Любовь во время зимы

Любовь разит верней, чем сталь. Вернее, потому что сам Бежишь навстречу всем ветрам. Пусть будет боль и вечный бой Не атмосферный, не земной, Но обязательно с тобой.

Она замечает, как он супит брови, как быстро мечутся его глаза под сомкнутыми веками, и тут же кладет прохладную ладонь на его напряженный, покрывшийся блестящими каплями лоб. Баки стонет сквозь сон, сжимает в кулаке плед, которым укрыт, и с глубоким вдохом, будто выныривая из воды, открывает глаза. Эйрин сидит рядом и старательно пытается скрыть беспокойство за непроницаемым выражением, понимая, что пора послать это снотворное к чертям собачьим, раз побочное действие в виде сновидений выливается в кошмары. Ему давно не снились сны. Она это точно знала. С той самой осени, в которую они по воле случая оказались в бегах, прошло почти пять месяцев, и ни одну из ночей они не провели порознь - Джеймс больше не мог быть один. В его одиночестве было почти так же темно и холодно, как в криокамере у ГИДРЫ. Благо, ни ГИДРЫ, ни ее остатков больше нет: Стив с Мстителями подоспели как раз вовремя, чтобы выручить его с доком из перестрелки, открывшейся у самой границы с Канадой. Дыхание сбилось напрочь, внутри все тряслось. От ощущения липкой, несмываемой крови на собственных руках становилось дурно, и Баки, в попытке усмирить бешено бьющееся сердце, осторожно берет ее за запястье и, обдавая горячим дыханием, подносит ладонь к губам. Вдыхание запаха ее рук было для него чем-то вроде легкого успокоительного - своеобразная кислородная маска для его паникующего сознания. Из-под густых ресниц на Эйрин смотрел человек, не машина. Пускай, он и собирал себя по кусочкам, по осколкам, оставался чужим для этой Америки и этого времени, куда важнее было то, что загнанный зверь в его взгляде читался все меньше, а значит, их старания не бесполезны. – Не уходи сегодня, – просит Джеймс сипловатым спросонья голосом. – Я и не собиралась, - полушепотом произносит она, наклоняясь и отрывисто целуя его в висок. – Мне дали отгул на несколько дней. Если захочешь, я... – Я хочу. - Баки не дает ей договорить. – Хочу, чтобы все эти дни ты провела здесь. В конце концов, – добавляет он, криво улыбаясь. – Пенсионеру моего возраста нужен постоянный надзор врача. Эйрин усмехается в ответ и снисходительно качает головой. Он не забывает. Ни на секунду. Никогда не выбрасывает из памяти то, что должно покоиться на ее задворках – ту часть себя, что делает его уязвимым, заставляет бояться. Конечно, нет ничего удивительного в том, что, когда он спит, его мозг проецирует самые жуткие сцены, какие только засвидетельствовал. Этот обезображенный монстр, все еще живущий в голове Баки, терзает его. И ее топит немой судорожный гнев всякий раз, когда она приходит к горькому выводу о том, что ни один препарат в мире не в силах помочь ему избавиться от него. Эйрин поднимается с кровати, идет к окну, чтобы отдернуть шторы и впустить хоть немного бледного зимнего солнца в кажущуюся серой от темноты комнату. Пока февраль засыпал Нью-Йорк пушистым снегом, на оконном стекле бруклинской квартиры Барнса выросла тончайшая морозная паутинка. Баки, приподнявшись на локтях, заглядывает в окно и тут же неприязненно отворачивается. Он ненавидит зиму. Ненавидит за подаренное ГИДРОЙ имя, наводящее ужас на спецслужбы всего мира, за холод, который так напоминает ему невероятно долгую секунду перед отключкой до востребования, ненавидит за твердый, мерзлый снег, на который он, в далеком сорок третьем, разрезав собственным телом порыв ледяного ветра, упал почти мертвецом. И раньше он жалел, что все сложилось не так, как написано в музее, где на огромном стенде с его фотографией, он числится погибшим героем. Но время расставляет все иначе. Был Он, такой, какой есть – с изувеченной судьбой и телом, с памятью, не единожды побывавшей в мясорубке, с параноидальным желанием пустить себе пулю в висок раньше, чем еще раз услышит «заветные» тринадцать слов. И была Она – способная ценить его жизнь выше собственной, каждым словом и каждым жестом пытающаяся уберечь от последнего врага – себя самого. Его персональный спасательный круг, дающий надежду на побег из ада, развернувшегося прямо у него в подкорке. Но Джеймс все еще не понимал, почему ради него, преступника и убийцы, Эйрин растрачивает себя, почему ищет лекарства, способы вытащить кодировку из него? Кажется, у нормальных людей это называется любовью. Но способен ли он на подобное? Баки до определенного момента был уверен, что нет. Он не знал, не помнил, как это. Но в одном был уверен, что если кому-то и мог бы доверить свое исколотое, изодранное, замерзшее сердце, то только ей. Доктор Майерс бы позаботилась о нем. Джеймс смотрит на нее, рассматривает даже. Скользит взглядом по ногам в свободных штанах, обтягивающим ее только в районе бедер, по красивому, плавному изгибу поясницы, поднимается до белых покатых плеч и останавливается на лице, отчего-то очень напряженном, будто во рту она сдерживает слова, которые так и просятся наружу. Серьезный разговор? Да