***
Брагинскому не в первый раз приходилось просыпаться в морге от холода, ноющей и тупой боли по всему телу, от кошмаров, от собственной нервозности. Но впервые от какого-то опустошения. Моральные силы иссякли, он выплакал всё ещё день назад, поэтому, когда перед его лицом в морг ввезли новое, ужасно знакомое тело, в нём ничего уже не содрогнулось. Потому что и там, под восковой маской лица уже не было ничего, лишь оболочка. А Брагинский до боли, до физической боли привязался лишь к содержанию. Нет смысла плакать над тем, кого уже здесь нет. Да и они успели попрощаться. Но вот Артур... Брагинский был рядом, когда Кёркленд, еле держась на ногах, подошёл к прозекторскому столу. У него было пустое, невыразительное лицо, бледное, точно бы густо присыпанное мелом. И глаза, потухшие совершенно. Иван хотел что-то ему сказать, как-то поддержать, но не успел. Прежде этих избитых слов пришло осознание, что слова тут не нужны. Они портят эту тишину, эту скорбную тишину портят любые звуки. Поэтому, оставаясь наедине с Артуром и холодным, пустым телом, Брагинский долго молчит. Молчит целую вечность, чтобы сказать: - Он бы не хотел, чтобы ты плакал из-за него, - живая, тёплая рука патологоанатома ложится на плечо Артура, - но ведь и никому на том свете и не нужны слёзы. Живые плачут лишь для живых, поэтому... Артур, поплачь ради меня.***
День тянется обыденной волокитой, бумажной работой. И лишь к вечеру, к закатному солнцу, пунцово-розовому в солёной морской пене, Брагинский уходит с работы. Бесповоротно. Впервые за долгие годы в нем накопилось достаточно сил, чтобы сказать "Хватит", чтобы наконец остановиться, уйти оттуда, где душа рвётся на части. Ходить на ненавистную работу - это как пагубная привычка, отказываясь от которой ты терзаешься лишь по началу. Этот период ломки, он тянется мучительно долго, поселяя внутри сомнения, заставляя вновь и вновь возвращаться к старому. Но времени на муки у Ивана не было. Был лишь Артур, бледный, глухо-запечатанный и горько ревущий за несчетным стаканом, была лишь собственная рюмка, которая всё никак не хотела пустеть и был лишь Альфред, с его ворохом золотистых волос, улыбок и невероятных историй. И пьянеть от собственного горя было нельзя, потому что это неправильно, несправедливо. Брагинский не знал Альфреда и суток, они общались лишь несколько часов, они не касались друг друга, они просто случайно столкнулись, пересеклись в самом ужасном месте в самый ужасный момент. Они незнакомцы, чужие, никто друг для друга. Но, всё-таки... Всё-таки они хотели стать друг для друга большим. И можно скорбеть из-за того, чему уже не суждено случиться. Это как потерять мечту, о которой только-только начал грезить. Потерять человека, которого мог бы узнать. Но, если бы Брагинский позволил себе плакать из-за такого, то ему не хватило бы слёз. Ведь сколь много в мире людей, замечательных, тёплых и искренних. Никогда не знакомых, никогда не друзей... Но только лишь Альфред... Только лишь он улыбался, прощаясь с жизнью. Только его глаза говорили, что жизнь, пусть даже закончившаяся столь рано, была прекрасна. И Брагинский хочет улыбнуться ему в ответ. Но не может улыбаться, глядя на красные опухшие веки Артура. Утром, когда заря будет расцветать бледно-синими бликами в граненом стекле, Кёркленд будет крепко спать, не желая проснуться. Он не вспомнит ни слёз, ни вскользь брошенных фраз. И не вспомнит, что, глядя на засыпающего Артура, Брагинский всё же позволил себе улыбнуться. Грустной и горькой улыбкой.***
