поставим ёлку, огни засветим, заварим вкусный с корицей чай. неужто правда — на этом свете никто не понял твою печаль? пусть за окошком морозный вечер, важнее ведь, что внутри тепло. уедем, слышишь? там будет легче. там будет радость. и рождество.
На маяке Холберн на ночь никогда не зажигались огни — старая достопримечательность прибрежного города Терсо, что в Шотландии, годилась только для фотографий, и даже металлическая дверь всегда была надежно приварена. До тех пор, пока старик Эдинсон — и откуда он только взялся, никто про него не слышал даже — не пробрался сквозь сноп искр и завитков пламени к замочной скважине и не сменил опаленный металл на тяжелый деревянный каркас. Говорят, он поселился в заброшенной пристройке — даже занавески повесил и завел кота, но забытый богом маяк так и остается никому не нужным и больше не собирает вокруг себя туристов — одиноко сверкает на солнце бело-золотой купол, с некогда светлых стен кусками сыпется штукатурка, а окна покрыты паутиной и сеткой трещин от мелких морских камней. Старик не сдается — годы идут, а окруженный его заботой Холберн все хорошеет, и серая невзрачная оградка вокруг маяка постепенно сменяется узорчатым железным забором, а окна обрастают цветными витражами. О странной девочке Эмили Джонсон знает весь Терсо — у нее желтые большие наушники, сумка-почтальонка, плюшевый пингвин и вечная книга с разноцветными закладками под мышкой. У Эмили Джонсон не все дома — так про нее говорят, — она необщительна и скромна, из увлечений — книжный магазин и мамин сад, за спиной ни богатых историй, ни рыцарских побед — так, осколок колокольного звона, дуновение душного ветра. Глупышка Эми, так ее называют мальчишки, когда кричат обидные слова в спину. Но Эмили плевать. У нее есть раскраски, цветные карандаши и целый ворох книг, в которые она погружается, разделяя реальность на две части: выдуманную красочную и серую собственную, где не то что героям — людям не место; ей снятся сны каждую ночь — черника на кромке волн, поющие ведьмы лесных болот, золотые монеты вдоль коры деревьев, и в каждом сне она главный рыцарь собственного королевства, спасающий прекрасную светловолосую принцессу. Эмили сделана из лунного камня, крапивы и сказок — длинный ситцевый сарафан в горошек, туфли на низком каблуке, голубые колготки и длинная, до самого пояса, коса с ленточкой на растрепанном кончике. Зимой она меняет платье на свитер, настойчиво сползающий с одного плеча, и теплые черные штаны, которые носит с гордостью: сама сшила, мама помогала. Эмили пятнадцать, у нее вся жизнь впереди, и плевать, что в школе она самая слабая — не по успеваемости, так по здоровью, — она еще покажет себя, уверена в этом. Станет королем с огромным замком и собственной королевой с белыми как снег волосами, на которых майским солнцем будет блестеть корона. Когда воздух становится ощутимо холоднее, а на курносый нос падает первая снежинка, Эмили собирает свои книги в стопку и уходит к Эдинсону — слушать его старое дребезжащее радио, из которого вот уже какой день подряд льется веселый предрождественский мотив. Зима в Терсо скучная и спокойная: привычный мороз начинается только к февралю, а к началу декабря — если повезет — выпадает снег; такой красивый и мерцающий, что его будут обсуждать все семь тысяч человек населения. Елка на центральной площади уже украшена, а витрины магазинов призывно кричат пестрыми надписями: Счастливого Рождества! Старик любит Эмили, как можно любить родную дочь или внучку; Эдинсон одинок, а у Эмили нет больше слушателей, кроме него, и она рассказывает ему о книгах, кораблях и поющих сиренах, а старик только и делает, что кивает головой и смешно крякает. Так и сегодня: наливает захлебывающейся Жюль Верном Эмили чашку горячего виноградного сока, бросает щепоть корицы и кладет ложку меда — выждав паузу, говорит: сам собирал с пасеки, что в десяти километрах отсюда. — Как же вы доехали? — Эмили широко распахивает глаза. — У вас разве есть машина? — На лошади, — улыбается старик. — Ей, слава богу, не требуется бензин. Маяк мерцает мягким белоснежным светом — он все еще не горит, только выделяется огромной шахматной ладьей на краю обрыва, и если сейчас выбежать на улицу, то можно будет увидеть, как на другом конце света — так кажется Эмили — слабо сияют плавучие огоньки острова Хой. — Вот и год почти прошел. — Эдинсон, кряхтя, садится на трехногую табуретку. — Определилась с колледжем? Эмили виновато опускает взгляд. — Нет еще, — отвечает, понурясь. — Папа хочет, чтобы я помогала ему с бизнесом. Эдинсон снова крякает, складывает руки на коленях. У мистера Джонсона хорошее дело по производству газет, Эмили там делать даже ничего не нужно будет — перекладывай бумажки из угла в угол да под ногами не путайся. Идеальное будущее для неидеальной дочери. — А чего хочешь ты? — Не этого, — честно признается Эмили. — Уехать. В Лондон, — вдруг решительно заявляет она. — Так далеко? — Эдинсон сухо кашляет. — Это же сколько ехать до Лондона, целый день-то!.. Эмили кивает, и растрепанная от долгой прогулки коса окончательно превращается в спутанное гнездо. — Уеду и отрежу эти дурацкие волосы, — тихонько произносит она. — И зачем мама только заставляет меня их носить? — Ты у нее красавица. — Старик протягивает сухую морщинистую ладонь и неловко гладит ее по голове. Рука дрожит — то ли старость, то ли тремор, и