неужели. – Чай, наверное, уже совсем холодный. Идем, – тихо зовет Эйрин, отрываясь от вида из окна. – Нам есть, что обсудить. В приглушенности ее голоса было что-то, что Барнс объяснить не мог, но был более чем убежден - это действительно серьезно. Любопытство заставляет оставить теплую постель. Баки кивает головой и отбрасывает плед в сторону. Не глядя, отыскивает сброшенную вчера наспех футболку, надевает и босыми ногами ступает по полу на пути в кухню. Эйрин уже сидит за столом над дымящейся кружкой – видимо, поменяла остывшую воду на кипяток, – и ждет, когда сядет Баки. Пока она нервными пальцами водит по краям кружки, он передвигает стул так, чтобы сесть напротив, и, сложив руки на столе, дает ей понять, что готов слушать. Еще мгновение она глядит, как клубится из чая пар, и поднимает на него черные, точно угольные головешки, глаза. – Ты ведь все еще хочешь избавиться от него? Джеймс на секунду застывает. В глазах у него появляется странный блеск, и они загораются непонятной, едва ли не детской надеждой. – А есть способ? – Есть, только я не уверена, что он тебе понравится, – Эйрин оставляет чай и поднимается из-за стола, принимаясь мерить шагами комнату. – С того момента, как ГИДРЫ официально не существует, ЩИТ тут же отыскал и вскрыл их уцелевшие секретные архивы. Мне удалось стащить некоторые нужные документы, они помогли разобраться в принципе, который те люди использовали, чтобы подселить Зимнего тебе в голову. Баки молчит секунду и, будто осененный, поднимает брови. – И если существует принцип, как ты сказала, «подселения», то обратный ход действий тоже должен быть? – Именно. Но пойми, я хочу, чтобы ты избавился от кода, и тут же не хочу ставить на тебе эксперименты, подвергать каким-либо стрессам. Поэтому сначала я и не хотела говорить об этом, но потом решила, что если промолчу - сделаю только хуже. В конце концов, ты должен быть в курсе подобных вещей. – Послушай, так ты можешь его обнулить? – Да... Да, если я все правильно рассчитала, это можно сделать. Но сперва мне нужно все перепроверить, а тебе сдать кровь на анализы, МРТ, ЭКГ... Последние ее слова Джеймс пропускает мимо ушей. Да они и не имеют для него особого значения. В его разуме пульсирует только одна мысль - она нашла способ освободить его. Вдохнув полной грудью, он с восхищением смотрит на своего доктора и, подцепив ее металлической рукой за поясок на брюках, тянет к себе. Девушку в одно мгновение сжимают две нечеловечески сильные руки, одна из которых обдает металлической стынью. Барнс своей лохматой головой прижимается к ее груди, не находя слов. В горле он отчетливо чувствует ком, который никак не хочет уходить. – Бак, я... Я понимаю, что дала тебе надежду, но не знаю, захочешь ли ты пойти на это, узнав все до конца, – успокаивающе гладя его по голове, Эйрин пытается говорить как можно отчетливее, чтобы не верящий в подарок судьбы Барнс ее услышал. – Просто скажи мне, когда и где, и я сразу же... – В том-то и проблема, что для процедуры мне не ты нужен, Джеймс, – на этот раз перебила Эйрин. – Мне нужен он. Счастье в глазах Барнса тут же меркнет и переменяется на нечто, напоминающее смешение удивления с испугом. – Это исключено, - отрезает он, отпуская ее. – Чересчур рискованно. – Так и думала, – Эйрин опускает голову, горько усмехнувшись. – Я даже приблизительно не понимаю, каково это быть управляемым кем-то другим, находясь в собственном теле. И не имею никакого права заставлять тебя переживать подобное снова. – Дело не в том, что я боюсь, что он опять будет хозяйничать моей голове. Мы ведь даже представления не имеем, что он может натворить, когда проснется. Поэтому я не могу позволить тебе рисковать из-за меня. Снова. – Но риск ведь оправдан. И если мне удастся избавиться от него, только представь, какого прогресса мы достигнем в твоем лечении. Твой организм супер-солдата позволит нам стереть все следы от шоковой терапии за несколько месяцев. Ты будешь свободным, Баки. Разве не этого ты хочешь? – Хочу, но не настолько сильно, чтобы ставить под угрозу твою жизнь. Она мне слишком дорога. Эйрин поджимает губы и сдавленно улыбается. Баки платит долги. И на молчаливую, но от этого не менее сильную, любовь отвечает тем же. Жизнь, подобная шпионскому боевику со всеми спецэффектами, какими только студия может себе позволить, не радовала доктора Майерс. Черт побери, она ведь шла работать врачом только ради того, чтобы сохранить путь спокойствия и однообразия за собой: она всегда боялась бросаться в безбрежный, неведомый океан, где удары волн выбивают из легких весь воздух. Ей бы тихо заходить в давно знакомое озеро, где плавают все те же рыбы, что и вчера, и год назад, а главное, ни одна из них не делает попыток загрызть ее. Но ради Джеймса Эйрин решила принять бой, и в этом трещащем от стужи городе греть. Быть пламенем в темноте среди луж крови, грязи, среди ночных кошмаров и чудовищных теней. Быть маяком для одного единственного путника – солдата, для которого достаточно ненависти и войны, и жизненно необходима лишь любовь. Любовь во время его вечной зимы.