В чужих перьях

Сакура смотрит, как прозрачное стекло обреченно соприкасается с полом, высекая хрустальный звон. Прозрачно-золотистая жидкость замирает в воздухе всего на мгновение. И разбивается о пол каплями, заволакивает тонким блестящим слоем, мочит носы черных лаковых туфель лизнувшей их белой почти морской пеной. Со стороны женщин, собравшихся в элегантный кружок обсуждения главной и назревшей совсем недавно темы — «Учиха-Харуно-Учиха», слышится коллективный ах. Сакура не ахает, она сердито хмурит брови и разворачивается к Саске порывисто, намереваясь высказать все, что она о нем думает. — Прекрати, — шипит он еще до того, как Сакура начинает говорить. — Что ты делаешь? — Я? — она сбивается с досады, округляя возмущенные глаза. — Но это же ты… — Почему ты просто не можешь потерпеть? — цедит Саске, зло сверкая темной радужкой. — Тебе так сложно постараться вести себя нормально с моей семьей? Сакуре кажется, что она ослышалась. Сложно постараться? То есть… ему не заметно? Не видит, что она держится изо всех сил? Не замечает, что она делает все, что может? Все это — мелочь? Что же тогда она должна сделать? Губы подрагивают и растягиваются в совершенно неприличную для этих равнодушных людей ухмылку. — Я веду себя ненормально? Мне нельзя танцевать, мне нельзя смеяться, мне нельзя даже выпить. Саске, а что в твоей семье можно делать свободно? — негромко, но четко интересуется она, отходя от образовавшейся лужи. Он бешено сверкает глазами: его злость настолько большая, что погребает под собой хваленый учиховский самоконтроль. Сакура понимает, что задела больную мозоль. Более того — осознанно. Но она тоже важна! Она имеет значение. Ее мнение имеет значение! Почему надо дать себе забыть об этом? — Разве я многого прошу? Просто побудь чуть сложнее, чем ты есть, — Саске почти рычит. И это ее обжигает. Как он может говорить такое? Ей. После всего, что она попыталась сделать. Сложнее, чем есть? Интересно, что же она представляет собой в его глазах в обычное время? Когда не наряжается в сдержано-прекрасные платья и не стоит с единственным за весь вечер бокалом с бесстрастным лицом? Сакура чувствует, как пузырьки шампанского, выпитого за весь вечер, поднимаются с кровью к голове. И вместе с ними поднимается тяжелая и неприятно пахнущая неприязнь. Неприязнь имеет запах духов Микото-сан — горьковато-цветочных, изящных. Хочется чихнуть. — Я такая, какая есть. Я ничего общего с твоими родственниками не имею и иметь не буду. Ты можешь попросить мать найти тебе нормальную, — она насмешливо фыркает, — девушку, если я тебе кажусь простой. Сакура брезгливо прикрывает нос ладонью и стреляет взглядом по сторонам — не прошла ли рядом вышеупомянутая Микото-сан. Слишком сильный цветочный запах. Саске сводит брови на переносице, смотрит жестко и думает, наверное, что может прижать ее взглядом к этой блестящей луже шампанского. Ну, вот еще. — Отдай мне телефон. Я хочу уйти, — Сакура чувствует себя усталой, и больше ничего ее волновать не может больше, чем долгожданная ванна и любимая пижама. Никакие шепотки за спиной ее не трогают, а Саске… может и хватит. Может, мечта должна была остаться в списке «недостижимо»? Там она выглядела гораздо привлекательней. Это все ведь только начало. Что будет позже? Она ведь уже сейчас недостаточно глубокая для такого хорошего и загадочного Учихи Саске. Ее мнение тоже должно чего-то стоить, не так ли? — Куда ты собралась? Сакура буквально чувствует запах его бешенства. Она готова развернуться, но Саске вдруг мечет взгляд ей за спину, чуть выше макушки. Он собирается вцепиться ей в локоть снова, выкидывая руку вперед. Но Сакура неприязненно отшатывается. Лужа этого дурацкого шампанского бросается под туфли, скользко ведет из-под ног пол. Сакура не успевает испугаться — только сердце подозрительно обрушивается вниз — как наталкивается на кого-то спиной. Кто-то высокий, пахнет очень знакомо. Холодный запах моря и чего-то очень соленого кутает ее плечи вместе с чужими руками. Она неприлично задирает подбородок, запрокидывая голову, чтобы посмотреть, на кого же налетела. Мадара Учиха смотрит на нее сверху вниз, ободрительно кладет ладонь на плечо и возвращает ей устойчивое положение. Сакура честно не знает, что сказать. Лицо Саске буквально темнеет от злобы. Он