он стыдливо убирает ее назад. — Это неправда. — Эмили шмыгает носом. — Я слышала, как она говорила папе, что я никогда никого себе не найду. Поэтому летом мне нужно познакомиться с каким-то мальчиком из друзей отца. Кажется, его зовут Дэвид. — Дэвид Норрингтон? — От удивления Эдинсон приподнимает широкие брови. — Он же намного старше тебя, девочка. Я думаю, что твоя мама имела в виду что-то другое. — Нет. — Она качает головой. — Не имела. Эдинсон смотрит на нее с жалостью, но ничего не говорит, только долго и надрывно кашляет, и кашель у него такой же, как и он сам — сгорбленный, сухой и белый; видимо, скоро он сделает последний вдох — как-никак восемьдесят стукнуло прошедшей зимой. Живут ли люди сейчас так долго? — В Лондоне красиво, — хрипло говорит он, когда кашель немного отпускает. — Вы там были? — Эмили подается вперед. — Когда? — Год назад, да, — подтверждает старик. — Мне нужна была операция, которую никто не мог сделать, и один врач взялся меня оперировать. Как видишь, — он улыбается, — удачно. У нее волшебные руки, хотя она и была очень молода. Может, оно и к лучшему… О, подожди-ка. — Он шарит руками по карманам и достает осторожно скомканную газетную вырезку. — Про нее в газете написали, а я решил сохранить. На память, так сказать, — смущенно добавляет Эдинсон. — Самый молодой кардиохирург Балтимора посетила приют для сирот в округе Лондона, чтобы лично привести своего подопечного обратно, — читает Эмили вслух. — Ого, тут даже фотография есть! Доктор Прайс и ее маленький пациент. — Она восторженно смотрит на высокую девушку в белом халате. — Ничего себе! Она очень красивая, — добавляет. — И наверняка жутко умная. — Ты тоже умная. — Эдинсон забирает у Эмили газету и бережно складывает. — Когда вырастешь и выучишься, про тебя тоже смогут написать газеты. — Он снова кашляет. Эмили не глупая, понимает: старику осталось немного — он совсем высох, уменьшился на глазах, уход за Холберном отнимает у него последние силы, и сморщенное лицо скоро совсем посереет, покроется земельной коркой. Поэтому она дает ему свою заботу — ухаживает за ним, носит ему любимый клубничный чай в треугольных пакетиках, прибирает в его доме, готовит еду, а раз в неделю — по пятницам — они слушают часовую передачу про мечты каждого человека, и Эдинсон все повторяет, что его мечта сбылась: он живет у моря, у него есть Холберн и кот по имени Свин, а еще он подружился с Эмили и — благодаря ей — напечатал свое первое СМС-сообщение на стареньком «Сименсе». За неделю до Рождества Эмили убегает домой, и Эдинсон целует ее в каштановую макушку, гладит по голове и запирает дверь на ночь. Эмили обещает вернуться через несколько часов — сбежать из дома через окно, чтобы разделить с ним пряничных человечков и фруктовый чай, — но старик знает: она не придет. Он закрывает глаза, в последний раз сдавленно перхает в кулак и отворачивается к стенке. Времени всегда так мало, когда в твоем диагнозе три буквы. Эмили на похоронах не плачет, только до боли прикусывает губы, ругается с матерью и сбегает в уже пустынный дом у Холберна — все так же, как и несколько дней назад, словно Эдинсон не уснул навечно, а вышел пройтись по заснеженной дороге, полюбоваться волнами Пентлэд-Ферд, рассмотреть блеклые огни островов. Эмили подбирает газетную вырезку — Хлоя смотрит на нее с фотографии и улыбается — и бежит наверх: туда, где половина ступенек проваливается вниз, а решетчатые перила опасно дрожат, грозясь разлететься от порывов ледяного ветра. Она не знает, как устроен маяк, — только в кино видела, как льют жир из подвесной чаши, а потом подносят факел, но здесь вместо котла железный аппарат с десятком рычагов, укрытый толстым листом полиэтилена и весь ржавый, и после десяти попыток Эмили бессильно ударяет по нему ладонью — черт бы побрал эту технику, лучше бы как в кино. В Рождество она ест апельсины и загадывает желание, задувая свечи в кристингле; отцовский глинтвейн из васильков имеет привкус пасечного меда, а снег за окном превращается в метель. Мир перестает быть хрупким. Эмили скучно — Рождество не для нее, как и толпа гостей в их крошечной гостиной, как и накрашенная, надушенная терпкими духами мать, как и сильно выпивший отец; и она прячется на кухне, тоскливо смотря на улицу. В полночь мама зовет к гостям, наигранно прижимает к себе, оставляет алый след помады на щеке; Эмили терпит, не вырывается, послушно выслушивает бесконечные красавица стала, умница, книжки читает; а на душе холодно и тоскливо, словно свет погас во всех комнатах ее внутреннего дома и дороги назад не найти даже по замерзшим хлебным крошкам. Когда в гостиной вспыхивает солнце — такое яркое, что может осветить весь мир, — Эмили первая понимает, что это, и выбегает на улицу в домашних тапочках и праздничном платье. Маяк Холберн протягивает свои лучи к звездам, собирает их свет в горсть и бисером рассыпает его по всему берегу. В черном небесном мареве маяк кажется Эмили настоящим чудом, которого она так ждала. — Надо же! — восклицает папа. — Как в старые добрые — ровно в полночь! К ее ногам плавно опускается рвано вырезанный прямоугольник, и Эмили наклоняется, поднимая его. В ее книгах всегда верят в знаки. — Мам, — тихонечко говорит она, когда первые восторженные вздохи стихают и гости собираются обратно в дом. — Я хочу стать врачом.все самое-самое - в первом комментарии, как обычно.