безэпиграфное
inquisitive
Ничего. Пустота. Ни в ящиках, ни в шкафу, ни где-либо еще. Эмили перебирает ворохи бумаг, переворачивает кабинет вверх дном, но не находит ровным счетом ничего. Мозг лихорадочно соображает, складывая очевидное: отчаявшиеся глаза Кларк, холодный металл в руке и свет, на который всегда всем было наплевать. Неспроста это все, слишком неспроста. Эмили беспорядочно шарит руками по всему, на что натыкается взгляд. Обыскивает даже карманы халата, смотрит в пустой пачке сигарет. В простое решение не верит: кабинет нейрохирурга открыт даже в ее отсутствие, и Эмили сама в этом убеждалась, раз за разом оставляя заполненные папки на рабочем столе. Но даже в шкафу, в аккуратно сложенных или расставленных в алфавитном порядке папках обнаруживаются только стандартные записи. Работа остается работой, не позволяя ничему лишнему в нее вмешиваться. Эмили трет виски пальцами, чуть ли не колотит себя по голове. Тупая, глупая, никудышная. Не может сложить два плюс два, перебирает все варианты, но нужный так и не отыскивает. Давай же, подгоняет себя. Давай же, бестолочь. Соображай, где можно порыться, где можно найти что-то, что нужно спрятать от посторонних глаз. Вокруг ничего необычного: стопка документов, которые сама Эмили и принесла, держатель для небесного цвета «Паркера», остро заточенный карандаш. Под прозрачной подставкой для ноутбука короткое расписание смен на неделю, цифры да буквы, привычные глазу. Забытая пустая пачка сигарет на углу стола, оранжевая зажигалка. Как и всегда. Проходит минута, две, а потом Эмили чуть ли не кричит в голос от очевидности. Дура набитая. Идиотка. Медсестра пробегается пальцами по серебристо-тонкому МакБуку, цепляет ногтем крышку и осторожно раскрывает, позволяя клавишам загореться мягким белым светом. Здравствуйте, Л. Паника. Легкая, опутывающая серой паутиной. Никогда не имела дело с подобным, не знает, как обращаться. Чтобы запустить ее старенький ноутбук, нужно по нему стукнуть и перекрестить, а здесь тончайшая техника, реагирующая, кажется, на ее дыхание. Вдох-выдох. Пальцы замирают над клавиатурой, готовясь нажать пробел. — Смотрю, ты так и не договори… Дверь распахивается так неожиданно, что Эмили взвизгивает. Замерший на пороге Райли смотрит на нее взглядом, полным удивления. — Эмили? Что ты здесь делаешь? Медсестра прикусывает губы. Попалась. Вопрос только — с поличным или нет, специально ли, было ли это задумано, предопределено, знала ли об этом Лорейн, и почему Гилмор, который сегодня на выходном, вдруг оказывается здесь, в неврологии?.. — Доктор Кларк уже ушла, — отвечает, не раздумывая. — Я занесла документы. И без того приподнятые брови хирурга ползут еще выше. — Она оставила тебе ключ? — Ее забрал доктор Кларк, который, э-э-э… другой, и она попросила меня выключить свет. — Чарли? — Гилмор без спроса присаживается на диван. — Они уехали вместе? — Я не знаю. — Эмили не сводит с него глаз, чувствует, что ходит по лезвию ножа: сейчас выдаст себя с головой, что сидит и копается в чужих бумагах, и Кларк вышвырнет ее, ни о чем не спрашивая. — Я только слышала, как он сказал ей, чтобы поторапливалась. Она даже пальто не взяла, только дала мне ключ и попросила закончить работу. А вы не на выходном? — бестактно спрашивает она. Она ведь дурочка в его глазах, думает Эмили. Наивная такая, глупая девочка. Все об этом знают, все отделение, вся больница. Эмили Джонсон просто невидимка, у которой мозгов хватает разве что у стола стоять и подавать инструменты. А для остального она слишком недалекая. Недоделанный эксперимент, как сказал бы Мосс. И поэтому хирург прощает ей ее глупость, ее бестактность, ее любопытство. Ну, подумаешь, какая-то медсестра спрашивает, почему он в больнице, а не дома у телевизора. Есть ли ему дело до женской дотошности? — Дэвис заболел, — отмахивается от нее Райли. — Угадай, кого вызвали из дома? Правильно, меня и Кемпа. Дилан в реаниматологии весь день, я в приемке. Весело, — кисло улыбается. Так вот почему она видела его в приемке. — Я встретилась с ним на операции, — тихо говорит медсестра. — Он приезжал с бригадой из кардиологии. Гилмор хмурится: — Что-то случилось? Эмили теряется. Должна ли она сказать ему? Может ли рассказывать то, что не касается хирурга? И как на это отреагирует Кларк? Подумав, решает, что ничего страшного не случится. В домашнем вязаном свитере и растянутых джинсах не по фигуре хирург кажется ей уютным и приятным. Сидит на диване, закинув ногу на ногу, правое запястье обмотано оранжевым платком с черепушками. Эмили хихикает: именно такую бандану носит Дилан. Райли перехватывает ее взгляд и широко улыбается: — Выиграл в честном бою. — В карты? — Не, — качает головой хирург. — В кроссворды. Полег на гистологии! При упоминании ненавистного предмета Эмили передергивает. — Я бы тоже полегла, — смеется. — Так что случилось у вас там? Искренняя и открытая улыбка Райли становится решающей в ее внутреннем споре. — Мы потеряли пациента. Все пошло не так с самого начала. Доктор Кларк очень нервничала, сама трепанировала, потом нашлись тромбы, которых сломанный аппарат не показал… — путано объясняет она. — Почти час реанимации впустую. — Ох. — Хирург вздыхает. — Если встретишь ее завтра, скажи, чтобы не винила себя. У нас тут половина аппаратов показывает неправильно, а другие вообще не работают. Давно пора обновлять уже, а начальство не одобряет. Может, сейчас спохватятся… Мосс что? Эмили пожимает плечами: — Заставил писать бумаги, и все. — Вот и славно. Испугалась? — Немного, — кивает она. — Больше за доктора Кларк, чем за себя. — Да что с ней будет, она же у нас профессионал с большой буквы. — Райли ободряюще улыбается. — Ладно. — Он встает. — Передай, что я заходил. Эмили смотрит в его цветную спину, скользит взглядом по лопаткам, быстро примеряет шансы: если сейчас, когда момент для вопроса пойман, спросить то, что ее волнует, получит ли она ответ, как это вышло с Сарой? Сможет ли она выудить из него крохи информации, пусть и не самой нужной сейчас, но — вполне возможно — важной для нее самой? Глубокий вдох. Сейчас или никогда. — Доктор Гилмор. — Эмили тянет к нему руку. — Подождите, пожалуйста. Я… У меня есть вопрос. Хирург останавливается. — Ну? — Доктор Кларк никогда не делает трепанацию сама, только оперирует. Почему? — выпаливает медсестра на одном дыхании. Если это день ответов, думает Эмили, то сейчас она должна выиграть. Сорвать джек-пот, получить еще одну историю. Внутренне давно поняла: что-то здесь неладно, что-то идет не так, поэтому ей нужно быть аккуратной. Не прогадала. — О, все проще, чем ты думаешь. — Райли поворачивается к ней. — Да и об этом все знают, удивительно, как ты не слышала эту историю. Несколько лет назад Лори давала показательную операцию. Собрали все отделение, в том числе и молодых практикантов. Поместили в стеклянный стерильный куб, дали пациента — реального, заметь, — и полную бригаду. Я был ассистентом, а Лори только-только закончила нашу ординатуру. Блестяще закончила, хочу тебе сказать, потому ее и поставили на сложную опухоль. Не помню уже, сколько там было сантиметров, кажется, семь или восемь, но суть не меняется. Она все делала сама, я только так, помогал. В общем, там все хреново вышло, пациент у нас очнулся во время наркоза, начал буянить. А медсестра, которая его готовила, налажала дважды: сначала квадрат неправильно расчертила, да так, что Кларк чуть ли не вслепую выпиливала, а потом еще и не дала ему вовремя успокоительное. В общем, пока кость пилила, задела кусок оболочки. Не шибко страшно, но неприятно — не рассчитала глубину из-за кривого чертежа. Там же, сама знаешь, шаг вправо, шаг влево — и все. Мы пациента разбудили, чтобы проверить реакцию, уж больно тонкий слой был, кровило жуть, а он возьми и начни психовать. Выбил штифты крепежные, снес все балки, чуть было не убился о «Лейку». Сейчас смешно, а тогда было не до смеха: мы стояли с аппаратурой, а мужик бился как психованный. Совсем больной, в общем, во всех смыслах. На нас тогда еще в суд подали, — Гилмор зевает, — но все обошлось. Но у Лори как-то отложилось это в подкорке, что нельзя трепанировать, когда рядом никого нет, чтобы, если что, спасти смогли. Так что то, что ты сегодня видела, это важный шаг. Значит, она тебе доверяет. — Он подмигивает. — Верит, что, если бы все пошло криво-косо, ты бы помогла. Так что… У Эмили все внутри сжимается, трепещет крыльями. Знала бы это раньше, несколько часов назад — догадалась бы сама, увидела бы очевидное. Не доверяющая никому Кларк, неумелая, неопытная медсестра, сокращенная бригада. Это очередные два плюс два: все с самого начала должно было пойти не так, но они обе бились до последнего. Можно ли считать это победой? Можно ли считать это очередным уровнем, на который поднялась Эмили? Кларк так ей ничего и не сказала ведь, только смотрела долго-долго, глаза в глаза, мяла халат в кулаке, а потом покачала головой и ушла в душевые смывать с себя пот и кровь и еще одну-единственную серебристую дорожку, которая и не слеза вовсе, так, попавшая вода. Обидно вышло, глупо, не их вина, сделали-что-смогли, вечная установка, отговорка, оправдание. Не все, значит, сделали. Могли лучше. Эмили к ней не заходит, не трогает ее, не беспокоит. У Кларк есть Нил — поджидает ее в комнате отдыха, чуть ли не с полотенцем стоит. Утешает, берет ее ладонь в свою, пока Эмили глотает остывший кофе, мучается, мается без дела, не знает, что будет дальше. Раньше было проще: умер — не ее забота, не она виновата, а сейчас словно