уже не замечает взглядов, скрестившихся на них, он рвется в бой. Мадара ненавязчиво отстраняет ее в сторону, встречаясь с ним лицом к лицу. — Чего ты хочешь? — Саске наступает на него, сверкая глазами. Сакура замечает, как музыкальные пальцы сминаются в совсем немузыкальные кулаки. Он не отвечает. Сакура не видит его лица, но почему-то уверена в тяжелой и совсем не ласковой, как та, отданная ей во время танца, ухмылке. Мадара не собирается поддерживать открытый конфликт, он отступает на шаг и разворачивается к Сакуре. На Саске нет лица. Мадара берет ее за предплечье и тянет на себя. Сакура ничего не понимает, не может поспеть за его темпом в этих каблуках. На ее лице совершенно неприличное в таких кругах удивление. Что он делает? Она оборачивается всего раз, но этого достаточно. Если ей казалось, что за ними гонится Саске, то ей точно казалось. Потому что он стоит, будто вбитый в этот паркет, щурит бешеные глаза и, кажется, не может двинуться с места. В Сакуре селится тянущее разочарование, которое распаляется еще и тем, что телефон остался у Саске. Их провожают взглядами ровно до того момента, пока тяжелая деревянно-стеклянная дверь не захлопывается за их спинами. Только там Сакура наконец равняется с вытащившим ее сюда Учихой Мадарой. Он оборачивается на дверь, недолго смотрит сквозь ее прозрачные стекла, презрительно поводит подбородком. — Трус, — цедит он со сдержанным торжеством, сверкая глазами. Сакура округляет глаза, обреченно понимая, про что говорит этот странный Учиха, и дергает свою руку на себя. Мадара переводит взгляд на нее, ладонь разжимает и демонстрирует ей свои пальцы: я больше тебя не держу. Иди, если хочешь.

Пойдешь?

Сакура сжимает челюсти, оборачивается на дверь еще раз и понимает — Саске не тронется с места ради нее. У нее в груди что-то неприятно зудит, чешется. Наверное, это колется дурацкое платье. Она сжимает ткань на груди, под ключицами, собирает ее в горсть и дает себе две секунды. Две секунды, чтобы вернуть себе спокойствие. Это у нее выходит. Сакура молча разворачивается в сторону гардеробной. Пальцы от обиды трясутся. Она называет номер женщине за стойкой, почти трясясь от обиды полностью. Между лопаток опускается горячая и тяжелая ладонь. Мадара Учиха никуда не уходит, не возвращается в зал, чего она опасалась. Он стоит рядом с ней, держит руку на ее спине, негромко называет свой номер. Одежду им выдают одновременно. Сакура подцепляет за петлю свое пальто, накидывает на плечи и сует ладонь в правый карман. Гладкий бок кошелька тычется в пальцы. Она медленно шагает к выходу, с отвращением вслушиваясь в цокот своих каблуков. У нее нет телефона, у нее больше нет Саске, но почему-то это не вызывает щемящее чувство потери. Телефон к ней точно вернется. Перед глазами мелькает какая-то полоса, плечи чем-то обхватывает. Сакуру вжимает назад, в чужую грудь. — Куда ты собралась одна? — низкий и насмешливый, тягучий голос шепчет прямо в ухо. Она нервно вздрагивает, опускает взгляд и понимает, что Мадара Учиха использовал свой же шарф — темно-синий, широкий — вместо лассо. Руки поднимают его вверх, к горлу, медленно обворачивают и отпускают. Сакура поддергивает ладонь к шее с возмущением. С возмущением же и разворачивается, сталкиваясь нос к носу с Учихой Мадарой. — Идем, — он прерывает ее нарастающее и готовое выплеснуться раздражение одним легким жестом. Крепко обхватывает локоть пальцами. У Сакуры нет слов, нет возможности сопротивляться, нет на это никаких сил. Возможно, ей и не очень хочется сопротивляться. Пускай уводит. Разве страшно? Уже нет. Сакура оборачивается в последний раз, но не видит никого, кто спешил бы к ней. Мадара Учиха открывает перед ней дверь. Сакура шагает наружу, вдох делает сразу — испаряется из легких горький флёр ландышей. В воздухе вьется осень, рвет листья с деревьев и игриво швыряет их в лицо. Фонари у самого входа в этот невероятно дорогой и престижный ресторан горят ярче солнца, не оставляют ни пылинки без просвета. Мадара держит ее за локоть гораздо мягче, чем до этого, ведет осторожно и молчит. От его молчания Сакуре спокойно. В ее груди тлеет огонек теплой благодарности к этому странному и немного сумасшедшему Учихе. Она непроизвольно посматривает на его бледный профиль, выбитый в темноте светом