Брагинский не хотел возвращаться в морг. Не хотел снова видеть айсберги покрывал, жёлтые сухие ноги с покачивающимися бирками, блестящие столы с инструментами. Не хотел вдыхать сладковатый трупный запах, запивать тревогу дешёвым кофе... Не хотел И не будет. Он просто пришёл, чтобы забрать свои вещи. Просто сгрести остатки своей никчемной жизни в коробку, которую лучше бы спрятать где-нибудь навсегда. Чтобы никаких воспоминаний, никаких былых чувств. Только светлое... Светлое завтра, оставляющее позади унылое, горькое прошлое. Брагинский уже сделал первый шаг, он сумел перешагнуть через эти осколки былых дней. Он готов двигаться дальше... А у дверей морга неловко, перекатываясь с ноги на ногу, стоит девушка-катастрофа с теплой Сицилии. У неё искристый и прямодушный взгляд, хмуро-задумчивые брови, сведенные к переносице. И бинты от локтей до запястий. Брагинский готов шагать в светлое завтра... И улыбка не расцветает у неё на губах, когда она видит Ивана. Лишь тёмные брови взметаются в озарении: - Вы - доктор?! - Она набрасывается на него, наступает, вздымая вверх тонкие веточки рук. - Пустите меня к нему! Я должна с ним... Он меня!.. Вы же понимаете?! - Нет, - Брагинский вновь пятится, спотыкаясь о прошлое. - Я не доктор... И совсем вас не понимаю.***
Три чашки кофе с сахаром и порошковыми сливками, один рассыпчатый кекс, четыре батончика из автомата и два часа нескончаемого разговора. Аличе была хрупкой, как фарфоровая кукла, с тонкими ручками и ножками, подростково-угловатыми локтями и коленями. Совершенная фея, ребёнок с недетским аппетитом. Если бы не раннее утро, то она могла бы смести подчистую все запасы больничной столовой. Так думал Брагинский, глядя, как она поглощает очередную шоколадку, запивая её засахаренным кофе. Она уверяла, что всегда много ест, когда нервничает, что она не подросток и ей уже двадцать четыре, и что ей нужно попасть в морг. К последнему заявлению Брагинский отнесся с наибольшим недоверием. Два часа Аличе пыталась объяснить: зачем, кого она ищет; но речь её была сумбурной, путанной, избыточно эмоциональной, просто до безобразия. Она говорила, спотыкаясь о собственные слова, замолкала, хмурилась, вгрызалась в ореховый батончик, хрустела им, глотала, набрасывалась на кофе, обжигалась, морщилась от горечи, высыпала сахар, пила, вздыхала и снова принималась что-то разъяснять. Всё это повторялось по кругу до тех пор, пока Брагинский не сказал: - Ты ищешь Альфреда Джонса. - Он не спрашивал. Просто знал. А она в ответ лишь энергично закивала. Аличе назвалась его подругой, сказала, что если бы не он, то она бы сгорела заживо. Говоря это, она демонстративно вскидывала обвитые бинтами смуглые руки. Они были в ожогах, опалены до розовеющих тканей, но повязку наложили умело. Стало быть, она прибежала в морг с перевязки. Хотела зайти, но не решилась. Всё топталась у дверей, дожидаясь разрешения. Удивительная робость с врожденной бестактностью. Наконец, выслушав девушку, Брагинский тяжело вздохнул. Возвращаться в морг, снова ступать меж холодных тел, гнилостного запаха, смерти... Иван отчаянно не хотел, но почему-то поднялся на ноги. В голове прозвучали слова Аличе: "Он меня спас, понимаете?" "Пожалуй, понимаю" - сказал про себя Брагинский.***
