Такой же, как все

Криденс в предвкушении открывает дверь ключом, который Грейвс дал ему четыре дня назад. И спохватывается. Неужели прошло целых четыре дня! Ему совестно — он не приходил к Персивалю непростительно долго, но у него есть оправдание. Криденс работал три дня с самого утра и еще подрабатывал до позднего вечера: разносил заказы, разбирал шрифты, набирал до полуночи тексты — хватался за все, что предлагали. Теперь в кармане лежат двадцать фунтов — деньги, чтобы купить две палочки. Пусть самые простые, но зато одинаковые. И они смогут выбрать их вместе. — Персиваль! Голос рикошетит от голых стен и уносится в распахнутое настежь окно. — Персиваль?! Квартира пуста, по комнатам гуляет ветер и шелестит разбросанными старыми газетами. От огненной метки на полу не осталось и следа. Криденс бежит на кухню. Стол стерильно чист, словно за ним никогда и никто не сидел. Терпкий запах Грейвса выветрился, везде пыль и уличная грязь, словно никто в этой квартире уже не жил много лет. Криденс охает и медленно оседает на пол. Почему? Почему нет даже записки? Словно его самого никогда и не было. Зачем так шутить? Зачем так жестоко исчезать? Криденсу кажется, что у него останавливается сердце, и вместо него в груди поселяется тьма. — За что?! А может быть Персиваль только иллюзия? Игра Грин-де-Вальда? Записка, встреча, яркий огонь в ладонях и в груди, счастье и глупые надежды. Все это. В том числе и он сам, Криденс. Существует ли Криденс? Вопросы звучат в ушах, юноша затыкает их руками. Тогда мысли черным туманом заполняют голову: «У тебя нет ни имени, ни семьи, ни прошлого, ни будущего. Тебя нет». Так продолжаться не может. Он так больше не может. За рыданиями Криденс не различает шум крыльев, цоканье хищных когтей по полу, когда поднимает воспаленные глаза, перед ним на столе уже вальяжно расселась все та же черная птица, смотрит круглым взглядом, в лапе — послание, перетянутое черной ниткой. Тварь внутри Криденса подозрительно поднимает голову: «От него». «Ого-ого», — вторит птица. Свиток разворачивается в руках: «Дорогой мальчик. Твое путешествие начинается. Настоящая семья ждет тебя. Одна просьба — приведи с собой девушку с проклятой кровью». Адрес Цирка «Странностей и Уродств» в Париже, аккуратный росчерк, неестественно-вычурные буквы. Он опять начинает игру. Новую игру. Может быть отказаться? Персиваль просил его отойти в сторону. Но где сейчас Персиваль? Тварь внутри сжимается в комок и скулит. Персиваля не будет. *** С тяжелым сердцем Криденс прощается с Ньютом. Очень хочется сказать правду, но какую? Он уже столько утаил? Криденс хочет сказать: «Мне так жаль, что наши пути расходятся. Я больше не могу притворяться. Я должен узнать, кто я. Я хочу, чтобы меня любили». Мистер Скамандер смотрит на него, как на заболевшего капа. Тогда Криденс наклоняет голову вперед, прячет глаза. Хочет сказать: «Я на одну ночь нашел место и человека, был окружен любовью и заботой, я должен понять, почему этот человек бросил меня и где он сейчас. Это единственное, что теперь имеет значение». Но вместо этого говорит севшим голосом: «Мне надо уехать на пару дней. Не ждите меня раньше субботы». Он уже точно знает, что не вернется. Тварь внутри согласна, тянет вперед. Ей не терпится, она вместо сердца разгоняет кровь по венам, обжигает предчувствием. Впереди ждут ответы. Персиваль не хотел, чтобы он играл в игры Геллерта. Но если не играть, то как выиграть? Персиваль искал справедливость. И Персиваля нет. Так где справедливость? Справедливость — это палочка о двух концах. У Криденса нет палочки. У него есть Тварь. Она его никогда не бросит. *** Геллерт смотрит на него своими змеиными глазами, и Криденс видит в них потухшие звезды. И понимает, что скучал. По этим интонациям, по спокойствию и уверенности, обещаниям, которые