люби, ненавидь и кончай суицидом.

Достоевскому 18 лет. Он хмур и почти безэмоционален. Он повидал за свою короткую жизнь столько плохого, что иной человек и за 30 лет не увидит. Детдом, жестокие дети, издевающиеся над щупленьким Фёдором, отбирающие его крест — последнее, что осталось от родителей, смерть близкого друга и предательство другого. Фёдору нелегко, но он пытается держаться. Всю его серую жизнь скрашивает лишь одно — ярко-жёлтый подсолнух, нарисованный на предплечье. Федя много слышал о соулмейтах, но не представлял, что где-то есть человек, который любит подсолнухи, обычные цветы, больше остальных растений. Поэтому он считал, что Небеса лишь посмеялись над ним ещё раз. Он не верил, что его родственная душа есть, но все равно высматривал на руках людей, что у них нарисовано, тайно надеясь, что у кого-то найдёт чёрную розу. Но не находил. Кенджи 17 лет. Этого веселого и доброго парнишку любят все. Как можно не любить жизнерадостного мальчика, который всегда светится от счастья и готов помочь всем? Для счастливой жизни у него было все — любящая семья, истинные друзья и поле его любимых подсолнухов — кроме соулмейта. Чёрная роза каждый день приковывала его внимание. Он аккуратно протирал руку, боясь, что может повредить искусный рисунок. Миядзава тоже искал свою судьбу, веря, что только с ней будет счастлив. А ещё он просто хотел жить. «Кека-тян, — часто говорил он своей подруге, которую любил, — иногда я жалею, что не ты мой соулмейт». Кека была прекрасной девочкой, а ещё у неё не было цветка — ее соулмейт был мертв. Изуми тоже любила Кенджи, мысль о том, что он может умереть в 19, навевала на неё печаль. Она не хотела расставаться со своим подсолнечным мальчиком. У них была цель — они хотели жить, но было препятствие — соулмейты были нужны им лишь физически. Судьба будто прятала их друг от друга. А время не желало останавливаться.

***

Фёдор не любил гулять. Особенно в жару. И если в прохладную и пасмурную погоду он ещё мог себя поднять, то в жару — никак. И лишь одно обстоятельство могло заставить его это сделать — отсутствие еды в квартире. Его друг, Гончаров, всегда съедал все, что видел, потому что обычно Достоевский не ел, а лишь пил свой чай, который ему пересылала давняя знакомая Кристи. А вот сейчас, как назло, сосало желудок, что чай уже не спасал. А на улице ещё и жара. — Ну не-е-е-е-т, — лениво протянул Фёдор, когда открыл холодильник, поэтому и идти пришлось на «такую ужасную и жаркую улицу». Увы, люди, вокруг Достоевского, не разделяли его грусти. Все радовались и, казалось, с осуждением смотрели на Фёдора. Вот рядом пробежала девчонка с радостным криком «Кенджи-кун!». А навстречу ей нёсся красивый парниша. Федор уже подходил к нему, но, увидев, что на его руках браслеты, разочаровано вздохнул. Да и счастлив он, кажется. «Не мог такой мальчик стать твоим соулмейтом, Демон», — говорило подсознание, а Достоевский и не хотел спорить сам с собой, зная, что это правда. Он обернулся, услышав опять радостные возгласы этой девочки: они шли в ту же сторону. Они мило о чем-то беседовали, а парень, Кенджи-кун, держал ее за руку, сплетя пальцы и не желая отпускать. Кека, как звали девушку, смущённо чмокнула парня в щеку. Достоевский быстро отвернулся, не хотя прерывать эти милости, хоть и терпеть их не мог. Но для этого была и другая причина. Руку обожгло. Подсолнух горел, складывалось ощущение, что прям сейчас появится огонь. Достоевский вспомнил годы детдома, когда дети его обижали и выливали на его руку кипяток, оставив на ней множество ожогов, которые были и на других частях тело. Фёдор резко остановился — больше не мог терпеть эту адскую боль, — согнулся, чем вызвал некое беспокойство у парочки. — С вами все хорошо? — Парень выглядел очень растерянно и переводил взгляд с Достоевского на его руку. — Что у вас тут? Покажите. Фёдор мотнул головой, начиная что-то осознавать. Волосы с лёгкой желтизной, глаза почти такие же жёлтые, но немного темнее. Вот он — ангел в его жизни, который мог бы стать спасением. Такого соулмейта подкинула ему Судьба, вновь сыграв злую шутку. Вот подвох, который подозревал всю свою жизнь Достоевский. Но… он не хотел ничего портить. Он видел, что у него его соулмейта чудесные отношения. Хотя и удивился, потому что сам пытался не раз влюбиться. Не хотел признавать, что проблема в нем, поэтому говорил, что это все проклятие соулмейтов. Фёдор ещё раз мотнул головой, пытаясь отвести взгляд от этих небесных глаз. — Нет, — хрипло вскрикнул он, — все хорошо. Девушка покачала головой, видя, что не все хорошо: — Давайте мы посмотрим. Кенджи-кун — будущий врач, возможно, он вам поможет, — и пока Достоевский был растерян такой заботой и участливостью абсолютно незнакомой девушки, Кенджи подошёл к Фёдору и убрал руку того с другой руки. — Так что ту… — он запнулся. Подсолнух, горящий солнцем. Его любимый цветок. Кенджи тоже понял. Он все понял. Понял, но не смог принять. — Кека, пошли, — он быстро схватил девушку за руку, — с ним все нормально. Они убежали, оставив Достоевского в одиночестве на асфальте. Хотя нет, не в одиночестве. С болью — душевной и физической. И Фёдор не мог понять, какая делает больнее. Предательство соулмейта — худшее, что могло произойти. Фёдор, хоть и не рвался его искать, плакал. Слезы сами текли по бледным щекам. Он глянул на руку — подсолнух начал пропадать, оставляя лишь обод из ожогов. Достоевский понял, что начинает умирать, — морально или физически: не важно — что предательство послужило неким катализатором этого. Фёдор не помнил, как дошёл до дома, как поднялся на пятый этаж и даже как позвонил Гончарову, готовому примчаться по первому зову. Он надеялся, что друг сможет его спасти. Как? Без разницы. Достоевский понял, что хочет жить. Зачем? Пока ещё он не знает. Фёдора била дрожь, его жутко знобило. Хотелось выплюнуть все свои органы. Доктор, вызванный Иваном, поставил диагноз — отравление от краски, которой был нарисован цветок. — Гончаров, поймите, я не спасу его уже, — на очередную просьбу «сделать хоть что-то» ответил доктор. — Эта краска — яд. Самый страшный яд в наших жизнях. Федору просто не повезло. Они думали, что Достоевский не слышит, но он все слышал. И видел. И понимал, что это конец. Он нашёл свою родственную душу и тут же ее потерял. «Лучше бы сердце там разорвалось ещё», — про себя думал Фёдор. Да, смерть без мучений прельщала его куда больше, чем эта. Хотя мучения и так были. Любовь — главное мучение всей его жизни. И беда в том, что он не получил ее. Его никто не любил. И никто не полюбит. — Будь счастлив, подсолнечный мальчик, — с губ Фёдора срывается шёпот. Он уже понял, что сейчас умрет, что вот он конец. — Я прожил свою жизнь все-таки не зря. Утром Гончаров, который нёс другу его любимый чай, выронил чашку, увидев, что Достоевский не дышит, а лишь слабо улыбается. Он умер с улыбкой на лице.