смерть пополам делят. Этими ведь руками ковырялись, копались в желто-белом мозге. Значит, все так просто, снова и снова: скачок доверия, прыжок веры, удалось или нет — не понять, а по Кларк не поймешь ничего, в глазах утонешь, в плавленом серебре захлебнешься. Не поможет уже. Райли смотрит на нее, понимающе кивает, Эмили шепчет «спасибо», отворачивается к папкам, берет одну, обводит собственный почерк карандашом. Сейчас нужно сделать вид, что она здесь на своем месте. Невидимка, которая занимается незаметной глазу работой. Гилмор салютует двумя пальцами, громко говорит «увидимся», а потом вдруг спрашивает, хмурясь: — А что ты делала за компьютером? МакБук все еще горит — видимо, для ждущего режима нужно куда больше, чем двадцать минут, поэтому Эмили как-то неловко закрывает крышку, отодвигает его от себя и невпопад ляпает: — Хотела сейчас внести пациента в базу. Гилмор качает головой: — Не получится. Там пароль. Ну, удачи, Эмили. Еще увидимся. Пароль?.. Эмили дожидается, пока за хирургом захлопнется дверь, возвращается к ноутбуку и дважды нажимает на пробел. Здравствуйте, Л. Стандартная заставка, ни одного ярлыка на рабочем столе, зато целое скопление иконок внизу: от больничной базы E-PLUS до музыкального плеера. Эмили не разберется в них и за год: большинство значков ей неизвестно, а искать значение каждого в Сети займет слишком много времени. Ни о каком пароле не идет и речи. Эмили хмурится: чтобы найти нужную информацию в компьютере, ей понадобится куда больше, чем одна ночь. Тыкает наугад, исследует: ни в папке «пациенты», ни в архиве фотографий, ни где-либо еще ничего нового не обнаруживается. Перед ней самый обычный рабочий компьютер даже без доступа к личной почте Кларк: Эмили, проклиная себя за чрезмерное любопытство, пытается подобрать пароль к аккаунту, но без толку. Ругательства возобновляются. Ничего нового, шепчет Эмили. Очередная загадка для ее неспособного думать мозга. Да как она вообще до сих пор здесь работает, с ее интеллектом-то?.. В голове пусто. Может быть, сказывается слишком тяжелый день, может быть, действительно слишком устала, но Эмили смотрит в темный монитор невидящими глазами и понимает, что не может мыслить. Совершенно. Абсолютно. О том, что это крах, старается не думать. Эмили разглядывает значки в самом низу экрана. В начале ряда красно-зеленый логотип базы пациентов: новая версия E-PLUS никогда не была ей понятна, там сплошные цифры, толком даже имя не ввести. Все пациенты давным-давно переведены на кодовые номера — знай себе вбивай восемь цифр да получай полную карту в электронном виде, но для Эмили, привыкшей работать с древней REVOL, новая система стала камнем преткновения. Уж лучше заново выучить все кости. Видимо, Кларк думает так же — рядом с E-PLUS синий крест REVOL. Вместо тридцати граф и всплывающих окон там только семь, требующих ввода вручную. Зачем Кларк обе программы, Эмили не знает, но наудачу наводит курсор на значок. REVOL сложная и медленная, грузится долго, синхронизирует новые данные. Наверное, Лондон Госпитал еще не переведен полностью на новые версии, догадывается Эмили. Перед ней таблица: семь на семь граф, все пустые. Интуитивно здесь не разобраться — если не знаешь, как это работает, то ничего не сделаешь. Эмили щелкает комбинацией клавиш, ждет, пока перед ней возникнет поисковое окно — строка, в которую нужно вбить полные имена пациентов. Не зная их, не получить доступа к картам. Медсестра роется в рюкзаке, открывает Молескин и вбивает первое. Складывает пальцы крестиком, пока ждет загрузки. Часов в кабинете нет, но, наверное, время близится к десяти — через полчаса у медсестер будет пересменка, и если ее тут застанут, то придется объясняться. Не застанут, подсказывает внутренний голос. До Кларк никому нет дела. Она, по сути, еще одно звено огромной больничной цепочки. Артерия, ведущая к ее мозгу. Когда Эмили уже почти отчаивается, карта загружается. Медсестра даже не вчитывается, лишь сверяет дату поступления пациента. Плюс-минус два-три дня допустимы, больше — уже вопрос. Совпадает. Принтер гудит, выплевывает листки. В поле «диагноз» — очередной набор цифр, но у Эмили достаточно книг и справочников, чтобы отыскать нужное. Один листок, два, три… Истории болезни трех пациентов занимают почти десять страниц. Горячие листки сворачиваются трубочкой, опускаются в рюкзак. Эмили выходит из всех программ, заметает следы, закрывает компьютер. Последовательность простых действий: закутаться в пальто, выключить свет и выйти из отделения незамеченной. Своя ноша не тянет, думает Эмили. Но рюкзак за ее плечами слишком тяжел.maelstrom
Мир, еще несколько дней назад обещавший ей спокойствие, встал против нее. У Бога, в которого верит Эмили, исколотые английскими булавками запястья и белые волосы. И каждый раз, когда она тянет пальцы к когда-то висевшему у нее на шее деревянному крестику, то старается не думать о том, где сейчас Лорейн. Два плюс два складывать куда проще, чем ее и Лори, Э-и-Л, эгоизм и любовь, поэтому расчерченный на таблицу Молескин заполняется ее нервным дрожащим почерком достаточно быстро. X. Y. Z. Сначала пытается действовать от обратного: не смотрит на имена и историю болезни, только на причины смерти. Красивые слова, но туманные, размытые: энцефалопатия мозга даже не является официальным диагнозом, только следствием. Ведет карандашом вверх, выстраивая логическую цепочку. Энцефалопатию обгоняет потеря памяти, до этого — гематомы. Связать эти факторы слишком просто, и ответ в качестве избиения кажется ей до ужаса очевидным. Нет, так не бывает. Нужно копать глубже. Эмили подтягивает к себе справочник, раскрывает его. Решает думать про каждого отдельно, а потом находить общие черты и точки пересечения. У нее нет снимков, только плохо пропечатанные фотографии и сканы, на которых толком ничего не рассмотреть, но Эмили пытается. Все, что ей нужно, — найти тромбы, аневризмы, какие-либо следы действия в мозгу. Или нет?.. Эмили кладет листки с анализами рядом друг с другом, ищет что-то схожее. Кларки — или кто-то, кто назначал это, — не поскупились: она может видеть даже содержание макро- и микроэлементов крови. Чтобы выделить те цифры, которые схожи, Эмили использует маркер. Нормальные или частично нормальные показания она не трогает, смотрит только на сильные отклонения от стандартов. Ликует, когда находит то, что искала, хлопает в ладоши, чуть ли не взвизгивает: почти все анионы и катионы уходят далеко за пределы нормы. Эмили спешно выписывает в ежедневник цифры: калий, натрий и хлор сильно понижены. Круг поисков существенно сужается. Сейчас нужно найти, что именно вызывает вымывание из организма основных его электролитов. Рисует очередную последовательность: если что-то выходит, то почти всегда дело в почках, тем более здесь не просто базовые составляющие, а важные элементы, значит, дело в назначенном лечении и его побочных действиях. Связывает, чертит стрелочки: потеря основных электролитов ведет к глюкозным капельницам. Но чтобы из самого простого восстанавливающего физраствора получить энцефалопатию… Здесь даже глупость Эмили бессильна. Список примененных к пациентам препаратов сильно разнится, но, подслеповато вчитываясь в латинские названия, Эмили находит несколько общих лекарств: антибиотик, холинолитик и диуретик. Внутривенно. Внутримышечно. В таблетках. A. B. C. Медсестра делает себе еще кофе. Кажется, это тринадцатый за сутки. Ничего, со своим сердцем они еще договорятся — пока что не время спать, пусть через несколько часов ей и вставать на работу. Прорвется. Попляшет еще. Эмили возвращается за стол. Итак, почки. Несколько недель назад она оказалась права: проблема все-таки в них. Правда, обе на месте, но зато сильно поврежденные. АДПББ, как и говорила: почечная недостаточность с внепочечными проявлениями. — Лопнувшая киста может усугубить состояние мозга, — вслух произносит Эмили, кусая карандаш. — Все еще самый чувствительный орган отзывается на инородные тела, воспаляется, поднимает весь организм на борьбу с инфекцией. Но что дальше?.. Пишет: почки теряют жидкость. Проводит стрелку: мозг отзывается на это первым, начиная спазмировать. Защитная реакция внутренних органов почти всегда проста и одинакова, и именно это играет на руку Эмили. Так вот откуда антибиотики. Их давали, чтобы помочь организму справиться! Но что тогда вызывает такое сильное обезвоживание? Эмили рисует спирали на полях учебника. Диуретики, конечно. Значит, с препаратом C она разобралась: гипотиазид вывел электролиты, затем наступила реакция мозга на обезвоживание. Отсюда спазмы, осталось только найти им подтверждение. На снимках ничего нет, в диагнозах и многочисленных -графиях тоже, но Эмили знает: никто не пишет слово «спазмы» большими буквами, зачастую такие вещи прячутся между строк. На пятнадцатой чашке кофе и изрисованных страницах справочника находит: на спазм периферических сосудов указывает ливедо на руке у каждого. Сине-розовую мозаику на коже пациентов Эмили не помнит, но ей и не нужно: эмболию она вычеркивает сразу, значит, остаются только спазмы со своими следствиями. Дописывает к основной таблице: нарушение кровообращения. Заходит в тупик. Куда двигаться дальше, она не имеет понятия. Решает, что по прямой, улыбается сама себе, подбадривает: молодец, Эмили, давай, справишься, не тупая все-таки. Не зря рядом с Кларк стоишь, не зря учишься, работаешь. Давай, Эмили. Вперед. Никто не знал, как именно антибиотики повлияют на их организм, никто не мог точно спроецировать их