должны быть выполнены. По цене, которую надо платить за их выполнение: — Что вы хотите от меня? — От тебя — ничего. Для тебя — всего, чего я был лишен. Это справедливо. Геллерт соблазняет, совращает. «Для тебя — всего». Голос заползает в самое сердце. Запретный плод. Возвращение в потерянный рай. Тварь внутри встает на дыбы, бросается в атаку: «За справедливость для тебя заплатит кто-то другой. Персиваль уже заплатил. Кто будет лишен всего вместо тебя?» Криденс отводит глаза. Разве ему оставили выбор? — А что хочешь ты? — Я хочу знать, кто я, — отвечает Криденс, а про себя добавляет: «Хочу узнать, был ли Персиваль, или все время был только Геллерт и его иллюзии?». «Был, и любил…» — шепчет тьма у самого сердца, но Криденс делает на этот раз вид, что не слышит. В руках разворачивается план кладбища. — Там ты найдешь все ответы. «Грейвс бы не доверял, — шепчет внутри Тварь. — Он даже себе не доверял». *** Криденс внимательно слушает, как Геллерт называет всех братьями и сестрами. Своей семьей. Чувствует, как тварь внутри сжимается и скалит зубы. — Они держали меня взаперти и пытали, — говорит Геллерт и смотрит прямо в глаза. Тварь крысится и шипит: «Он тоже его держал взаперти и пытал… и убил». Перед Криденсом проносятся видения будущей войны. Это даже больше, чем видения. Реальные солдаты пробегают мимо, толкая, обдавая гарью и потом. Живые. Если Геллерт может сделать иллюзию живой, фантазии и фантазмы — правдой, то существовал ли его Персиваль? Если Геллерт проникает в чужие мысли и выуживает из них самое сокровенное, то что есть реальность? Страшно. Тварь воет и бьется под кадыком, Криденс ее с трудом сдерживает. Но согласен с ней, он должен знать наверняка. Правду про себя, про свое прошлое и про Персиваля. Криденс делает шаг через пламя. Уверенность горит в его сердце, а пламя расступается перед ним. «Простите, мистер Скамандер. Сегодня я не на вашей стороне. Простите, Тина, — уходите пока он обнимает меня». *** Это как наваждение. Криденс задает вопросы и Геллерт отвечает. Говорит, что Грейвс жив, что использовал Криденса, что испугался обскура и сбежал в Нью-Йорк. Криденс не верит. На следующий день Геллерт приносит документы. Говорит, что Грейвс умер в Нью-Йорке, при задержании. Несчастный случай. Его глубокий и тихий голос перекатывает звуки, как камушки в реке, волнует. Слоги тянутся один за другим, оплетают Криденса невидимой вязью, и он верит. Верит каждому звуку. Просит новых слов, новых обещаний, прикосновений и ласк. Получает и просит еще. Телу тепло, тело отзывается, но почему-то ни один светлячок не загорается там, где раньше было сердце, и где теперь притаилась настороженная тварь. Геллерт нежен и внимателен, от него пахнет дорогим ароматизированным табаком, его холеные руки скользят по скуле, а тварь внутри просит грубости и запаха дешевого виски. Криденс злится на нее, загоняет глубоко в себя, делает ей больно, стонет сквозь зубы и хочет забыть. «Не было никакого Грейвса. Никогда. Только игра тени и света». Но тьма сопротивляется. На чьей она стороне? Почему так тоскует? Геллерт называет его Аурелиусом Дамблдором, рассказывает о бесхребетном брате и убитой сестре, подогревает гнев и жажду мести: — Твой гнев и жажда мести естественны, — и Криденс опять верит. Смотрит в почти белую, холодную, как арктический лед, радужку, видит за ней мрачные огоньки глубоко посаженных глаз, слышит совсем другое имя. «Он бы отомстил», — ревет внутри Тварь. Криденс сводит брови к переносице, совсем как Персиваль Грейвс, и дает волю ярости, накопившейся под пятым ребром. Спускает Тварь с поводка. Жажда мести — это она понимает. На следующий день Геллерт зовет его «мой мальчик», просит в ответ и его называть по имени. Но во рту у Криденса появляется ядовитый привкус желчи и серы, он сглатывает и