Север

Неумолчно бьется в окно дождь, стекая серыми пыльными разводами по внешней стороне стекла, окрашивая стены в бледный пепел, по которому несутся призрачные тени. Они темными ладонями скользят по острым угловатым плечам, ссутулившимся под тяжестью, и в глухой тишине явственно четко, оглушительно щелкают ножницы. Щелчок – и на лопатки осыпается длинная, неровно срезанная прядь, скользя вниз по позвоночнику и падая на паркет с едва слышным шорохом, отчетливым и ясным в пустой тиши. Щелчок – и звук бьет по ушам, дрожат руки, когда суставы заставляют их двигаться, смыкая два лезвия, скрепленных тонким гвоздем. - Я не похож на тебя. Щелчок – и обнажается линия шеи, и по коже пробегают мурашки, стоит вспомнить, как пальцы, унизанные серебряными перстнями, отводили завесу волос и теплые тонкие губы касались выступающей ключицы. Он улыбается собственному отражению, прикусив губу, и пытается разглядеть в поблекших глазах что-то свое, не принадлежащее тому, от кого он так поспешно сбежал. Под белесыми ресницами сосущая пустота, похожая на огромные черные дыры в пространстве вне времени. Он смотрит на себя и видит в себе призрак отца – в нем течет кровь Трандуила, окровавленное сердце, замершее под клеткой ребер, принадлежит отцу. У него ангина, которую он не знает, как лечить, и срезанные белые волосы лежат мертвыми змеями на паркете маленькой квартирки. В чужом городе на севере, где холодно серо-стальное море разбивается пеной о скалы и печально кричат чайки, мелькая белыми точками в огненном зареве заката. Отчего-то он смеется, беспомощно пряча лицо в ладонях, - на ногтях белеют авитаминозные полоски, и где-то мелькает отстраненная мысль, что надо пить витамины. Звук собственного голоса стекает вниз по рукам мелкой дрожащей прохладой, такой непохожий на глубокий и уверенный голос отца, и смех превращается в измученный стон, разбившийся беззвучным отголоском эха о высокий выбеленный потолок. - Истеричка. – Усталая улыбка фальшиво кривит бледные губы, он сползает по стене, чувствуя обнаженной спиной рисунок обоев. Отчего-то становится важным звук собственного голоса, но он его почти не слышит. И вновь воцаряется тишина, звенящая натянутой леской, готовой вот-вот порваться. Он помнит все: как скользили по его телу узкие ладони, царапая кожу острыми серебряными гранями колец; как его пальцы путались в светлых волосах. Он помнит быстрые скользящие поцелуи на прощание, негромкий шепот и затопившее грудь чувство мерзости и пошлости, похожее на болотную тину, в которую он провалился с головой. Его не поймут, их не поймут, потому что их общее безумие против природы. Это трусость и предательство, но ему казалось, что только так можно разорвать этот бесконечный круг. Ни записки. Ни звонка. И замершее в клетке ребер под аккомпанемент стука поезда сердце. Он устало поднимается и берет в руки телефон, единственную нить, которую он не решился обрезать. Иначе все. Итог. Конец. Равнодушный аппарат молча смотрит на него слепым экраном – никаких значков сообщений и пропущенных вызовов. И резкое желание разнести чертову вещь о стену. Но вместо этого он кладет его на стол, укрытый вязаной салфеткой, оставшейся от предыдущих жителей, и бредет на кухню, оставляя за собой невидимый след из мелких срезанных волосков. Серый дождь превращается в мелкую морось, водяную пыль, рассыпанную с небес, и где-то вдалеке пробивается золотистый луч, наполняя море изумрудными оттенками. Звенящую тишину и звук шагов нарушает оглушительная вибрация телефона, поползшего к краю стола. За сотни километров пальцы с серебряными перстнями с отчаянием зарываются в белую шевелюру, и еле слышный шепот тянется по проводам, глухой и измученный. - Леголас, прошу, ответь.