действие, поэтому кололи чуть ли не пальцем в небо. Все, что могли. Значит, под буквой B может быть любое средство, которое было введено в тот момент, когда пациенты принимали антибиотики. Возвращается к картам, роется, копается. А потом в голове что-то щелкает. Фероципам, вспоминает Эмили. Тот самый, который Кларк ввела девушке по ошибке, чуть не убив ее. Или не по ошибке? Или не чуть? Эмили лезет в Сеть, вбивает в поиск. Смотрит побочные действия, не обнаруживает почти ничего нового, разочарованно вздыхает. Стимулирующее воздействие фероципама нанесет удар в основном по ЦНС, если только… Учебник падает на пол. Если только нет аллергических реакций или непереносимостей. Пальцы летают над клавиатурой быстрее, чем когда-либо. Она ищет не фероципам, нет. Сосредоточенно сдвинув брови, Эмили вбивает такие странные для нее слова. Аллергия на глюкозу. Пишет как сумасшедшая, строчит: кальций вымылся среди последних, спровоцировал огромный спазм. Реакция мозга была отрицательной: на черно-белых, размытых сканах МРТ Эмили отчетливо видит микроинсульт. Самый чувствительный орган, думает Эмили, пытаясь выстроить конец цепочки. Чувствует, что близка, тяжело дышит, перелистывает исписанные страницы университетских конспектов. Микроинсульт может привести к потере памяти. К некрозу, обнаруженному в голове оперируемой девушки. К отмиранию мозговых тканей, виднеющихся на снимке юноши. К обострению реакций организма на уже запущенные процессы — например, на кисту, которую вырезали глухому молодому человеку. Эмили дорисовывает последнюю стрелочку холодными, плохо слушающимися пальцами. Она подумает о людях вокруг себя позже. Потом задастся вопросом, где здесь причастна Лорейн и что на самом деле сделал Чарли, а пока ее задача — найти хоть что-то о препарате A. Потому что она может объяснить все: от излишнего диализа, развившегося в результате приема диуретиков, до потери памяти. Но та часть, которая случилась до того, как началось обезвоживание, остается тайной. Словно до этого момента ничего не было: и карта, и снимки, и ее записи молчат. Единственный фактор, который ни с чем и никак не может быть связан, — это гематомы, которые Эмили и Кларк обнаружили достаточно давно. Травмы черепа медсестра отметает сразу: на снимках они были бы видны невооруженным глазом. Новообразования вычеркивает: тогда никакие лекарства не дали бы толкового эффекта. Все дело в синяках, усмехается Эмили. На запястьях у Лори, на телах пациентов. Вокруг сплошной гребаный космос, который существует вопреки всем законам. Значит, они берут начало в почках. Но как связать два совершенно неочевидных фактора, Эмили не знает. В базе данных далеко не все сведения: например, нет ЭКГ или подобных анализов — но медсестра верит, что сможет понять все из цифр. Ошибается. Эмили трет виски пальцами, жмурится, щиплет себя за переносицу. Мозг, бодрствующий слишком много времени, восстает против нее, и никакие ударные дозы кофеина больше не помогают. Ей нужно еще немного. Совсем чуть-чуть, хотя бы просто завершить цепочку. Эмили залпом допивает остывший кофе и перелистывает страницу. Возвращается к микроинсульту, чуть ли не переписывает справочник, пытаясь понять, как одно из самых распространенных заболеваний может привести к таким катастрофическим последствиям. Чтобы умереть от энцефалопатии, нужно не давать клеткам кислород достаточно долго — почти шесть с половиной минут. И это если не учитывать внешние факторы: у человека с низкой чувствительностью нервных тканей есть шансы вырвать себе еще немного времени. Но что вызвало нарушение кровоснабжения мозга? Глюкоза, конечно же. Непереносимость препарата, ингибированный состав капельницы, неправильно приготовленный раствор. Достаточно повысить простенькую формулу, чтобы получить спазмы. Эмили повторяется, ходит кругами, заново рисует. Все почти понятно, пусть и с середины, это неважно. Сейчас главное — узнать, на каком этапе была предрешена смерть. Невозможно ошибиться трижды, можно только… Эмили закрывает рот руками, чтобы не закричать. Можно только ничего не делать. Когда она ложится спать, черный Молескин смотрит в небо провалами пустых страниц.pant
То, что безбожно опаздывает, Эмили понимает сразу: на часах почти семь, до смены час, а она еще лежит под одеялом и думает о том, что у ее бога все-таки серые глаза. За окном чертово солнце — насмешливое, ласковое, такое, о котором даже говорить стыдно: ну, не может такого быть, что в Лондоне в ноябре так тепло. Аномальная погода, сумасшедшая, сдвинутая — Эмили меняет пальто на короткую ветровку, забывает дома шарф, закидывает в рюкзак вещи; кое-как причесывается, собирает волосы в хвост — на шпильки нет времени — и вылетает из дома. Кларк ее на куски порвет. Из-за чертового недосыпа у Эмили все руки в венах и капиллярах, под глазами огромные мешки, а губы сухие, потрескавшиеся. Больной человек, шепчут в спину. Совсем свихнулась, кричат. Она запрыгивает в автобус, перебегает дорогу на красный, забывает купить кофе и влетает в приемную, тормозя пятками. Флегматичная Оливия бросает на нее недоуменный взгляд и вздергивает бровь. — Опаздываешь? — Угу. — Эмили наскоро скидывает куртку у лифта. — Кларк меня убьет, — стонет. — Не убьет. — Оливия щелкает мышкой. — Ее сегодня не будет, а у доктора Чарли прием с полудня. — Что? — Медсестра резко оборачивается. — Почему? — Понятия не имею. Папку забери. Эмили пытается отдышаться. Забирает светло-зеленый файл, пробегается глазами: у нее только одна плановая в бригаде Нила, в остальном она свободна. Не считая, конечно же, гигантского количества документов, но черт с ними, справится, не маленькая. — А кто тебе сообщил, что доктора Кларк не будет сегодня? — Доктор Кларк позвонил, сказал, что доктору Кларк нездоровится. Эмили начинает путаться в таком количестве докторов и Кларков. — Чарли позвонил? Оливия кивает и отворачивается: к ее стойке подходят первые пациенты, и Эмили сейчас будет только мешать. В комнате отдыха пусто и тихо: смена медсестер и ординаторов началась несколько минут назад. Большинство на собраниях или со своими пациентами, только Эмили кажется ненужным элементом. Без Кларк и остальных она чувствует себя некомфортно, словно забытый кусок пазла. Сейчас ей нужно что-то сделать. Пока Кларк нет на работе, у нее есть шанс узнать что-то еще. Дорисовать, дополнить вчерашнюю схему. Начертить стрелки, сопоставить факты. Оставляет белый халат висеть в чехле, заваривает в кружке простенький чай из пакетика, усаживается на диване — там, где обычно спал Хармон, прикрывшись очередным учебником. Так удивительно странно — распахнуть глаза, рассматривать все детали пустой комнаты, видеть безоблачное небо в узком окне, слышать гудение остывающего чайника. Делать это все в тишине — не вакуумной и страшной, а уютной и ненавязчивой, домашней. Диван старый, продавленный и мягкий, а чай крепкий, поймавший золотистый лучик, и Эмили позволяет себе чуть-чуть расслабиться. Вдохнуть сильнее, чем обычно. Ведь все когда-нибудь наладится. Она не боится своих мыслей — давно перестала или просто свыклась с навязчивым страхом стать замеченной. В голове могут быть сотни жужжащих пчел, но ей всегда нужна только одна. Самая черная и страшная, но такая очевидная, рождающая взрывы под кожей. Чарли Кларк убил трех пациентов. Пусть нечаянно, пусть он и не хотел, но сделал это. Лори его прикрывает, конечно же. Тащит до последнего на своей хрупкой спине, ставит стеклянные бронежилеты. Единственный у нее брат, неповторимый. Вот и ответ на все вопросы. Интересно, это безумие на двоих? Или младший Кларк просто вырос вот таким — капризным, жестоким, агрессивным? Как в окружающем их мире, абсолютно одинаковом для обоих, получились две разные личности — стальная Лорейн и золотисто-балованный Чарли? Эмили подскакивает с дивана. Лорейн думает, что все дело в ней. Что это она виновата, что она позволила Чарли делать такие страшные вещи, не сберегла, не могла себе даже представить. Не ждала кинжала в спину, стальных прутьев вдоль позвоночника. Не смогла найти на него управу. Чего боится Чарли Кларк, думает Эмили, уверенно шагая по коридору в блок P. Чего может бояться человек, который защищен от всего мира прочным щитом? Только одного. Что щит исчезнет.ultimate
