетт. — Эмили Джонсон, — растерянно отвечает она. — Лондон Роял Хоспитал. Рукопожатие крепкое и теплое, как и твидовый пиджак на Лонсене — в крупную клетку, с золотой брошью в форме стетоскопа на лацкане. Его супруга, миловидная женщина с накрученными тяжелыми локонами, широко улыбается Эмили, обнажая золотые коронки на зубах: — Правду говорят, что в Лондоне сейчас дожди? — Врут, — слышится знакомый голос за спиной. Кларк садится рядом с Эмили, тыльной стороной кисти ловит поцелуй — символическое прикосновение губ отвлекшегося от Гилмора мужчины к коже — пожимает руку Стюарту, кивает женщине. — Доктор Лонсен. Жанетт. Рада вашей компании. — Как и мы всегда рады вам, миссис Кларк, — встряхивает кудрями Жанетт. — Мисс. — О, он таки оказался ублюдком? — как ни в чем не бывало спрашивает Лонсен. Кларк, кажется, невозможно смутить: — Оставим кофе и сплетни на вечер. — Кофе на ночь вредно. — Незнакомка, до этих слов не отлипавшая от Хармона, вдруг подает голос. — Не в наше время, — парирует Стюарт. — И не в нашей компании. — Ой, я не представилась. — Женщина чуть приподнимается, протягивает Кларк руку: — Ева Роуз, психиатр. Ну, а вас, доктор Кларк, сложно не знать. — Она хитро опускает кисть, позволяя своим пальцам скользнуть по раскрытой ладони Лорейн. — О вашей научной работе по импульсам говорят даже у нас в Осло. Лорейн дежурно улыбается, но в глазах мелькает безразличие. Все в ней сводит Эмили с ума. Эти лаковые туфли на невообразимой шпильке, эти тонкие белые лодыжки, замазанные синяки, едва прикрытые тугим платьем, которое так хочется снять, чтобы узнать, насколько Кларк под ним голая — потому что этот черный кокон из плотной ткани просто не может скрывать под собой слишком многое; хочется увидеть колени с ссадинами на них, острые кости бедер, линию талии, грудь, стянутую атласным лифом, заглянуть в глаза, подернутые ледяной крошкой. Лорейн вся выточена из черного мрамора и прямых линий. Дышит едва заметно — в подобном платье глубокие вдохи непозволительны; смотрит на собеседника, снисходительно улыбается, просит красное вино, пьет маленькими глотками, не оставляя следов помады. Ева смотрит на нее голодными глазами, словно зверь из-за решетки своего вольера, изучает, разделяет по лентам-отрезам платья, и черные блестящие губы постоянно шевелятся, провоцируя реплику за репликой, не давая отвлечься, переключить внимание. Кларк не против — их беседа вертится вокруг медицины, работы и больных, и Роуз вдруг картинно касается своей ямочки у ключицы, чуть отодвинув широкую бретель вишневого платья — такого же тесного и узкого, как у Кларк. Губы у Лорейн алые — взмах кисти, вычерченный контур, въевшийся цвет. Идеальные, без молочно-розовых проблесков. Вызывающие. Обладательниц таких губ боятся: они заявляют о себе, заставляют задуматься, скрыться обратно в панцирь. Избегать контакта. У Евы помада черная-черная, ночная, с крупными блестками. Эпатаж и яркость. Тоже своего рода вызов, но другой, юношеский. Шалость, да и только. У уголка глаз с нарощенными ресницами клеймом держится на клею золотая звездочка. Готовность сотрудничать. Ева кажется слишком искусственной: фальшивые стрелки на чулках, короткое бордовое платье с кружевными вставками лифа, меховая жилетка сверху, губы бантиком. Ненастоящая. Даже ее лицо — низкие скулы, большие глаза, тонкий прямой нос — словно нарисовано умелой рукой. Списано с шаблона. Подогнано под трафарет. Эмили разглядывает Еву так пристально, что уже через несколько секунд натыкается на ее насмешливый взгляд — колкие серые глаза, накладные ресницы, лисий прищур — и пристыженно утыкается в пустую тарелку. Кларк