***
Они ведь даже толком и не встречались, не было того банального: «будешь моей девушкой?» — от него, и её наивного и искреннего «да». Просто в одну из ночей года через пол после тура, он позвонил ей, пьяный в хлам, кричал, что она сердце ему в клочья разорвала, что душу его пятнами багряно-алыми измазала, что образ свой на сетчатке выжгла, приехать просил, спасти молил. А она дура, слезами упиваясь, кончиками пальцев с ногтями искусанными телефонный номер такси набирая, в сумку самое необходимое закидывая, приезжает. Он дверь ей открывает, глазами угрюмыми смотрит, волосы сальные в пучок собирает и к себе прижимает. Руками грязными футболку белую измазывает, и плачет, в шею тонкую утыкаясь. На ухо шепчет слова о прощении, в душу её изуродованную заглядывает, свет ищет и не находит никак… В отчаяние на колени пред нею падает, в бёдра тонкими пальцами впивается — как за спасательный круг хватается, синяки яркие на белоснежной коже оставляет. Её собой помечает, чтоб другие не повадились мартышку у него отобрать. А она и сама не уйдёт никуда, поняла ведь только сейчас это. Сначала в замешательстве замирает, в истерике руки ко рту прижимает, чтоб крик истошный не выпускать наружу — не получается… Срывается, на колени рядом падает, кричит, что ненавидит за действия его, за чувства, что внутри огнём разгораются, в объятия крепкие падает и кулаками по спине бьет отчаянно. Он терпит, себя уверяет, что заслужил все это, сильнее к себе прижимает и хочет чувствовать, чувствовать, чувствовать… Отчаянно любить, воедино слиться, ДНК обменяться, пасьянс на двоих разложить и в вечном соперничестве жизнь прожить. Когда оба успокаиваются, на кровать прогнившую,***
Кристина в ночи обнажающей свои вещи собирает, истерику непрошеную его коньяком заливает, пачку сигарет с подоконника ворует и дверь железную громко захлопывает. На пару этажей вниз спускается, у подоконника клубком сворачивается, кричит, что есть мочи, соседям на радость, и выкуривает свою первую. На коже кристальной, штрихами красным, память о нем закрашивает, губы опухшие зубами острыми прокусывает, и глаза его синие табачным дымом выжечь пытается. Не получается… Свобода утрам к 5 её находит, когда отсутсвие сигарет заставляет подняться с кровати и отсрочить очередное сражение с собственной совестью, (***
После того дня Кристина улыбалась на протяжении 2-х месяцев, когда Свобода вокруг чайкой летал, свои песни ей посвящённые напевал, по-утрам завтрак готовил и на работу провожал, а после и сам на студию, новый трек записать, да с лучшим другом, недавно вернувшимся из медового месяца, языками потрепаться отчаливал. Они слепыми котятами путь верный отыскать пытались, дорожку разбитую к сердцу восстанавливали, дышали через раз одним воздухом, сигаретами вместе ночами упивались. Максим соврал тогда, курить ей все же позволил, а она и рада была, свой организм, им отравленный, ядовитым дымом шлифовать. Они парили в небе, на уровне 40-го этажа, плевав на все осуждения, на камни острые, в спину летящие, на отголоски трагичные, на жизнь жестокую. А после падали, громко, болезненно. За ветки кривые цепляясь, в последний момент спастись пытались. Не вышло…***
Девчонка для него личным адом стала, что пить не давала, мозги промывала. В моменты отчаяния, когда он по грани тонкой ходил, сброситься готов был — спасала. Хваталась руками за тело безвольное, с собой забирала, к дьяволу на экзекуцию отправляла. Максим психовал, он ведь Свобода, ему нельзя в клетку с прутьями золотыми, он сдохнет там, как птица невольная. У Кошелевой сердце каждый раз сумасшедше бьется, когда на звонок телефонный в ночи отвечает, его забирает из клуба сомнительного, молчит, осуждать не смеет. А после на кровать тело пьяное сбрасывает, свою подушку забирает, на диван в гостиной кидает, сигареты из сумки достаёт и на балконе рассвет встречает. Горячие слёзы бессилия утирает, его от себя отгоняет другой номер набирает и уезжает. Анисимов не спрашивает: «куда?» — все равно не ответит. Подсознание предательски кричит: «к другому!» — он лишь отмахивается, бредом все называет. Его мартышка ведь любит, на измену не способна, маленькая ещё, глупая, не понимает, что это такое. На утро следующее на кухни чужой сидит, в гости к друзьям пришёл, девчонку свою обратно в темницу утащить. С истерикой смотрит, как она к Назиме прижимается, его боится, руками холодным за кофту девушки цепляется, его прогоняет, а он уходит. Пьёт кофе, Сережей любезно сваренное, тот спрашивает о любви, о чувствах, что девчонка в нем пробуждает. Максим отвечает, что жить без неё не может, она его панацея личная. Друг ему напоминает, что тот ни разу не сказал ей об этом, девчонка в неведение год живёт, надеятся услышишь когда-нибудь три слова заветных. А он в грудь себя бьет, звереет, кричит, что мартышка не такая, что сама все знает. Не глупая ведь, о фразе дурацкой давно не мечтает. Она на крик его прибегает, в глазах вопрос: «что мы делаем?». Он честно отвечает: «не знаю». Кристина на пол оседает, он к ней по наитию падает, руки свои сплетают и шанс друг другу в очередной раз дают. Божатся, что это последний. Серёжа на них смотрит, жену, на коленях сидящую, к себе прижимает, та сама едва в истерике не бьется, жалость к людям дорогим за улыбкой прячет. У них ведь все иначе, по-доброму, режим самоуничтожения никогда не включается. Девушка дочери названной помочь как не знает, слова правильные говорить пытается, а те смеются истошно, в очередной раз в пропасть срываются, о новые камни разбиваются, кайф истинный ловят от собственного сумасшествия. У них диагноз давно поставленный, болезнь хроническая, с обострениями частыми — (не)любовь, называется.