У него в кабинете раздрай, словно гигантский торнадо собрался посередине комнаты, но в последний момент передумал и распался, разбросав повсюду кусочки Чарли. На полу валяются тесты-кляксы, и Эмили видит в их очертаниях собственную боль: черную, густую и рваную; столика больше нет — куда психиатр мог деть гигантский японский сад, медсестра даже не хочет думать, — как нет и части дипломов, раньше висевших на стенах. Но уют остается: в крохотных цветных стеклышках, свисающих с потолка, в резных чашках, в большом красивом цветке, стоящем около окна. С легкой завистью Эмили подмечает, что младший Кларк умудряется превратить хаос вокруг себя в домашний комфорт. Безумный гений выходит на середину комнаты и коротко кивает в знак приветствия. Солнечные лучи сразу же вплетаются в светлую копну волос, и на белоснежной коже становятся видны рыжеватые веснушки. Такие же, как у сестры. — Эмили-Эмили-Эмили. — Психиатр складывает пальцы треугольником. — Я жду нашего разговора уже очень давно. Присаживайся. — Он показывает ладонью на кресло. Конечно, он ждал ее — секретарша не задает вопросов, а сам Чарли и бровью не ведет, когда Эмили влетает в его кабинет. Это будет опасная игра, с ходу понимает. И в конце кто-то продолжит свой путь по прямой, а кто-то пойдет ко дну. Осталось узнать внешние факторы. Медсестра не двигается с места. — Где Лори? Чарли морщится, словно съел лимон. — Ей нездоровится. Но она скоро поправится, я уверен. — Он первый усаживается в кресло и расправляет халат на плечах. — Тяжелая выдалась осень. — Ты снова ее избил? — прямо спрашивает Эмили. — Мы повздорили, — уклончиво говорит Чарли. — Она что, уже пожаловалась? Хочется что-то ответить. Сказать какую-нибудь колкость, острым языком разрезать младшего Кларка на лоскуты, но слова вдруг растворяются в воздухе, потому что что-то в этой фразе не так. Словно горечь оседает на губах. — Пожаловалась мне?.. — непонимающе переспрашивает. — Вы близки. — Чарли наклоняет голову набок. — Нет? — Разве она не сказала тебе? — О чем? Эмили задерживает дыхание. Действительно ли он ничего не знает о пощечине или просто в очередной раз мастерски притворяется? Это ведь так просто для него, так удивительно нормально: делать вид, что ничего не происходит. Жить в каком-то своем, обособленном мире, делить его на двоих и никого туда не пускать. — Мы поссорились. — Она тихонечко выдыхает. — И… Он отвратителен. Просто ужасен. Наблюдает за ней, смотрит в глаза, плавит ее своим мягким взглядом, кидает на подушки-перья, ловит в падении. Ненавистный Чарли Кларк, лезущий к ней в голову, пытающийся выведать все ее секреты. И ведь попадается на его удочку, как рыба, плывет на приманку, еще бы секунда — и он узнал бы все, если, конечно, не притворяется с самого начала. Ну да. Она же Эмили Джонсон. Как еще она может отреагировать на манипуляции? Ходячее недоразумение. Была, по крайней мере. — Она не говорила, — произносит младший Кларк. Не поймешь, лжет или нет. Глаза огромные, честные, прозрачно-стеклянные; пушистые светлые ресницы, тонкий нос, высокие скулы. Он до безбожности красив, понимает Эмили. На таких девицы толпами вешаются. Под белым халатом расписная рубашка, расстегнутая на две верхние пуговицы — серебро и серость, слишком элегантно и дорого, чтобы носить на работу. Ткань небрежно заправлена в джинсы с широким ремнем, пряжка поблескивает в солнечном свете. Да что он с такой внешностью вообще здесь делает? — Разве ваши отношения не полны доверия друг к другу? — Она с вызовом смотрит на него. — Ведь именно ты внушил ей мысль, что я ее использую. Чарли поднимает руки: — Это было еще до Оттавы, Эмили. Удивительно, что ты вспомнила это только сейчас. Видимо, — он снова складывает пальцы домиком и подносит к подбородку, — это послужило причиной очередного конфликта? Знает, понимает Эмили. Каждое словечко, каждое действие. Все знает, просто умело поддерживает какую-то одному ему известную игру. Смотрит на нее так, словно снял скорлупу, стащил шкурку, пригвоздил булавками к дощечке и теперь будет препарировать, разбирать по частям. Пытаться понять, какую угрозу она в себе несет. Долго же доходило до старшей Кларк, качает головой Эмили. Видимо, держала в себе и копила, а потом превратила в набор слов, насквозь прошивающих их обеих. И кому это только было нужно?.. — Зачем ты делаешь это с ней? — вырывается у нее. — Ты же причиняешь боль, которую она не в силах выдержать. — Как и ты, Эмили. Он произносит ее имя так спокойно-нарицательно, будто оно может связать их. Будь у медсестры выбор, она бы никогда не назвала человека, сидящего перед ней, доктором Кларком. В лучшем случае — «мистер». В худшем — «эй». Сама любезность, звучит в голове насмешливый голос Лорейн. И как он вообще смеет их сравнивать?! — Я не делаю ей… — вспыхивает Эмили. — Делаешь. А самое увлекательное — то, что это неосознанно. Ты ведь даже представить себе не можешь, чтобы она плакала по тебе. — Он тонко усмехается. — Но дело не в этом, нет. Слезы, Эмили, это только вода, которая течет из наших глаз, когда мы испытываем слишком сильные эмоции. Так вот, у Лорейн грань между слезами и пустотой находится выше ее головы. На сантиметр, может быть, даже меньше, но выше. И каждый раз, когда я видел ее… Она дергается. Открывает рот. Хочет закричать на него, вырвать из себя слово «ложь», но не может. И он это понимает. Отчетливо видит, хотя даже не смотрит на нее. Это не нужно: она перед ним как на кресте распятая, стигматами в руках перьевые ручки, подаяния в виде исписанных листов. — Вот видишь. — Чарли прикрывает глаза. — Ты не осознаешь этого. Нужно успокоиться, повторяет она себе. Вбивает в мозг эту фразу: успокоиться, взять себя в руки, не поддаваться на провокации. Он не прав. Нет. Он прав. Он нормальный, а она свихнувшаяся, потому что делает все, думая только о себе. Бросает, потому что не может разобраться в чувствах. Уходит, потому что не может вынести загадок. Доводит до слез и протянутой руки, потому что сама не знает, как будет правильно. Лезет не в свое дело, ворошит все, причиняет боль. Неосознанно. Она ведь даже и не думала, что чувствует Лорейн в такие моменты. Каково это — видеть, когда на тебя поднимает руку человек, которого ты… Внутри взрывается и оседает пылью. Чарли больше не кажется невыносимым ангелом, препарирующим ее тонкую кожицу. Это ему больше не надо: он заранее знал, что сказать, заранее подгадал момент, когда будет легче ударить. Он ведь даже не пытался ее сломать — просто сказал то, что есть. И глаза у него не цепкие, как у сестры, а пустые и безжизненные, непонимающие, но всеобъемлющие. Снежноволосый бог вышел перекурить, подумал и решил не возвращаться. Захлопнулась ржавая клетка. — Я хотя бы не ломаю ей руки, — жалобно говорит Эмили, просто пытаясь оправдаться. Глупая. Тупая. Маленькая дурочка, думающая, что все делает правильно. На самом деле Чарли прав — неизвестно, сколько раз она ломала Кларк. И кто из них теперь хуже? Он снова читает ее мысли. — Ты ведь ненавидишь игры. — Психиатр качает головой. — Так не начинай соревнование «кто дал Лори больше боли». Потому что ты его выиграешь. — Что?.. — Я не бил ее сердце. — Он устало трет глаза. — Впрочем, дело не в этом. Как продвигается твое расследование, юный Шерлок? Ты ведь за этим ходила за нами по пятам последние дни. Как крошка на халате не отлипала, Лорейн уже не знала, куда спрятаться. Все-то ты вынюхивала, Эмили, все узнавала. Поделись, — он театрально взмахивает рукой, — расскажи мне, что ты разыскала. Меняется на глазах, выбирает нужную маску. Разрушение, холод, хаос в первозданном виде. Ему нужна пара минут, чтобы врасти в новый образ: развести руки в стороны, расслабиться, сжать губы в тонкую усмешку. В глазах сталь и отблески лезвий, и Эмили вдруг становится не по себе. Она неловко садится в кресло напротив, сжимает Молескин до побеления костяшек и старается не смотреть на него. Потому что до сих пор не знает, где взять эту чертову смелость, чтобы задать вопросы. Потому что Чарли Кларк вдруг становится каким-то слишком настоящим, реальным, человечным безумцем. Пух и перья сменяются кинжалами, остро заточенными ножами, и это так привычно для него, так обыденно, что у Эмили сердце пропускает удар. — Это не твое дело, — цедит сквозь сжатые зубы. — Почему тебе вообще так важно это знать? Чарли улыбается: — Это касается меня и моей сестры. — Ты специально втянул ее в это? — Эмили пытается поднять взгляд. Это война, понимает. Безжалостная, но красивая, в черных кружевах и разноцветных кардиганах, в листах теплой бумаги и диагностических цифрах. И ей нужно победить во что бы то ни стало. Иначе придется идти на собственные похороны. Сейчас дело не в вопросах и ответах, нет, совсем не в них. На весах балансирует хрупкая фигурка — ее Лорейн, его Лорейн, — и тот, кто сможет победить, оставит ее себе. Чарли смотрит в одну точку, перебирает варианты. Не был к этому готов, значит. Не просчитал такой исход. Неужели он до сих пор видит в ней дурочку? — Я не хотел, чтобы Лори оказалась причастной, — наконец выговаривает. — Но она усиленно пыталась помочь, и было тяжело сказать ей «нет». — Вы поэтому постоянно ругались? Эмили чуть успокаивается. Самую малость, ровно настолько, чтобы расслабить сжатые на твердой обложке пальцы. Он ведь почти нормальный, убеждает себя. Можно же поговорить. Прийти к чему-то. Люди же. Не животные. — Можно и так сказать. — Психиатр ведет ладонью. — Она делала не так, как я хотел. — И ты вывихнул ей руки из-за этого? — Это не твое дело, — отрезает Чарли. Она ходит по тонкому льду. Балансирует, пытаясь не рухнуть в ледяную пропасть. Знает, что не выберется, оценивает шансы трезво. У них только один разговор, только одна попытка выяснить отношения, и кидаться обвинениями — глупо. — Это ты отключил кнопку? — спрашивает наудачу. Ну, должно же иногда везти?.. — Кнопку? — Чарли изгибает бровь. — Какую? — В день моего… — А, — отмахивается. — Нет. Лори перенаправила на себя вызов и взяла дежурство, чтобы контролировать ситуацию. — И вдруг смеется. — Ты не все знаешь, маленькая Эмили, далеко не все. Она хорохорится, храбрится, задирает подбородок. Это его игра, но правила неизвестны, только приз. И сейчас ее очередь бросать кости, мухлевать, искать козыри в рукаве. — С чего ты взял? — Иначе бы не задавала такие вопросы. — Чарли усмехается. — Ты даже целый список составила в блокноте. Верно? Она сильнее прижимает к себе ежедневник. — Откуда… — Я психиатр, Эмили. Это моя работа — знать, что у тебя в голове. Даже когда ты этого не хочешь. Итак, — он поднимается с кресла, — ты пришла ко мне, чтобы получить ответы. Но не подумала, что я могу их не дать, верно? Ведь не все вертится вокруг этой штуки, — Чарли показывает пальцем на Молескин, — и твоих вопросов. И тебя, Эмили. Не все