ее не замечает. Вообще. Совсем. Она даже не здоровается, делая вид, что вместо Эмили пустое место, и только когда Джонсон нечаянно задевает ее локтем, вдруг делает необъяснимое: под длинной скатертью стола обвивает ее ногу своей. Эмили задыхается от этого жеста. Сидящий напротив Хармон находит в семье Лонсен отличных собеседников — термины и латынь сыпятся на медсестру со всех сторон, и она с трудом улавливает суть: кажется, речь идет о трансплантациях отдельных частей мозга. От вина Эмили отказывается — вместо этого подносит к губам бокал с водой, но не пьет, только смачивает пересохшие от напряжения губы, задаваясь вопросом, когда все это уже кончится. Она здесь лишняя. Ненужный слог в стихе. Продукт переменной реакции. Мешающий фактор. Побочный эффект. Мосс прав, она ничего не знает об этом мире: как выходить из-за стола, как пользоваться таким количеством приборов, как подбирать помаду в тон сумочке, как разговаривать с подобными людьми; она сидит здесь, закованная в свое предрассветное платье, не умеющая ровно стоять на высоких каблуках, не понимающая, что она вообще здесь делает. Зачем ее позвали? Зачем заставили наряжаться? Кому это было нужно? Надо было остаться в номере. Возможно, если сейчас она тихонечко пройдет к выходу, то никто не заметит. Она себя ненавидит — за слабость, трусость, желание сбежать; но ничего не может сделать — как в замедленном кино, ее тело напрягается, готовясь подняться… И тут свет приглушается, освещая только сцену. Стоящего на ней мужчину не разглядеть, Эмили видит только изумрудную рубашку с небрежно завязанным галстуком, узкие черные брюки, цветную оправу очков. Он откашливается, расплывается в улыбке, распахивает руки и громким, звучным голосом произносит приветственную речь: дежурные слова, неискренняя улыбка. Совершенно типичный врач, если с него снять дорогой костюм и облачить в белый халат — черные мешки под глазами, сухие руки, цепкий взгляд. Наверное, они все чем-то похожи, понимает Эмили. Не Чарли на Лори и не Мосс на Хармона, а просто между собой. В своей вечной усталости от спасения жизней. Он вещает почти полчаса — о значимости нейронов, о нитях и игольных ушках, об искусственных интеллектах и космосе, о людях и клятвах, об аневризмах и каверномах; говорит почти монотонно, убаюкивающе, и все слова для Эмили сливаются в одно. Кларк отмахивается от очередной реплики Евы и хлопает вместе со всеми. К середине речи желудок Эмили решает неприятным спазмом напомнить о последнем приеме пищи, который был больше восьми часов назад. Эмили, чуть не ойкнув от неожиданности, вдруг переводит взгляд на Хармона: ординатор сидит на стуле скрестив ноги и с самым грустным выражением лица жует кусочек булочки из хлебной корзины. — Да сколько можно. — Это уже Лонсен. — Одно и то же, одно и то же… Когда Кэрол наконец заканчивает, то бурные аплодисменты, сопровождающие его проход к столику, предназначены далеко не доктору: между столов начинают порхать официанты, подавая первые блюда. — В прошлый раз он включил фильм на полтора часа. — Стюарт одной рукой кладет себе салфетку на колени и аккуратно расправляет ее; вторая ладонь остается неподвижной. Эмили повторяет за ним. Кларк сидит как королева: никаких наклонов влево, когда официант забирает тарелку, и никаких — вправо, когда ставит назад. Ни малейшего движения, ни намека на отвлеченность. Эмили же наоборот — чуть ли не сама протягивает тарелку, чем заслуживает еще один насмешливый взгляд со стороны Евы. Наверное, для полноты картины не хватает только Мосса, вставляющего едкие комментарии, хотя невролог давным-давно уже засел в ее голове. Кларк все