Скоро рассвет

Метель взвыла, и воем Распугала всех на Земле. Давай чувства зароем, Посчитаем патроны в стволе? И когда кто-нибудь спросит: Во сколько не стало любви? Он под ноги сердце бросит И скажет: сам посмотри.

Юри закрывает лицо руками. На кухне кипит чайник, крики детей проникают сквозь приоткрытое окно, Юра шлепает по плитке в тапочках, вытаскивая чашки. Юри все это бесит так сильно, что одновременно хочется плакать и кричать, опрокинуть стол и разбить всю посуду. Он ненавидит Виктора. Он его любит. Чайник вскипел. Перед Юри ставят чашку, и он убирает руки с лица и обхватывает ее ими, специально обжигаясь и наслаждаясь этой болью. — Будешь печенье? — Юра садится напротив, протягивая пачку сладостей, и, оторвав руки от кружки, Кацуки хватается за нее, как за спасательный круг. Черный несладкий чай, печенье, нахмуренные брови Плисецкого — он все еще жив, да ведь? Мир не перестал вращаться из-за того, что его муж ему изменил. Юри даже сам не поймет, с чего он пришел именно к Юре, почему не заказал первый же билет до Японии, даже не позвонил родным, Пхичиту, Минако — а собрал чемодан под хриплое от слез «прости-прости-прости» и завалился к Юрио. Крики детей стихают. На улице началась метель. Юри отпивает горький чай, смотрит, как ветер кидает пригоршни снега в окно. Небо мутно-белое. Юри хочет весну. Плисецкий вскакивает, закрывает форточку и плюхается обратно на стул. — Это не сплетни, да? — осторожно спрашивает он. Как будто и так не ясно. — Да, — и слова, и чай жгуче горячие, Юри обжег язык, — он сам сознался. Когда Юри увидел фотки, он был уверен, что это все вранье. Даже будучи тренером, Виктор до сих пор популярен, вокруг него до сих пор вьются кучи репортеров, журналистов, папарацци, желающие подловить на провале, осечке — и выстрелить новостью, чтобы на первой страницы большими буквами: Виктор Никифоров тоже человек, и он может быть омерзительным. И вот — пожалуйста. Виктор и какая-то молоденькая девица самозабвенно целуются в темноте бара, там даже не особо разглядишь лица. Юри в тот вечер сидел дома с температурой, поболтал с Мари, посмотрел фильм, почитал — медленно, но все же — русские народные сказки, которые затерялись на полке с разными книгами в их стеклянном шкафу, — Снегурочка прыгает через костер и тает, взмывается в небо тонким облаком, Морозко вьется вокруг девочки, потрескивает, морозит, королева хочет найти подснежники в разгар зимы. «Все у нас с Виктором хорошо, Мари, мы вместе ставим программу Юрио». На следующий день мир взревел — Виктор Никифоров изменщик! Корона спала, слава богу, ну наконец-то. Юри не поверил. Скривил губы и протянул Виктору телефон с одной очередной глупой статейкой: все с огромной радостью схватились за эту новость и растащили ее по разным уголкам. Юри знал — Виктор не такой. Три года они жили душа в душу, Никифоров всё пылинки с него сдувал, обнимал, тискал, называл любимым, родным, солнышком, золотцем. И в ту ночь он пришел, пьяный и веселый, вцепился в простуженного Юри, выдохнул «люблю тебя», прежде чем отрубиться, Юри пришлось его раздевать. И теперь — измена? Не смешите! Юри словно схватился за оголенный провод — смотри, глупости какие, Витя — и получил разряд, прошедший насквозь, убивающий сразу — виноватый взгляд покрасневших голубых глаз. Юри не хотел этого знать. Он хотел, чтобы Виктор рассмеялся, закатил глаза, потребовал утешения за моральную травму — «выдумают всякого, и не стыдно!», даже если бы все было правдой. Но вместо этого — делай со мной, что хочешь, Юри, поставь чертову запятую: казнить нельзя помиловать. Решай за нас, убей нас, воскреси нас. Я люблю тебя. Я был пьян. Я не помню ее имени. Это было всего раз. Клянусь. — Ну и хуй тогда с ним, — припечатывает Юра, — так ведь? — Так. Если бы все было так просто, Юри бы тогда летел в Хасецу. Или обнимал Виктора. Но он у Плисецкого, он не дома. Где бы этот дом теперь не был. — И что делать будешь? В Японию свалишь? Юри пожимает плечами. Юра вздыхает. Дребезжит телефон — Виктор звонит. Снова. С каждым звуком Юри чувствует удушье, он лопается, как шарик об иголку, как перетянутая струна. Юра хватает мобильник и принимает звонок. — Чего тебе, блядь? Юри медленно повторяет по буквам: б-л-я-д-ь. Виктор, блядь. — А не пошел-ка ты к черту или вон к бабе той своей, уебок, блин! Юра орет и хлопает по столу. — Не звони сюда больше, Никифоров, — Плисецкий бросает трубку, вскакивает, начинает вытаптывать пол небольшой кухни. Достает с верхней полки бутылку виски, ставит ее на стол, выхватывая из рук Юри кружку с чаем. — Ну что за мудак, а? У Юры все просто, как дважды два: оступился, ну и лежи дальше. Юри хочет быть таким же категоричным. У Юри руки чешутся — так он жаждет перезвонить мужу и услышать его голос. Но чтобы он не был скулящим, чтобы он не твердил извинения. Он не хочет слышать признания в любви таким голосом, ни за что. Юра ругает Виктора, вертит словами, как хочет, чтобы поизощренней втоптать Никифорова в грязь. Юри кивает и заливает горе виски, хотя обычно старается не пить вообще. Вскоре, закрывая глаза, он больше не видит льдисто-голубых глаз, он не видит ничего, кроме затягивающей тьмы. Метель все не стихает. Она трясет стекла, тормошит деревья во дворе, ноет о чем-то своем. Юри лежит на диване около окна, снежные хлопья крутятся перед его глазами, и не ясно, кружит ли их ветер или его пьяное сознание. Он почти засыпает, когда взвывает дверной звонок. Юри встает, шатаясь, чуть не падает, споткнувшись о Юрину кошку, заглядывает в глазок. За дверью Виктор. Он стоит, плачет, отхлебывает водку прямо из горла. Длинный синий шарф едва держится на шее, наверняка его кончик давно подметает грязный пол в коридоре, куртка распахнута. Виктор снова забыл надеть шапку — заболеет же, сто раз Юри ему говорил… — Юри, — кричит он, — Юри, открой! Я знаю, что ты там, Юри! Юри тянется, чтобы открыть дверь. Виктор замерз, весь мокрый из-за вьюги, едва держится на ногах. Юри самому отчего-то холодно. Он хочет обнять его, снять всю мокрую одежду, отчитать за шапку, поцеловать искусанные губы… Юри опускает руку. Нет, он не будет ему открывать. Слышно, как Виктор за стенкой опускается на мокрый от стекшей грязи коврик и тихо скулит. — Юри, Юри, пожалуйста! Юри тоже садится на пол и прижимается к железной двери. Ему так больно, что тяжело дышать.