вертится вокруг тебя, — повторяет. — Как ты можешь обвинять меня в эгоизме?! — Эмили подскакивает. — Как ты смеешь это делать?! Твоя сестра защищает тебя от всего мира, а ты делаешь ей больно, оставляешь одну и сидишь здесь в ожидании, пока все разрешится! — О. — Чарли облизывает губы. — Смотри-ка: прямо как ты, Эмили. Да мы в одной лодке. Она теряет дар речи. Нет. Он не может сравнивать ее с собой. Это невозможно. Она не такая, как Чарли Кларк. Нет. Исключено. Все, что он делает, — намеренно причиненная боль. Сломанные косточки, выщипанные перышки, нервные срывы, бесконечные сигареты. Отчаянный, депрессивный секс. Он сводит Лорейн с ума, пьет ее, как вампир, а потом оставляет, давая время восстановиться. И снова. И снова. И снова. Это выбешивает ее. Выводит из себя, стелет пелену перед глазами. Ярость клокочет между ребер, льется криком наружу: — Даже. Не. Смей. Нас. Равнять! Даже не думай! Ты появляешься в ее жизни только тогда, когда тебе нужно! Тебе словно нравится издеваться над ней! Знаешь, сколько раз я лечила ее руки, сколько синяков от тебя замазывала на ней? Каждый раз, когда ты требовал внимания, словно маленький ребенок, происходило что-то страшное, разве ты не задумывался? Я вытаскивала ее после тебя! После ваших встреч, когда ты хватал ее и тащил за собой, словно игрушку! Когда ты кричал на нее, когда она бросалась к телефону, чтобы ответить! Что ты сделал с ней в Оттаве, ты знаешь? С нами обеими! Ты сломал ее, ты сломал меня! Но только знаешь что? Тебе не захватить ее в плен, она не твоя собственность, не твоя игрушка! Она живой человек! Задыхается. Хватается за грудь, давит хриплые выдохи, откашливается. Думала, что не может так кричать, не умеет. Только плакать и жалеть себя. А оно вот как оказалось. Чарли смотрит на нее с насмешкой. Не принимает удар, не признает поражение. Скрещивает руки на груди, медленно поднимает и опускает веки. Словно Эмили тут вообще нет. И от этого ей хочется еще сильнее раскачать этот безумный маятник. Ведь даже у Чарли Кларка должен быть рычаг, на который можно нажать. Тревожная кнопка, механизм запуска выключения равнодушного цинизма. Чарли Кларк — худой, потерянный подросток, павлин в цветастых перьях, лживый ублюдок. Она думает о Лори. Что ей дороже всего на свете?.. — Да что ты вообще знаешь о семье, если ты причиняешь своей только боль? — отчаянно произносит Эмили. — Ты только хуже делаешь каждый раз, когда появляешься. Никогда не задумывался, что ей было бы лучше без тебя? Может быть, она мечтает, чтобы тебя не было? Ты не можешь залезть к ней в голову. Она ведь твоя сестра. Море волнуется раз. Море волнуется два. Море волнуется три. Безобразные волны плещутся между его ребер, разливаются отравленной пенистой волной, заставляют приоткрыть рот, но не произнести ни звука. Она его задела. Зацепила, ранила. Не слишком сильно, чтобы потерять контроль, и не слишком больно, чтобы завыть и упасть на колени, но достаточно, чтобы почувствовать себя уязвленным. Наверное, поэтому он обрастает шипами. Прикусывает губу, смотрит исподлобья, в серой стали глаз плавится металл и горит ненависть. Проехалась по гордости, оставила следы. Не простит. — Моя милая Эмили, — его голос льется патокой, — я хотя бы не пишу ей послания на себе. Это поражение. Его гребаная ухмылка, его мерзкие, растянутые в улыбке губы — ее поражение. Удар под дых. Острая боль уносит ее в пустоту, заставляет задержать дыхание, чтобы не разрыдаться. Молескин с тихим хлопком падает на пол; с раскрытых кремово-желтых листов иронично смеются буквы. Убийца? Медсестра жмурится, чтобы не видеть острый росчерк вопроса, забытого в конце предложения, и царапает плечи в попытках деть куда-то кажущиеся ненужными руки. Чарли делает шаг к блокноту, поднимает его с пола и лениво пролистывает. Раздевает ее. Снимает иллюзию брони — тонкую и бумажную, не нужную никому. Он уже выиграл, у него в руках его приз — черная записная книжка с ее мозгами. Хрупкая фигурка Лори растворяется в воздухе. Победитель получает все. — Значит, Шерлок готов вынести вердикт? — Чарли захлопывает ежедневник и протягивает ей. Издевается. Смеется. Насмехается. Эмили собирает остатки гордости. Выскребает из костей, выжимает из воспоминаний. Снимает с кончиков пальцев, с искусанных губ. Не Лорейн сказала ему про порезы. Не она, нет. Он сам узнал, как-то подглядел, посмотрел. Ведь только Чарли Кларк может втереться в доверие к кому угодно, чтобы заполучить доступ к тому, что ему нужно. Значит, она не предала. Значит, есть надежда. У нее остался один-единственный ход, и Эмили не может пропустить его. — Чарли, ты… — Она сглатывает. — Ты ведь понимаешь, что ты подставил Лори под удар. Ты же осознаешь последствия своих поступков. Она выдержит, она сильная, но рано или поздно… Рано или поздно даже Лорейн Кларк сломается. Подожмет под себя ноги в пустой квартире, расцарапает пол, завоет раненым зверем. Будет ненавидеть себя, рвать волосы на голове, впиваться ногтями в кожу. А потом исчезнет. Растворит в себе все человеческое, оставит только белый халат и серые глаза с вечной метелью. Не это ли произошло несколько лет назад?.. Не это ли с ней сделал Мосс?.. Не этого ли боится Чарли? Остаться без сестры, воевать со всем миром в одиночку? Даже ангелам нужны ангелы. — Я ошибся, — коротко отвечает психиатр. — Так бывает. Люди ошибаются. — Ценой чужих жизней? — уточняет медсестра, прижимая к груди Молескин. — Это не моя вина, — обрывает ее Чарли. — И не твое дело. Ей не нужно думать о том, что сейчас сказать: слова слетают с языка сами. Эмили качает головой: — Слишком поздно это говорить, тебе так не кажется? Ты убил людей, Чарли. Троих, о которых я знаю, а сколько еще пострадало от твоих рук? Мужчина с пулей в голове тоже был твоим пациентом! Помнишь, я приходила сюда когда-то, говорила, что мне важнее деньги и слава? Оказалось, что все наоборот. Это ты гонишься за ними, не думая о работе. Потому что ты слабак, который прячется за спину своей сестры, — выплевывает она. — Знаешь, что я думаю? Пора доктору Моссу все узнать. Ты ведь этого так боишься, верно? Того, что он сделает с тобой, когда услышит правду. Он заберет ее. Он заберет ее у тебя, Чарли. Ты так хотел, чтобы это была не я, так будь по-твоему. — Медсестра расставляет руки в стороны и делает реверанс. Занавес опускается. Она слишком давно мечтала ему это сказать. Слишком сильно хотела перебить его хрупкий позвоночник, поставить на колени и растоптать. Карма есть. Она в это верит. Потому что Чарли перед ней впивается пальцами в столешницу, сжимает до хруста, прищуривается. Боится собственного страха, способного расколоть любые маски. Глиняные и чудные, они осыпаются к его ногам, обнажая широко распахнутые, наполненные паникой глаза. Такие были у Лори, когда вчера она вышла на операцию. Словно кто-то закручивает спираль внутри нее, а потом резко отпускает, причиняя невыносимые страдания. Сиамцы. Напряженные губы, светящиеся под кожей вены, шумное дыхание. Кажется, у них одинаковый даже объем легких — если Эмили сейчас закроет глаза, то сможет представить дыхание Лорейн. Он ее боится. Подумать только. Чарли Кларк, этот ангел-с-гребаных-небес, боится невидимую миру Эмили Джонсон. Колченогого щенка, которого сам же и подобрал с улицы, пригрел и выкормил. Боится так, что у него губы дрожат. Смешно и абсурдно, но это так. Чарли боится Эмили. Эмили боится Лори. Лори боится Чарли. Треугольник без опорных точек. Повисшая в воздухе звезда. Но это неважно. Потому что он у нее в руках. Разложенный на ладони, прибитый к стене. Не она теперь бабочка, у которой все внутренности наружу, это он сгоревший мотылек. Он ее победа. Она нашла его слабое место, и этим местом оказалась не семья, которую он так боится потерять. А человек, который уйдет к другому. Оставит его одного стоять с поломанным копьем против ратной армии. Это даже забавно: падший ангел против дьявола. Дьявол, конечно же, Мосс. Но ради Лори Эмили готова спуститься даже в ад. Она поворачивается к двери. — Я ухожу. Чарли делает к ней шаг. — Даже не думай. — Иначе что? Сломаешь мне что-нибудь? Давай. — Эмили усмехается. — Валяй. Я тебя не боюсь, Чарли Кларк. Ты чертов ублюдок, который поломал десятки жизней. Пора расплачиваться за свои игры. Он хватает ее за локоть так неожиданно, что она вскрикивает. Сжимает тонкими сильными пальцами. Знает, что там останутся синяки, расцветут еще одним космосом. Ничего, скоро все кончится. — Или я сломаю твою Лори. Они сцепляются взглядами: безумие мешается с решимостью, лед тает в горячем шоколаде. Золото и серебро, горечь и сладость. Она хочет ударить его, врезать со всей силы — мама учила, что сломанный нос у мужчин творит чудеса, — но сдерживается. Помнит, чем все кончилось для Лорейн. Он настолько жалкий в своем страхе, что медсестра просто расслабляется. Опадает в его зажатых пальцах. Все неважно. Она выиграла. — Не посмеешь, — шипит Эмили и вылетает из кабинета.likelihood