еще занята Евой, Хармон — Лонсенами, и Эмили остается только ждать от них первых шагов к трапезе. Спустя несколько секунд она сталкивается с первой трудностью: все движения приборами осуществляются только с помощью пальцев, и Джонсон, привыкшей нерационально использовать пространство, чертовски неудобно. Чтобы не попасть впросак, она пытается все повторять за Кларк, но получается плохо: нейрохирург ест медленно, ее тарелка остается почти нетронутой. Спасает ситуацию Жанетт: элегантно поднося ложку ко рту, пожилая дама достаточно быстро съедает первое и только после этого возвращается в разговор. — Могу ли я называть вас Лорейн? — вдруг слышится сладкий голос Евы. — Вам так не нравится моя фамилия? — смеется Кларк. — Имя не менее прекрасно, — парирует психиатр. — Слишком очевидный комплимент, доктор Роуз. — Слишком очевидный ответ, доктор Кларк. Лорейн чуть приподнимает ладони, и Эмили с досадой думает, что нейрохирург позорно сдалась. Первое блюдо сменяется салатом — теплые морепродукты, зелень и овощи, и Эмили снова напрягается: у всех присутствующих уже забрали тарелки, только ее осталась. Она переводит жалобный взгляд на Хармона, и ординатор, заметив ее растерянность, осторожно перекладывает свою вилку кончиком направо. Эмили повторяет жест — тарелка исчезает через секунду. Беседа, разделенная на два и три, смешивается — теперь пятеро человек за столом обсуждают общую тему, а Эмили невидимым наблюдателем остается в стороне. Кларк складывает пальцы треугольником и, не обращая на еду никакого внимания, произносит: — …Давайте вспомним, как между двумя нейронами образуется связь. Тонкая нить, соединяющая две частицы. Одна половина принадлежит первому нейрону, вторая — второму. В месте их встречи возникает своего рода… схватка. Сцепление, служащее для передачи информации от одного нейрона другому. Но со временем оно становится все слабее и слабее, связь теряется, передавать информацию становится все труднее. Метод сломанного переходника для интернета. Так появляется Альцгеймер. Верно, доктор Лонсен? — Абсолютно, — кивает тот. — Не забудьте про Паркинсона. — И он тоже, — соглашается Лорейн. — Так вот, что будет, если мы подключим такую систему к целостной сетке? — Переходник окончательно сгорит. — Ева делает глоток вина. — А если мы сможем его починить? — Глаза Кларк вдруг загораются. — Стимулировать импульсы. Заставить мозг работать. — Хотите расширить сознание? — Жанетт смеется. — Нет, хочу дать этой точке лишний разряд, чтобы было неповадно гаснуть, — улыбается Лорейн. — Это ведь просто… импульс. Кусок системы, требующий воздействия. Эмили отправляет кусочек рыбы в рот, запивает его красным вином и вдруг понимает, что все за столом не сводят с нее глаз. Она краснеет, давится, пытается откашляться, прикрывает рот салфеткой, смазывая помаду. Ева откидывается назад на стуле, закидывая ногу на ногу: — Доктор Кларк, покурим? В саду открывается прекрасный вид. Кларк без лишних слов поднимается со стула, изящным жестом одернув платье; Роуз огибает стол, подхватывает нейрохирурга под локоть. Короткое платье психиатра едва прикрывает бедра — и, сделав шаг на сантиметр ближе к Лорейн, она соприкасается с ней. В дверях они задерживаются — Кларк встречает знакомого, Роуз незаметно крадет два бокала вина со стойки — и Эмили, бесстыдно рассматривающая их, понимает, что, кажется, ее Лорейн сейчас растворится. Растает. Ревность похожа на сухую пыль: лезет в нос и рот, раздражает слизистую, вызывает желание чихнуть. Забивается под кожу, оседает там, собирается тугими комьями, мешает собраться с мыслями. Что-то ядовито-черное рождается из-под