солнц-фонарей. Ровный ряд машин вырастает перед ними совсем неожиданно. Мадара разворачивается к плавно-черной ауди, в его ладони пикают ключи. Он открывает ей дверцу перед передним пассажирским. — Но куда… мы поедем? — она неловко обхватывает плечи руками, придерживая пальто, и впервые за этот вечер нерешительно переминается с ноги на ногу. Учиха Мадара смотрит сквозь нее, о чем-то задумываясь. На его губы наползает тонкая и хлесткая ухмылка. Он смотрит ей за спину. Сакура не хочет оборачиваться. — Сакура! — крик Саске потрясает улицу. — Если ты сейчас уйдешь, все будет кончено! Сакура все-таки оборачивается. Он без куртки, взлохмачен и зол настолько, что даже отсюда ей видно его стиснутые белые кулаки. Она думает, что все кончилось, когда бокал выпал. Или когда он ушел, оставив ее на шампанское? Или когда сказал, что она слишком проста, чтобы не корчить из себя что-то глубже? На ней второй взгляд — тяжелый, мрачный, нетерпеливый. Так смотрит Учиха Мадара. И ему Сакура доверяет больше. Потому что пока он ничего не успел ей сделать. — Стой на месте! — рявкает во всю мощь голосовых связок Саске и срывается на бег. Сакура буквально падает внутрь машины, вжимается в кожаную спинку и жмурит глаза, сминает пальцы в кулаки. Дверь захлопывают. Еще через три секунды она слышит второй такой хлопок. Ее обдает запахом соленого и холодного моря, руку задевает чужая ладонь. Сакура открывает больные, слезящиеся глаза, выворачивает голову, смотря в безмятежно-спокойное лицо Учихи Мадары. Он молча тянется через нее, снова окутывая своим запахом, и застегивает ремень безопасности. Всего на мгновение его лицо оказывается так близко, но Сакуре хватает. В стекло машины врезаются руки Саске. Она вздрагивает, отворачивается и жмурит глаза. Внутри все трещит от непонятного и необъяснимого страха, колется и болит. Когда Саске начинает кричать ей, она зажимает уши ладонями, чтобы не слышать. Машина трогается резко. Ее вжимает в сиденье. Когда шум сзади стихает, а Саске остается далеко позади, Сакура наконец-то открывает глаза. Трясущимися руками она выдирает дурацкие шпильки из волос, складывает их на коленях, впивается пальцами в волосы. Ей все равно, что по ее сжатой и отчаянной фигуре проскальзывают взгляды Учихи Мадары. Он ведет плавно, но очень быстро. Скоростное шоссе, нависающее над наземной дорогой отдельным уровнем, позволяет хорошо разогнаться. Сакура роняет затылок на спинку сиденья и жмурит глаза. От туши, наверное, уже ничего не осталось. Да и какая теперь разница? Она готова разреветься как какая-нибудь абсолютная дурочка, от накатывающей обиды, от этого «все кончено», от собственной жертвенной терпеливости. Зачем? Зачем она тиранила саму себя, если в итоге все вышло так? Она позволяет туфлям остаться под сиденьем, оказываясь босой. Разгоряченную кожу стоп охлаждает коврик. Сакура бесцельно смотрит через лобовое стекло наружу, водя пальцами по широкому кожаному сиденью. Тугой и гладкий узел волос постепенно распадается без поддержки шпилек. Сакура чувствует, как волосы медленно опадают на плечи растрепанной копной. Она причесывает их пальцами как может, стягивает в жгут, запихивает за ворот пальто, тут же ловит жгучий взгляд на своей шее. Мадара Учиха смотрит косо. Ей кажется, что если закутаться в пальто — все равно прожжет взглядом. Сакура не отвечает ему тем же только потому, что глаза сейчас слезятся. Если она будет держать их открытыми слишком долго, то абсолютно точно расплачется. Она ведь не хочет плакать из-за Саске, верно? — Вы же пили, — тихо шепчет она, пытаясь отвлечь себя. — Вам нельзя садиться за руль… — Я не пил, — острый взгляд пропарывает ее губы. — На таких приемах нужно за что-то держаться. Почему не за алкоголь? Сакура молчит, потому что есть в его словах рациональное зерно. Внутри нее плещется облегчение. Машина сходит со скоростной магистрали, вбивается в жидкий поток машин на обычном шоссе, а Сакура за всем этим рыжим отблеском искусственного света и серой разлинованной полосы понимает — это незнакомый ей район. — Куда вы едете? — она смотрит на него прямо. Ей не слишком важен ответ — кошелек все еще с ней, на такси в обратную сторону ей хватит. Но… — Куда и ты, — Мадара Учиха не смотрит на нее, а в лобовое стекло, на дорогу. — Ко мне домой. Но если ты