молчит. Геллерт подходит сзади, брезгливо и снисходительно трогает. Криденс узнает прикосновения, такие же, как в Нью-Йорке, от которых тьма под сердцем становится чернее черного и немеет поясница. Как бы Криденс не старался накормить тварь прикосновениями Геллерта — она остается неудовлетворенной. Тот же снисходительный нажим пальцев на шее и скользящий жест по кромке волос, вынуждающий склониться и затрепетать, застонать от желания близости. Геллерт дарит ее с холодной щедростью и легким пренебрежением. Ничего не оставляет после себя. Словно одно его присутствие выдавливает из Криденса тепло и свет, которые когда-то оставил в нем Грейвс. Или мечта о нем. Новым днем Геллерт дарит Криденсу палочку, такую же, как у него. Она прекрасна, это не дешёвка за десять фунтов. Криденс берет и млеет. «Он задабривает тебя, — недовольно ворчит тварь, — он покупает тебя, но я не продаюсь». *** Это все происходит днем — ночью Криденс закрывает дверь на ключ и дает волю Твари. Та давно приучила его руки делать все так, как делал бы Грейвс. Они теперь без труда обманывают, давая на несколько минут иллюзию встречи с Персивалем. Почему нет? Если он всегда жил иллюзиями, так зачем что-то менять? После обманчивых рук тварь сыто урчит. С конца ноября иллюзии перерастают в чье-то присутствия во сне. Заставляют Криденса просыпаться с ощущением липкой тревоги. Тварь выползает наружу, вьется перед ним, чуть плотнее воздуха, чуть темнее сумерек. Создает образ, принимает форму, но Криденс не может рассмотреть толком: темнота смешивается с предрассветным туманом, дрожит, ускользает. В другой раз темнота окутывает с ног до головы, как тень от затмения. Криденс послушно закрывает глаза, отдается тоске и Твари без остатка. Темнота переползает на стылые простыни, сгущается, превращается в чернильную, осязаемую тяжесть: — Криденс… Открой глаза, Криденс… Если бы у него было настоящее сердце, то оно, услышав этот далекий голос, сжалось бы от боли. Но Криденс чувствует только холод. Персиваль Грейвс умер. Он давно умер. Криденс просто придумал его себе. Его надо забыть. Как фантазию. Как чужое внушение. — Любимый мой мальчик, — шепчет тьма, и Криденс чувствует прикосновение… Это только сон из мрака которого возникает роскошная, мускулистая фигура. Переворачивает его, беззащитного, на живот, проводит по шрамам вдоль позвоночника. Криденс может только скрежетать зубами и слушать шепот в голове, горячий и отрывистый: — Мой мальчик… мой дорогой мальчик. Криденс вздрагивает, как под раскаленной плетью. Между ног горит, сердце проваливается в пустоту, тело становится ватным. Горячие мягкие губы прихватывают ухо и начинают ласкать. В ледяной темноте под сердцем появляется огонек. Одинокий слабый огонек. — Перси… Да, вот так, вот так хорошо… Криденс разводит колени в стороны, задыхаясь и замерзая, словно вокруг него вакуум, который скрывает его от обитателей замка. Обрывочные фразы глубоко проникают в сердце, рывками, короткими ударами крови в висках. Криденс тянет руки, мазутная горечь наваливается на него и сотрясает. Именно в этот момент он всегда просыпается. Садится в кровати и шарит рукой по пустой постели. Он точно знает, что здесь только что кто-то был, спал рядом, целовал в висок. Кто? Холодные простыни, несмятая подушка. Показалось? Криденс смотрит в окно. Еще сумеречно, но в небе над Австрийскими Альпами уже начинается утомительный, долгий и неблагодарный рассвет еще одного дня. — Почему, Персиваль? — спрашивает Криденс у темноты. И пытается расслышать ответ. Ночью он больше не верит в то, что Грейвс умер, в то, что трусливо сбежал. В то, что его никогда не существовало. Он хочет верить, что Персиваль Грейвс его ждет где-то там, куда надо долго идти. Криденс откидывается на спину и снова закрывает глаза. Зачем Тварь дразнит его? Не дает