ребер. Эмили вскакивает с такой скоростью, что Хармон не успевает ее окликнуть. Уверенными шагами — неожиданно не пошатываясь — идет к выходу, прямо на смеющуюся, приклеенную к Кларк Роуз, и, проходя мимо, с силой толкает ту в плечо. Бокалы с хрустом впиваются друг в друга, на секунду повисают в воздухе, а потом разбиваются с громким треском. Десятки мелких осколков смешиваются с вином, падают на платье Кларк, заливают лиф, подол и туфли, стеклянной крошкой врастают в ткань. И один — самый большой — оставляет на руке нейрохирурга царапину. Совсем крошечную, едва заметную, но кровящую — алая капля стекает вниз, срывается, замирает на полу багровым пятнышком. К ним сразу же бросаются официанты. Дура тупая. Идиотка. — Господи, — выдыхает Эмили. — Я не… — Я в порядке. — Кларк улыбается, картинно отряхиваясь. — Сама виновата. Хорошо, что не упала. — Она осторожно делает шаг вперед; с платья осыпается стекло. — Мне нужно несколько минут, и я вернусь в зал. Доктор Роуз, не могли бы вы сказать нашим друзьям, что я скоро?.. Раздосадованная, вышедшая сухой из вина Ева молча кивает и поворачивается спиной. Лорейн переводит взгляд на Эмили, сжавшуюся до размеров спичечного коробка, и произносит: — Ну, Джонсон, поможете добраться до номера?* * *
— Довольна? — рявкает Лорейн, едва они заходят в комнату. — Что за цирк? — Она швыряет туфли в угол. — Я засуну это стекло в твою глотку, если не объяснишь. Она не злится, понимает Эмили. Никакой ярости или возмущения. Кларк не мечет молнии, не излучает электричество, не искрится. Просто не понимает. И это еще хуже, чем злость. — Я… Я… — Ты испортила мне платье. — Простите, я… — И туфли. — Я… — И воткнула в меня осколок. — О господи! — восклицает Эмили. — Я куплю тебе новое платье и туфли, только не надо со мной так! — Как? — Лорейн закусывает губы. — Как — так? — Делать вид, что я пустое место! Это глупо! Потому что… Обеих накрывает дежавю, и Кларк сдается первой — хохочет, сгибаясь пополам, обхватывая себя руками, окончательно пропитываясь вином. Смеется до потери пульса, до размазанной туши и неаккуратного мазка помады на нижней губе. — Какая же ты глупая, — наконец говорит она. — Я бы предложила тебе сбежать, Джонсон, нужно было только отсидеть формальную часть. Но нет. Спектакль со сценой ревности куда интереснее, да? — О боже… О черт… Ей становится стыдно. Снова. Глупая, глупая Эмили Джонсон, в очередной раз облажалась, выставила себя ревнивой бабой, господи, какой стыд. Хочется заплакать. В колючем смехе настенных часов она чувствует теплое прикосновение пальцев к коже — они пробегают по плечам, цепляют ключицы, царапают шею; Лорейн чуть тянет ее на себя, подставляет лунному свету, рассматривает. Упивается. В своей надрывной неловкости Эмили не видит, как на снегу разгораются первые угольки, и Кларк склоняет голову набок, приоткрывая алые губы: так смотрят на понравившуюся картину в галерее, на произведение искусства, на дорогой аукционный лот. — Ты красивая, Джонсон, — говорит она, и мир взрывается стеклянной крошкой. Губы пахнут теплом и сахаром, кожа пропитана горечью полыни, и Эмили тянется, жмется, обхватывает руками. Пальцы нащупывают молнию на тугом, узком платье, сами тянут вниз, не позволяя высвободиться — она все равно сильнее, удержит, если будет рваться, но Лорейн не рвется, нет, только распадается на эти крошечные хрустальные частички, падает со звоном к ногам, и ее броня, тесная, плотная, вдруг оказывается картонной. Бумажной. — Ты пьяна? — Эмили царапает ее позвоночник. — Ты пьяна, скажи мне, потому что я, потому что, потому что… — Нет. И это кларковское серьезное «нет», и