Весь мир против нее. Лифты едут слишком медленно, в коридорах чересчур много народу, до неврологии так далеко бежать. Голова пустая. Но это хорошо, это спасает от плохих мыслей, отчаяния и страха. Она, конечно же, боится Мосса. Не будет врать ни ему, ни себе: он до сих пор заставляет ее коленки дрожать. Но это можно пересилить. Внушить себе, что он просто человек. Сложный, колото-резаный, но человек. И это главное. Сначала Эмили кажется, что Чарли бежит за ней. Будет гнаться, как за Лори, дергать за халат, надавливать на кожу, силясь остановить. Но он остается за спиной, словно пройденный этап. Неважно, что он сделает. Это все будет пустым. Эндрю Моссу нужно больше цвета. Все в его кабинете красное и белое — рубинами на снегу, — а сам он чернее ночи. Сидит, обложившись бумагами, рядом крутится секретарша: узкая юбка, коротенький халат, алые стилеты. Скучная, одинаковая. Игрушка на пару раз. Лора недовольно шевелится, когда видит Эмили. Взъерошенная, перекрученная током, сведенная фотонами медсестра стоит в дверях и вместо «простите, можно войти?» говорит чужим голосом: — Надо поговорить. Мосс делает движение запястьем, словно стряхивает пылинку, и Лора спрыгивает с угла белоснежного лакового стола, проходит мимо Эмили, надув губы. Интересно, приходит в голову мысль, на что она вообще надеется? Мосс на это не купится второй раз. Ни на искусственные волосы или длинные ресницы, ни на высоченные каблуки, пронзающие вакуум. Ему нужно что-то настоящее. Что-то, что можно сломать и вывернуть наизнанку. Как Лорейн. Эмили сама закрывает за ней дверь, сама садится в кресло, набирает полную грудь воздуха и под пристальным взглядом невролога выпаливает: — Чарли убил пациентов. Ему надо отдать должное: ни один мускул не дергается, даже бровь не поднимается в удивлении. Заведующий только выпрямляется в кресле, откладывает перьевую ручку и ждет продолжения. Эмили рассказывает ему все. Показывает схемы, перерисовывает стрелки. Выкладывает что знает, как есть, без прикрас и утрирований. Слишком много совпадений, повторяет раз за разом. Так не бывает. Сбивается, начинает заново. Логические дыры не латает: бесполезно, Мосс не дурак, додумает потом за нее сам. Это ведь она наивная дурочка, в который раз сама себе — и ему — говорит. Они пытались это скрыть, но не вышло. Я боюсь за Лорейн, шепотом произносит Эмили. Я боюсь за нее, потому что она вся на каком-то скотче держится, словно изолентой перемотана. Это неважно, как мы были близки и были ли вообще кем-то когда-то. Просто сейчас у нее не все в порядке. Вы понимаете, доктор Мосс, что это значит? Он ведь бьет ее. Он на ней срывается. Он ломает ей руки. Из-за него она не вышла на работу. Из-за него разрушила свою жизнь. Она просто его очень любит, добавляет. Больше, чем кого-либо еще. Так сильно, как только может. Потому и защищает так отчаянно. Эндрю не задает вопросов. Может, просто не понял еще, что происходит. Но морщинки на его лбу становятся глубже, а брови почти сходятся от напряжения. Он снова и снова проводит пальцами по записям в ее ежедневнике, сам себе кивает. Homo homini lupus est. Человек человеку волк. Атласные демоны спускаются на лентах с потолка, хохочут и растворяются. Их работа выполнена — за плечом Эмили теперь пустота. Константная и сухая. Все так просто, в который раз за день думает. Оказалось, предавать не так уж и страшно, нужно просто положить ладонь на рукоять маленького кинжала и воткнуть его между позвонками. Это ее вершина. Ее magnum opus. Лучшее, на что она способна. Предать ради спасения. Эмили прекрасно осознает, что Лорейн ее возненавидит. До кончиков ресниц, до белоснежной макушки, до брезгливости и ненависти в серых метельных глазах будет презирать ее год за годом. И все часы превратятся в вечность, потому что сейчас Эмили провела черту, которую ни одна из них больше не переступит. И больше никто никогда не будет пытаться сбежать, влюбляясь сильнее. Ее руки по локоть в крови. Не их. Ее. Ее руки, которые когда-то обнимали и прижимали к себе безнадежно нежную Лори, касались ее кожи, готовили завтрак, переплетали пальцы. Кровь капает на алый ковер кабинета. Красное на белом. Кровь на Лорейн. Ей перерезали горло. Все просто. Провели ножом по тонкому эпидермису, подождали пять-семь-десять мгновений и отпустили. Распотрошили все внутренности, на веревках развесили. Осознанная боль, как сказал Чарли. Контролируемый ущерб. А за окном такое яркое-яркое солнце, и небо давится самолетами в его лучах, и мир, наверное, сегодня казался бы чертовским красивым, если бы Эмили и Лори — Эми-и-Ло — ели мороженое, гуляли по набережной и катались на большом Лондонском колесе. Сердце царапается, рвется из груди, не хочет больше быть ее обитателем. Пусти, умоляет. Убей меня. Убей себя. Убей. Эмили не плачет. — Доктор Мосс… — Она поднимает на него взгляд. — Что теперь будет?.. Эндрю думает, скрестив кончики пальцев. Кажется, это привычка всех врачей их отделения, или, может, Эмили придает этому слишком большое значение. Глубокие борозды ржавых клинков оставляют на спине Эмили неровные следы. — Доктор Кларк знает, что вы у меня? — наконец произносит невролог. — Тот, который младший. Эмили кивает. — А его сестра? Качает головой. — Хорошо. — Мосс поправляет стопку бумаг на столе. — Я вас услышал, мисс Джонсон. Вы можете идти. — Но… — Вы можете идти, — повторяет невролог. — И не трепитесь об этом, пожалуйста. Вы и так натворили дел. Натворила?.. — Но Лори… — Я позвоню доктору Кларк и попрошу ее приехать, — чеканит он. — Потом вы сможете делать с ней что угодно. А пока сядьте где-нибудь в уголке и постарайтесь замолчать. Раньше у вас это отлично получалось. Эмили кивает, прикрыв глаза. Лора стоит у стеллажа с документами, перебирает карты, держа их фотографиями вниз. Эмили не удерживается, советует: — Переверни, может, поможет. Лора бросает на нее злобный взгляд. Медсестре не нужны глаза, чтобы почувствовать Чарли Кларка. Достаточно интуиции и сердца, которое сбивается с ритма от страха. Он ждет ее в общем коридоре — переминается с ноги на ногу, вьется лентой, прозрачный и тонкий, почти видение. Эмили даже кажется, что она может видеть косточки, просвечивающие сквозь кожу. На нем пальто и светлый, в красную клетку, шарф, словно Чарли собирается куда-то уходить. В руках планшетка с файлами пациентов. Младший Кларк не наблюдает за медсестрой, не караулит ее и не ждет. Он просто делает то, что ей, по сути, тоже неплохо бы сделать: работает. Рядом с Чарли взмахивает длинными ресницами Дэйна. Легкая, простая, надиктовывает ему что-то, что психиатр, кивая головой, записывает. Кларк непривычно серьезен за работой — на лице маска сосредоточенности, губы сдвинуты в узкую полоску. Все его эмоции сейчас — просто импульсы, идущие от мозга к пальцам, сжимающим ручку. Эмили никогда бы не сказала, что он хороший врач. Хороший врач не убивает своих пациентов, хороший врач не живет так, как он. Эмили грустно вздыхает. Между Чарли и Лори нет никакой разницы. Когда работаешь с жизнью и смертью, рано или поздно проигрываешь последней. Оба Кларка проиграли. Тут уже ничего не поделаешь. Когда ее наконец замечают, Чарли скользит по ней равнодушным взглядом. Будто бы ничего и не было, будто никто ни с кем не разговаривал в кабинете. Серое море в его глазах спокойно и размеренно, не штормит. Он крутит пальцем, шутливо заставляя Дэйну повернуться, и проходит мимо Эмили, даже не взглянув. Словно она снова невидимка. Пустое место. — О, доктор Кларк. — Мосс возникает из-за ее спины, заставляя вздрогнуть. Чарли останавливается, поворачивается, коротко кивает в знак приветствия. Не виделись еще, значит. Не успели. — Ваш кортеж? — Да. — Младший Кларк кивает. — У меня важный пациент. — Скорее избалованный, — усмехается Эндрю. — Занять всю вертолетную площадку ради часовой встречи дорогого стоит. Для него, разумеется. Чарли улыбается — широко, искренне. Оценил шутку, понял. Взрослые люди любят говорить о деньгах, для них это то же самое, что и политика, — очередная вечная тема. Они так смотрят друг на друга, вдруг замечает Эмили. Словно разговаривают в другой вселенной, а здесь — так, для галочки перебрасываются словами. Ходят по обоюдоострой грани, наносят друг другу чистые, ровные раны. Знают ведь друг друга так давно, что по пальцам обеих рук не пересчитать, тайны на двоих делят. Они стоят в промежутке между добром и злом. Это нейтральная сторона, неразгаданная местность. Место, куда Эмили не добраться. Чарли покрывал Мосса столько раз, сколько это вообще было возможно, вспоминает Эмили. Знал ли он всех тех, с кем спал невролог? Принимал ли в этом участие? Какова его роль в этом спектакле? Эмили помнит простые истины: катастрофы сильнее охраны. Катастрофы тебя убьют. — Это сложная осень, — говорит Чарли, и на миг вся его фигура освещается солнцем. Эмили казалось, что Моссу нельзя говорить такие вещи. Он создан для «простите-за-то-что-я-такая-тупая» и «вот-пожалуйста-извините-извините-извините», создан для юрких худых секретарш, создан для тонких нитей ее Лорейн, создан для того, чтобы править огромным отделением, разделять и властвовать, держать в узде каждого из тысячи тысяч лиц. Да для чего угодно. Но никак не для сложной осени Чарли Кларка. И то, что Эндрю Мосс, этот человек в железной броне и с сердцем, наполненным ядом, отвечает, заставляет Эмили поверить в то, что мир все-таки дал крен. — Переживем, — бросает невролог и скрывается у себя в кабинете.silence