забыть? Или пытается что-то передать. Но послание превращается в легкий ветер на щеках и холод на губах. Словно тварь прикасается к нему мертвыми звуками, дотягивается до него бесплотными губами. Криденс не понимает. Вслушивается. Засыпает. Уже после рассвета просыпается с именем Грейвса на губах. К середине декабря Криденс настолько привыкает к проказам Твари, что ждет ночи, когда Мрак примется плескаться в предрассветных сумерках, стремительно обрастать деталями, становится правдоподобным, плотным, убедительно-живым. Криденс не может поверить своим глазам, когда однажды под утро Тварь выдавливает из себя образ Персиваля, ликует, словно совершила что-то исключительное. А Криденс не знает ненавидеть ее за это или благодарить. Вдох. Выдох. Криденс медленно протягивает руку и касается щетины на щеке, колет подушечки пальцев, водит по заросшей коже, как в наваждении. Грейвс такой, каким он его запомнил в ту ночь. Еще одна иллюзия. Но Криденс не может оторвать руку. — Хватит, Криденс, это уже неприятно, — созданный тварью Персиваль перехватывает запястье, гладит пульсирующую венку, сдавливает кожу так бережно, что у Криденса в горле встают слезы и щенячье чувство преданности: — Ты? Или только иллюзия? Грейвс смотрит на него своими живыми, грустными глазами. Как Криденс скучал по этому взгляду. Бескомпромиссному, жесткому, властному. И, когда позволяли обстоятельства, такому бесконечно нежному: — Никогда не знаешь, верно? Лицу Грейвса не хватает подвижности, оно сурово и непроницаемо, только темные глаза горят удовольствием и радостью. — Я знаю. Сейчас я точно знаю, — Криденс безоговорочно верит ликующей мгле в своем сердце. Она — его единственная сестра, подруга и семья. — Прости. В холодный шепот вплетается волнение. На секунду тварь теряет контроль над лицом, которое она каким-то образом принесла из мира иллюзий и небытия. Этого мгновения достаточно, чтобы Криденс очнулся и стряхнул с себя наваждение мглы. Темнота шёлковым пологом плавно соскальзывает с плеч, с лопаток, шеи, затылка. Истончается. То, что когда-то было Грейвсом, перестает существовать. Только нити воспоминаний, зацепившиеся за темноту внутри него, оставшиеся там, скрытые от всех под толстым слоем темного холода. Следующим днем Криденс ведет себя так, словно ничего не случилось. Ночью же не может заснуть, пытается связать нити воспоминаний и тьму воедино. Почему нет? Если Персиваль мертв, то Тварь может его вернуть из мертвых, как вернула Криденса. Или не может? Криденс готов ей отдать всего себя без остатка, в качестве оплаты, продать ей свою душу — только бы смогла. Он отдал бы ей и сердце, но оно было уже давно отдано Персивалю. Этой ночью Криденс понимает, что ему не нужно ни имя, ни семья, ни прошлое, ни будущее. Ни чужая любовь, ни чужая месть. Он сам себе не нужен. Ему не нужно все. Ему нужен один Персиваль Грейвс. Восставший из пепла. Нет. Восставший из темноты. — Криденс… — шепчет Темнота, и у нее его голос. Криденс вытирает мокрые от слез глаза и отмахивает от роя светлячков перед глазами: — Не бросай меня! Не уходи! Никогда больше! — слова выходят из Криденса сами по себе, он не может их контролировать. Они сильнее его, желание прикоснуться к Грейвсу сильнее доводов разума, сильнее копии свидетельства о смерти, которая лежит среди самых важных вещей на верхней полке. Криденс сворачивается калачиком на скомканных ночными кошмарами простынях. Ему кажется, что он кричит, но из пересохшего горла вырывается только еле слышный хрип. Криденс все твердит и твердит одни и те же слова, как твердил молитвы, глотая буквы, заставляя измученный мозг верить в ложные воспоминания, заставляя тело переживать все заново. Верит, что ничего никогда иллюзией не было. Чувствует, как в его груди стучит настоящее живое сердце, горячее сердце Грейвса.