взгляд, наполненный чем-то теплым, горящим, и вся она словно кричат: Да. Негласное, незримое разрешение. От ее глаз — сумрачных, лунных — под кожей перекатывается волнами звездное молоко, а колени дрожат, подкашиваясь, и Эмили отстраняется, позволяя черному полотну упасть вниз. Нежность горных скал в таянии ледников на их верхушках, в искрящемся снеге, в лавинах, погребающих под собой путников; и боль невысказанных слов вдруг перестает резать горло — все, что остается, это только обнаженность — белокожая, в созвездиях родинок, затягивающая; и бесцветные глаза вдруг становятся молочными. — Господи, гребаное платье, — выдыхает Кларк. — В водолазке мне нравилось… — Не нравилось. — Эмили кусает губы. — Не нравилось. У нее есть эта минута — одна-единственная, чтобы увидеть то, что отпечатывается в памяти полароидным снимком: обнаженная Лорейн в белоснежных лучах, отбрасывающая волосы с лица, и сама Эмили, стягивающая с себя платье. На полу розовое мешается с черным, путает ноги, не дает сделать шаг; в комнате слишком темно, чтобы выбраться, а они так тесно связаны. Медальон холодит кожу, царапает, мешает, и Кларк сама распускает шнурок — металлический звон, приглушенный шорох, и вечный символ падает на пол. Поверженность. Беззащитность. Лорейн целует ее, слегка сутулясь в плечах, и нежные слова-сны вспыхивают узорами на опущенных веках; разбирает по искоркам, кусочкам, частям, медленно-медленно, трепетно, без боли, и внутри обеих серебро плавится и течет, связываясь в наипрочнейшую в мире нить. Эмили пахнет для Кларк солнцем. Вишневой болью расцветают первые импульсы, наливаются, распухают на шее синячки-отметинки; бархатная кожа манит и пленит, дыхание сбивается. Пепел и мед. Каждый вдох оседает на губах вкусом взрывающихся звезд; и Эмили остатками разума понимает, что да, вот так — правильно, так и должно быть. Кларк перед ней настоящая — чуткая и нежная, аккуратная, осторожная, медленная; и ресницы дрожат, когда влажные губы касаются ключиц. Слова перестают быть нужны — талое серебро замыкает круг вокруг них, рождает новый, неизведанный язык: жестов и порывов, касаний и трепета, вспышек и чувств; и глаза у Кларк — черные-черные, затянутые бархатом, зовущие, приглашающие. До костей пробирает, когда Эмили касается шеи Кларк языком, когда оставляет влажные дорожки, покусывания, прикосновения; вдыхает запах хинина, держит в ладонях каждый позвонок; дышит часто, рвано, слепо; и вокруг звонкая пустота, чистый, прозрачный свет, слепящий глаза простор. И все острые, отточенные сталью углы на теле Кларк вдруг становятся мягкими перьями под ее губами; все ее электричество, весь постоянный ток уходит в землю, янтарем застывает в ногах. До кровати не добираются — обе падают на колени, путаясь в бесконечных полотнах платьев; не отрываются друг от друга — только становятся резче, четче, отчаяннее, и глаза черные, спелые, налитые желанием. Они хотят остаться вечными. У Эмили на коже акварельные всполохи от кончиков пальцев Кларк, у Лорейн — круги на воде от настойчивости, неловкости, желания; и они валятся, рушатся на ковер, переплетая ноги, становясь одним целым. Н е д е л и м ы м. Сквозняк бьет плетьми по спине, заставляет мурашки бежать по телу. Эмили приподнимается на локтях, подминает под себя Кларк, почти укрывает ее собой; и кожа касается кожи, вызывает дрожь. Все другое: запах, вкус и цвет, все вызывает жажду, скручивает низ живота, затягивает шелковые петли; Кларк больше не тянется к губам, нет, она обхватывает Эмили рукой, забирается глубже, совсем под нее, чуть выгибается в спине. И тогда она делает это: оставляет Лорейн в одной ладони, второй