В комнате отдыха Эмили дает волю слезам. Кажется, последние две недели она только и делает, что ревет; вся уже пропиталась этой солью, насытилась жалостью к себе. Оно болит в груди и жжется, и плакать почему-то вдруг становится слишком больно, словно ее собственный внутренний предел наконец подошел к концу. Слишком много всего, наверное, она просто не выдерживает. Взвалила на себя вину, повесила на плечи чересчур тяжелую ношу. Тащит в гору, продвигается ломаными ногами. Кости вспороли кожу, артерии пучками свисают вниз. Покоряет ту самую стену, с которой на нее смотрят Кларки. Под крышей черепа разрывные пули собственных слов. Въелись намертво, поселились в костях. Пробивают насквозь, прошивают мозговыми. Не спасти. Где-то в глубине грудной клетки с ватными ребрами Кларк отрывает кусочки сердца и крошит их в пальцах, превращая ненужную мышцу в алую пыльцу. Звездная пыль пеплом оседает на волосах. Эмили глотает иголки, Эмили танцует на выжженном Риме, Эмили сидит, обхватив голову руками, и пялится в пустоту, а люди в белых халатах, живые, горячие, громкие, люди в белых халатах носятся вокруг нее, узнавая жизнь. Кто-то опускается на диван, прокашливается, зовет ее по имени. Э. Ми. Ли. Красная вспышка выцветших волос, уставший взгляд, закатанные рукава белого халата — Райли Гилмор всегда одинаков: спокоен, задумчив и рассудителен. — Что такое? Никак не отойдешь от вчерашнего? Эмили вскидывает голову, наскоро вытирает слезы ладонями, шмыгает носом и, поправляя выбившиеся из хвоста пряди, отвечает невпопад: — Мне на плановую только к трем. — И поэтому мы плачем? — Нет. — Эмили мнет ткань футболки в пальцах. — Просто я… Я натворила много плохих дел, — вздыхает. Ей бы сейчас Хармона — теплого, уютного, солнечного. Обнять и прижаться к щетинистой щеке, положить голову на плечо. Выплакать через льдинки в глазах свою боль, выслушать неловкие утешения. Ощутить тяжесть широких горячих ладоней на спине. Гилмор более прямой, но не слишком многословный. Взрослый мужчина в белом халате, состоявшийся хирург, дорогая машина, остывший ужин, неудачный брак. Словно стихшее пламя — спокойный каминный огонь. — Стоит спросить каких? — Райли усаживается поудобнее. — Я… — Эмили заминается. — Я узнала одну большую тайну и вместо того, чтобы сохранить ее, рассказала о ней всем, кому только можно. Гилмор цокает языком. — Да, нехорошо. Есть идеи, как исправить? — Я попыталась, но сделала только хуже. — Эмили отчаянно дергает себя за вьющиеся прядки. Что она может? Пойти к Лорейн, упасть той в ноги, осыпать бесполезными и глупыми «прости»? Раз за разом доказывать, что может быть по-другому, а потом снова предавать? Кларк ведь не такая. Она ведь одна сплошная загадка, попробуй докопайся до сути, если, конечно, черти в тихом серебряном омуте не сожрут заживо. Что сейчас будет? Она наломала дров, предала и сидит, терзаемая. Где ее тридцать серебренников, где ее плата? Самое страшное, самое ужасное, самое кислотно-разъедающее изнутри — это то, что Кларк, ее Кларк, не просила никогда ее любви. Она просила только не предавать. Значит, она знала. Да все всё знали, с тоской понимает Эмили. Все, кроме нее. Потому что она маленькая девочка, решившая поиграть во взрослые игры. Потому что даже Чарли прав: все, что она делает, она делает только во благо себе самой, ни капли не думая о Лорейн. Любовь тоже может быть эгоистичной, если в ней комфортно только одному. А Эмили одна, всегда одна, была, есть и будет. И это так глупо, так чертовски банально, что хочется прийти к кому-то, положить голову на цветную подушку и рассказать. О том, что еще болит. — Может быть, мне стоит еще раз поговорить с Чарли?.. — вырываются у Эмили мысли вслух. У Гилмора рот приоткрывается от удивления, образует букву «о». Медсестра прижимает ладони к губам, широко распахивает глаза. Как была дурой безмозглой, так и осталась. — Чарли Кларком? — Райли напрягается. — Ты что-то узнала про Чарли? Хирург кашляет в кулак, будто что-то попало в горло, застряло на слизистой. Хрипы рваными лентами рвутся из груди, оседают на коже, дают медсестре короткую паузу. Эмили пытается выкрутиться. Придумать отговорку, сказать, что перепутала, но язык присыхает к небу. Слишком много событий для одного дня, слишком силен страх перед Лорейн. Нельзя посвящать в тайну еще одного человека, но она уже, тупица полная, преподнесла остальным все на блюдечке. — Там были проблемы с… э-э-э… картами. Врала три месяца, выясняла, притворялась, полуправда — тоже правда, мантры про себя читала, а сейчас не может. Не поворачивается какой-то внутренний механизм, не крутятся шестеренки. Не работает больше. Гилмор, конечно же, ей не верит. — Картами? — переспрашивает, откашлявшись. — Значит, не так уж и страшно. Ну, Лори-то наверняка поможет. — Он ухмыляется. — Значит, Мосс знает? Эмили коротко кивает. Что происходит? Райли вдруг встает — быстро и резко, разворачивается и выходит, ничего не сказав. Только хлопает дверь комнаты отдыха да сквозняк холодит ноги. Она остается сидеть на диване, силясь заставить свой мозг работать. О, нет-нет-нет. Она же не могла ошибиться настолько. Часы показывают полдень, и Эмили подскакивает: что бы ни делал юный Шерлок, основную работу никто не отменял. Сегодняшний бег еще не закончился.eternity
Операция делит ее мир на до и после: до — странные поступки, бег по коридорам, кусочки черного хлопкового платья Лорейн, острые серебряные шпильки, непонимающее выражение лица и рука Эндрю на тонкой талии; в промежутке — стерильность и запах пиленых костей, опера Нила, шумные разговоры и привычная работа; после — горящие, пульсирующие ноги, несущие ее в блок P. Потому что даже дьявол не знает, что может произойти за пределами обособленной от мира операционной за два с половиной часа. Эмили входит в приемную, делает шаг в облако света посередине пространства и натыкается на ойкнувшую от неожиданности секретаршу. — Простите. — Медсестра переводит дыхание. — У доктора Кларка еще прием? — Доктор Кларк ушел провожать пациента пару часов назад. Возможно, они все еще разговаривают, — следует ответ. — Значит, они могут быть где-то внизу? — хмурится Эмили. — Мне просто очень нужно с ним поговорить… — Наверху, — перебивают ее. — Доктор Кларк сопровождает своего пациента до вертолета. Глаза Эмили округляются. — У Чарли есть вертолет? — У его пациента, — терпеливо повторяет секретарь. — Вы можете подождать его здесь: вероятно, он скоро вернется. Эмили молча качает головой и выходит, пытаясь сообразить, что делать дальше: попытаться отыскать Лорейн или бежать наверх, на вертолетную площадку? Пустят ли ее туда вообще? Знает ли старшая Кларк о том, где ее брат? Может быть, они вместе? Или Чарли давно проводил пациента и ушел обедать в ближайшее кафе? Каковы вообще у нее шансы кого-либо из них сейчас поймать? Эмили не знает. Но продолжает двигаться. Она добирается до верхушки самого высокого корпуса за четверть часа, долго бродит лабиринтами коридоров, путает двери, попадает не в те лифты, забывает карту через секунду после того, как посмотрела. Голова не держит никаких сведений и знаний, как и положено маленьким глупеньким девочкам: Эмили сплошная рефлексия и поток эмоций, но никак не холодный расчет. Преодолевает десятки лестниц, чтобы выбраться наружу, прикладывает ключ-карту к замку на двери, слышит щелчок, толкает тяжелый металл со всей силы и выбирается наружу. Свет. Так много солнечного света, что огромная черно-белая вертолетная площадка затоплена им. Солнце повсюду: в стеклянных перилах, металлических дверях, железных столбиках взлетной полосы, глянцевых пластинках лестницы и стальном трапе, ведущем к квадрату с большой буквой H на земле. Теплое, ласковое, всеобъемлющее, оно щекочет Эмили нос, и та громко чихает, вспугнув тысячи солнечных зайчиков; под тонкую ткань халата забираются озорные лучики, впуская ветер. Волосы растрепываются моментально, глаза начинают слезиться от холодных порывов, и Эмили сильнее запахивает халат, словно он может ее защитить. Слишком холодно для ноября. Слишком жарко для конца осени. Шаг за шагом Эмили поднимается по ступенькам, и небесная бирюза становится ближе к ее голове. Вертолет давно улетел — на земле остались только черные широкие полосы да раскиданные листы бумаги, которые никто до сих пор не убирал; и разве что еще не погасшие оранжево-красные огоньки все мигают, словно их забыли выключить. У Лорейн черное платье до колен — хлопковое, простое, совсем детское, ей не подходящее, обнажающее худые плечи, бесформенное и с лентой под грудью, словно она сошла со страниц романов Джейн Остин. У Чарли Кларка все та же расписная рубашка — серое на сером — и огромные распахнутые глаза. Они разговаривают — громко, перекрикивая друг друга, почти ссорясь, и Эмили понимает, что Лорейн плачет, давится слезами, вонзается в себя до красных пятен и лунных отметин. Чарли качает головой, и его золотые волосы подхватывает ветер. Эмили преодолевает последнюю ступеньку, выпрямляется, медленно идет к ним, верит, что еще не поздно все исправить, что можно поговорить, извиниться, и это ее желание — дикое, странное, совершенно неуместное — делает ее похожей на сумасшедшую. Она натворила столько бед, что может получить приз «безумие года». Чарли Кларк по сравнению с ней капризный ребенок, не получивший игрушку. И мудрый бог — оттепель деревянного крестика на шнурке — опускает руки, признавая свое бессилие. Это идиотизм, говорит себе Эмили, пересекая вертолетную площадку. Ты просто тупица, ругает себя. Она тебя сейчас с крыши сбросит, на куски порвет. За брата, за сломанные жизни, за все то, что ты сделала, да как будто может быть иначе. Старшая Кларк все еще кричит, пытаясь заполнить своим хриплым голосом все пространство, и Эмили, стоящая в метре от нее, наконец разбирает слова. — Ты не можешь! Ты должен! Есть обязательства! Кто, если не мы?! Чарли упирается в стеклянное ограждение — тонкое, светло-синее, оно достает ему до поясницы, но надежным не выглядит: конструкция больше для вида, чем для спасения жизней. Кому придет в голову отбегать на сто метров от вертолета, чтобы посмотреть вниз?.. До чертиков холодно и мало что слышно — теплые вечера Оттавы не могут сравниться с тем чувством, что Эмили испытывает сейчас, хотя там, спускаясь с вертолета, она была слишком счастлива, чтобы обращать на это внимание. Чарли замечает ее первой — встречается взглядом, задирает подбородок и вдруг начинает смеяться. Истерически хохочет, держится за живот. Кудри падают на лицо, лезут в глаза и рот, и он проводит по ним рукой, отбрасывая назад. Лорейн поворачивается так резко, что Эмили отшатывается. Хватает медсестру за руку, смыкает тонкие пальцы у той на запястье. Сильно, цепко, непривычно болезненно. Эмили хватает ртом воздух. — Лори, я… Имя ложится на язык лезвием; в глазах старшей Кларк пустота и боль, бесконечная, стелющаяся, постоянная. Пустила корни, захватила, заволокла. Ее запах — табачной горечи, острых хининных духов и черного крепкого кофе — бьет под дых, выбивая воздух из легких. Они не виделись всего два дня, но даже сейчас пустота на месте сердца начинает виться клубами и тоскливо выть. Лорейн задает только один вопрос, и пять букв вырезаются в межреберье рядом с зачеркнутым «люблю». — Зачем? И это — ее черная, выжженная, жалко воющая вина, это — все ее одиночество, это — приговор. Такие простые буквы. Такие сложные слова. — Прости, — говорит Эмили, зная, что ничего не изменить. И вдруг добавляет: — Это был импульс. Она, конечно, имеет в виду совершенно другое. Порыв глупости, вспышку идиотизма. Хочет кинуться к ногам Лорейн, обвивать их руками и шептать бесконечное «прости», но вместо этого вмерзает в пол, становится каменной глыбой, бесчувственной, ледяной. Как Кларк в кабинете, прижимавшая к себе порезанную руку. И если это вершина, то падать с нее слишком больно. Кларк воспринимает это иначе. Вздрагивает, моргает, грустно усмехается. Поняла шутку, оценила. Не до смеха разве что. — Один — один, — отвечает она глухо, отворачиваясь. Разжимает пальцы, отпуская руку. Чарли все еще стоит в нескольких метрах от них. Семейная сцена, книжная трагедия — Эмили сцепляется с ним взглядом, смотрит в бездонные серые глаза и понимает. п р о и г р а л а. Это их мгновение — только для них двоих, это личная победа Чарли Кларка над ней, потому что он сделал то, что обещал, а она просто повелась на его уловки, на его провокацию, она сама же и позволила ему победить в тот самый момент, когда праздновала его поражение. А он ликовал, хлопал в ладоши, обожал сам себя, расхваливал: вот он я, кто ранил, а после ждал, пока яд подействует. Это его план действий, его замысел, его суть — все, что сейчас произойдет, все Чарли Кларк продумал с самого начала. Кроме одной маленькой детали. Себя самого. Лори открывает сухие обкусанные губы, выкрикивает: — Ты не можешь взять и сдаться! Его слепит солнце. Залезает за воротник рубашки, прячется на циферблате часов, золотом ложится в кудри; мешает понять, что происходит, заслоняет темную Лорейн и светлую Эмили. Медленное. Вокруг все слишком медленное и тягучее. Замедленная съемка, растянутый стоп-кадр. Наверное, именно поэтому осознание происходящего доходит до Эмили слишком поздно. — Чарли?.. — беззвучно произносит она. Игра заходит слишком далеко, уходит за финишную черту, продолжается на невидимом поле. В ней нет пешек и королей, только пустые черно-белые фигурки, стоящие на самом краю. И одна — белоснежная — опасно наклонилась вниз. К земле. Нет. Она не хочет в этом участвовать. Но должна. Сколько они стоят вот так, вдвоем? Час, два? Сколько прошло времени с того момента, как Райли ушел из комнаты отдыха неврологии? О чем они говорили все это время, почему Лорейн пришла сюда, почему не в кабинет?.. Слишком страшные ответы. У Чарли воспаленные, горящие безумным огнем глаза; у Лорейн на щеках высыхают слезы, которые она больше не контролирует; у Эмили осколки сердца разрывают грудную клетку на куски. Он забирает свой приз, достигая основной цели нескольких последних лет. Ему нужно было сломать Лорейн. Для окончательного счета, для выигрышного очка, для игры, в которую он слишком долго играл и из которой не может выбраться. Для этого пришлось узнавать все ее болевые точки, ноцицептивные узлы, сколотые грани, пришлось таиться и наблюдать, а после действовать, поочередно, постепенно. Шутка, которая стоила слишком многого, удалась, и зверь, ворочавшийся в его груди, довольно оскалился. Эмили действительно была пешкой. Только не в той игре. Он ведь так хотел увидеть сестринские слезы, так долго подбирался к самому важному в ее жизни, так долго играл с нервами, испытывал каждого вокруг: Эндрю, Эмили, самого себя, а все оказалось так просто. Так просто. Снова. И снова. Эмили страшно, потому что она знает, что затеял Чарли, но не знает, как это остановить. У нее больше нет права хода: она его использовала сегодня утром в кабинете, когда думала, что партия осталась за ней. Потому что ее «не посмеешь» было не стоп-словом. Оно было вызовом. Последним шагом. Концом всего. Он ломает свою сестру прямо сейчас — на ее глазах, в прямом эфире, первый ряд, лучшие места. Ходят по тонкой леске, обоюдоострый заточенный скальпель, стирающаяся в порошок вселенная. И все ее фиолетово-красные, перемотанные, покрытые желтой пахучей мазью синяки — это просто еще одно напоминание о нем. То, что он оставит. За те два часа, что бог курил в операционной, изменился мир. И эти двое, стоящие друг напротив друга, прямое тому доказательство. Эмили жалеет, что не может взмахнуть рукой и отмотать время, чтобы узнать о том, что случилось до ее появления. Потому что сейчас — в этот момент — кажется, что она попала в крылатый ночной кошмар. Лорейн говорит долго, с надрывом, ничего не понимая; эта игра не ее, это она сама игровое поле, на котором две фигурки сражались за право причинить больше боли. Говорит о тетрадях, пыли, исписанных листах, белых халатах и скальпелях; говорит о детстве, голубике и взбитых сливках; говорит о спичечных коробках, фиолетовом цвете, китайских фонариках и иероглифах на стенах; о лете, озере и лодке; говорит: мы все с тобой переживем, мы еще покажем всем, я же тебя люблю, и все эти люди вокруг ничего не значат, я тебя вытащу, вывезу, вытяну, только поверь мне, давай руку, и пойдем, как всегда, плечом к плечу, и целого мира мало, и целый мир под ногами; вот помнишь, коленки сбивали, сказки рассказывали, где добро всегда побеждает, а ты мне не верил никогда, потому что вообще не понимал, где начинается светлое и кончается темное; а помнишь, сколько было наших песен, сколько строчек кричали в небо, сколько монет бросали в фонтаны, чтобы вернуться во все те города, в которых побывали, а ты помнишь, кричит Лорейн солнцу, ты помнишь, как я обещала тебе сберечь все, что дорого, так что же теперь, получается, не сберегла; ты пойми, хрипит, все можно исправить, мы все объясним, ты все расскажешь, все забудут и простят, ты ведь не хотел, ты ведь не такой, я знаю точно, и они это поймут, потому что они мне поверят, меня знают, только, пожалуйста, давай без этих глупостей, давно не дети, переживем, повоюем, попляшем еще. Я ломаю тебя, смеется Чарли, потому что давно сломан сам. И тогда она начинает плакать по-настоящему, по-женски, закрывая лицо ладонями, причитая: я совсем выдохлась, Чарли, я устала от всего этого, я хочу это остановить. Он смотрит на нее с не свойственной ему нежностью, сглатывает комок в горле, и голос срывается: — Я больше не могу бояться. Больше не буду прятаться по углам. И тебя больше не могу заставлять. Устал, — повторяет ее слова. — Пора остановиться. Она такая несчастная, в этом своем платье не по размеру, худая, измученная сотнями бессонных ночей, бесконечными схемами и планами, не понимающая ни одного правила этой игры, все еще носящая красную нитку на запястье, цепляющаяся за свою пустую жизнь — такая несчастная, что у Эмили в груди пульсирует алая точка жалости. — Открой глаза, — шепчет Чарли. — Посмотри на меня. Лорейн читает по губам — или чувствует сердцем — поднимает взгляд, смотрит на него долго-долго, делает робкие шаги вперед, тянет руку, продолжает говорить — что-то о простом, совсем глупом, детском: море, кофе по утрам, подарки на Рождество — а Чарли смотрит на нее и улыбается так, что хочется ногтями вспороть себе грудную клетку, чтобы выпустить оттуда птиц. Все давно уже решено, понимает Эмили, молча наблюдая и не шевелясь, боится даже дышать, только короткие редкие вдохи-выдохи срываются с губ, а глаза распахнуты от ужаса и медленного яда, травящего изнутри. Она никогда не узнает, что случилось за сто шестьдесят минут, которые ее не было в этом мире, но почему-то чувствует, что во всем происходящем только ее вина. Лорейн стоит в метре от брата. Еще несколько шагов — три или четыре — и она вцепится в его рубашку, потащит на себя и даст подзатыльник, утыкаясь в родное плечо. Она все еще разговаривает с ним, пытаясь привлечь внимание, но он уже не отвечает. Чарли ходит по звездам. Опасно наклоняется, выгибает спину, обнажает сетку мелких порезов от запястья до локтя, разводит руки в стороны. Безумный бог. Отчаянный скиталец, раскрасивший небо в теплое золото, знающий, какая на вкус собственная тишина. Он снова улыбается, по-доброму, искренне, и на миг каждая острая черта его лица разглаживается, превращая взрослого юношу в солнечного подростка. Кудрявого мальчика с россыпью веснушек и светлыми пушистыми ресницами, грызущего кислое зеленое яблоко. Солнце подставляет ладони под его затылок, обливает янтарным светом и принимает в свои объятия. Тонкие руки на миг превращаются в крылья. Лори кидается к брату. Чарли падает вниз.