В следующую их встречу на руках Аличе уже не было бинтов. Остались только ожоги, бугрящиеся по нежным рукам. Грубые неотесанные стежки, которыми наспех прошили кожу. Аличе улыбалась: - Это ерунда, сущие пустяки! Я могу дышать и ходить, могу видеть небо, солнце и луну. И вас тоже я могу видеть. Чего же мне ещё надо? От этой улыбки Брагинскому становилось легче. Аличе была теплой, была живой. Она будто бы смеялась надо всеми невзгодами мира, её не пугали сложности и потери. Её дыхание и взгляд, мерно стучащее сердце внушали надежду. Она прекрасна. Она жива... ... Они поженились. Не скоро: спустя пару лет. Аличе говорила, что ей повезло с Иваном: - Ты добрый. Очень-очень добрый и чуткий. И всегда меня понимаешь, даже когда я сама себя понять не могу. Откуда ты такой? А он пожимал плечами и улыбался ей смущенный и безбожно счастливый. От её тепла Брагинский, казалось, начал оттаивать от привычно-мертвецкого холода. Постепенно, шаг за шагом, к нему возвращалась молодость. Знакомые с прежней работы не узнавали его на улице: - Ты так изменился! - Выглядишь потрясающе! - Любовь творит чудеса... И, действительно, разве это не чудо?.. Иногда, когда начинался шторм, Брагинский думал над тем, правильно ли всё это. Может ли он, серый и унылый человек, любить такую девушку. Имеет ли он право, после того, что случилось, найти своё счастье именно с ней? В такие моменты на лице его проступало сомнение. Он вспоминал о морге, и в горле сам собой появлялся вязкий и горький комок. Брагинский хмурился, жевал губами сигарету, уставившись в пепельницу, и беспокойно перебирал пальцами. Может, это всё было просто во сне? В те годы он был, как в беспамятстве. Глубоко-глубоко внутри он даже подумывал о том, чтобы покончить с собой. Но ему не хватало смелости ни на то, чтобы умереть, ни на то, чтобы продолжать жить. Его ворочало туда-сюда, из надежды он снова окунался в отчаяние, и разорвать этот порочный круг он не смог бы при всем желании. Нужен был толчок. Что-то абсолютно невероятное. Нужен был Альфред Джонс, жизнь которого была коротка, но прекрасна. Бенгальский огонь, высеченная на мгновение искра. Прощальный салютный залп. Именно это знакомство и положило начало всему, что у Ивана есть сейчас. Первое осознание, желание что-то изменить, встреча с Аличе... Будто бы всё это - его рук дело. "И ты полагаешь, что сам всё это выдумал?" - едко усмехнулся сам себе Брагинский. Даже будучи больным, изможденным работой и бессонницей, придумать настоящего человека... Тёплого и улыбчивого, незаслуженно умирающего... Невозможно. Вполне вероятно. Пришедшая домой Аличе как всегда улыбалась: - На улице льет как из ведра, кажется, опять будет шторм, - взъерошивая полотенцем влажные волосы, проговорила она, - посмотрим сегодня фильм? Иван посмотрел на неё задумчивым взглядом и потушил незажженную сигарету о пепельницу. - Мы можем поговорить?..***
Молчание нарушал лишь гул за окном и хлипкое тиканье старых часов. Выворачивать наизнанку такое прошлое было сложнее, чем казалось, и ближе к концу рассказа голос Брагинского становился всё тише и тише, пропадал как круги на воде. А Аличе впервые не откликалась, не резонировала всему, что услышала. Только глазами она непрерывно говорила с Иваном, поддерживала его и успокаивала. - Знаешь, - нервно и звонко начала она, - это звучит просто невероятно!.. В ответ на это Брагинский криво усмехнулся. Ожидаемо, кто вообще в такое... - И я тебе верю. - Аличе улыбалась, глотая слёзы. - Потому что он... Та ночь, она была ужасной: начиная от погоды, а потом и этот пожар. И он стоял на краю палубы, глядя куда-то вверх, пытаясь хоть что-то разобрать, а луна... Её даже не было видно. - Небо. Луна, правда, была очень красивой... - Он искренне улыбнулся. - Передайте Артуру, что небо действительно было прекрасно... "Действительно невероятен был только ты, Альфред." Только и всего.