накрывает грудь, сжимает, трогает, теряет голову; и зрачки узкие, сумасшедшие, радужка горит алым пламенем, как и кожа под долгими прикосновениями. Ей нравится — ужом скользит, тыкается в губы, доверчиво, жарко; дышит громко, рвано, отчетливо выдыхая; и тело реагирует, поддается, колени разводятся, сгибаются. Эмили учится читать веснушки и точки родинок на плечах. У нее вместо крови пузырьки с лавой, вместо воздуха — тяжелые молекулы; целует распахнутые плечи, ключицы, округлую линию груди; и жаркие губы скользят по коже вниз, по животу и косточкам бедер, языком ощущая соль. Становится нежно. И так свободно. На сердце жаром выжигается слово «вечность», алеет, тянет, заставляет бешено стучать, отбивая ритм; набрасывает на глаза пелену, и звезды танцуют вальс вокруг ее пальцев. Она ей доверяет. Это осознание приходит в тот момент, когда Лорейн вдруг распахивает свои огромные глаза-бездны и смотрит, смотрит, смотрит, и в этом взгляде, в каждом движении ресниц, в каждом сантиметре не улыбающихся губ Эмили видит бесконечную веру. Она возвращается, опирается на локоть, притягивает к себе Кларк еще ближе, пробегает пальцами правой руки по ребрам, чуть царапает низ живота, чувствует тихий смешок — дуновение воздуха по губам — и отстраняется. Спрашивает разрешения?.. Вместо ответа Кларк не отводит взгляда. Глаза в глаза, и Эмили ведет пальцами внутрь, вызывая хриплый стон и тысячи огней на дне угольно-лунных глаз. Лорейн отзывается коротким вдохом, приподнимается, опадает, кусает губы, но молчит, не стонет — только ресницы дрожат, и пальцы впиваются в спину, оставляя следы. Эмили боится сама себя, боится остановиться, сбиться, задуматься над тем, что делает; потому что нет ничего прекраснее алых щек Кларк, горящего тела, узости вокруг пальцев; нет ничего правильнее рваных выдохов, вдохов и сквозняков, окутывающих их тела. Она сама это делает — надламывается, насаживается, теряет контроль, и движения становятся синхронными, четкими, резкими. Сдавленно дышит — все еще беззвучно — выдыхает горячий воздух, а губы сухие, покрытые прозрачной корочкой, и Эмили наклоняется, проводит по ним языком, забирается между. Кларк напряженная, раскалившаяся, требовательная; сильнее, яростнее, до сведенного судорогой запястья, хруста суставов, так вот как ей нравится, думает Эмили и сгибает пальцы, проводя по мышечной ткани. Лорейн оставляет на ее спине алые линии, напрягается, выдыхает в губы; еще немного — и раскаленное солнце разорвется на тысячу планет. Эмили наклоняется, желая поймать с ее губ тот-самый-вздох. Но Кларк вдруг странно отшатывается, срывается, пытается отодвинуться; напрягается в попытках высвободиться, загнанной пташкой бьется в руках, пытается свести колени, вытолкнуть Эмили из себя. Волна испуга рвет тонкие вены. Эмили прижимает ее к себе так сильно, что, наверное, на хрупких плечах останутся синяки; ловит вдох, ощущает дрожь по всему телу Кларк и чувствует, как та утыкается ей носом в шею. Все вокруг пульсирует: дрожь на кончиках пальцев, сердце в сломанных ребрах, кровь в висках; Лорейн гаснет, обмякает, сворачивается клубочком в руках. И Эмили понимает. Ей не просто неловко. Ей стыдно. И пока она обхватывает Кларк сильнее, пока гладит ее бедро, пока осторожно целует в висок — приходит мысль: что, черт возьми, нужно сделать с человеком, чтобы он так?.. А потом вспоминает ржавые разводы на куске веревки из черной коробки и внутренне содрогается. Она сотрет его в порошок ради ее улыбки. Эмили вдруг охватывает нежность — шелковая, светлая, солнечная; и она говорит, наверное, самые правильные слова на земле: — Никому тебя не отдам.