хочешь вернуться в твою с Саске квартиру, скажи. Я могу развернуть машину. — Не надо, — Сакура опускает голову, кусая уже совсем не персиковые губы. — Но вам будет удобно? Почему вы вообще это делаете? — Возможно, потому что я хотел сделать это давно, — скашивает на нее темный и тяжелый взгляд Учиха Мадара. Сакура поднимает брови, поворачивая к нему голову. У нее подрагивают губы от глупых отрывистых вопросов, поэтому она снова кусает их. В груди бьется странное чувство, даже ощущение — она что-то упустила. — Почему? — вместо длинного и расставляющего по местам вопроса она задает это короткое и лаконичное «почему». Оно должно заменить их все. — Потому что я не хотел видеть, как далеко это заходит и как заканчивается. Сакура не хочет даже думать, что значат эти слова. Мадара Учиха выбивает из нее все вопросы своим абсолютно неясным ответом. Больше он не говорит ничего. Всю оставшуюся дорогу, продлившуюся не более трех минут, они оба молчат. Подземная парковка встречает их бетонными стенами и желтым светом, падающим с потолка. Сакура открывает дверцу самостоятельно и выпрыгивает наружу босиком. Ей не хочется цеплять эти туфли на шпильке, громыхать ими, как взвод солдат, проходящих курс строевой подготовки. Туфли она берет просто за задники. Мадара смотрит на ее босые ноги искоса, тяжело. Но Сакуре как-то уже и все равно. Какая ей разница, что он подумает о ней? Теперь она на сантиметров восемь ниже, платье касается пола… Плевать. Серую мерзкую тряпку она выкинет, как только вернется домой… И дом сменит. На время можно переехать к маме. Она давно жалуется, что одной ей жить очень скучно. Сакура вспоминает о шпильках, которые скинула на сиденье, и возвращается. Открывает дверь, хватает тонкие блестяшки, хотя зачем это делает — не очень понимает. Забыть их в его машине… почему нет? Но уже поздно. Мадара Учиха не стоит и не ждет. Он подходит сзади с нетерпеливым вздохом. Сакура испуганно вздрагивает всем телом, когда его рука обхватывает ее за талию. Он разворачивает ее в свою сторону лицом и подбрасывает в воздух. Сакура взвизгивает, обхватывает свободной от туфель рукой Мадару за шею и пытается восстановить исчезнувшее спокойствие. Потому что вместо спокойствия у нее в груди только непонятная сердечная дрожь и полное обмирание. — Я же вам сейчас шею оцарапаю, шпильки острые, — Сакура вместо сотни возмущений выдыхает это и сразу получает острый взгляд в упор. — Так брось их, — Мадара опускает подбородок и смотрит на нее проникновенно, почти усмехается. — Они тебе не настолько нравятся, чтобы хранить их как память, я знаю. Сакура считает, что знает он подозрительно много. Но ладонь слушается его беспрекословно. Шпильки со звонким стуком обрушиваются на покрытый бетонными плитами пол. Она цепляется за него крепче, горит в тех местах, где ее поддерживают чужие руки. Мадара Учиха движется быстро и уверенно. Перед глазами все плывет — Сакура жмурит глаза, упирается ему лбом в плечо и дышит запахом его пиджака. Старается дышать ртом — даже если холодный морской запах приятен. Его пальцы мельком поглаживают кожу у края выреза на спине. Сакура жалеет о том, что платье с открытой спиной. Возможно, ей было бы не так душно, будь это платье закрытым? Она начинает засыпать, укачиваемая мерным тактом широких учиховских шагов. Лифт поднимает их на третий этаж. Сакура видит в зеркальном потолке свое отражение — испуганное, большеглазое, растрепанное. Она видеть это не хочет и поэтому закрывает глаза, опуская голову обратно на твердое плечо. Замок требует семизначный код, поэтому Мадаре приходится на время поставить ее на ноги, чтобы набрать его. Дверь во вспыхнувшее светом пространство открывается перед ней одним толчком. Сакура переступает через порог машинально, уже позже понимая, что делать этого ей, как девушке Саске, не стоило. Но еще через секунду она напоминает себе, что она уже не девушка Саске. Мадара входит вслед за ней. Снимает пальто с ее плеч, разматывает шарф. Сакура следит за ним из-под полуопущенных ресниц, настороженно. Волосы, не придерживаемые больше воротником, расплетаются из тугого жгута и ложатся на плечи пахнущей муссом волной. Она ловит его взгляд на своих волосах. …свет почему-то гаснет. Сакура моргает ошеломленно, не видя ничего, кроме густой темноты. Эта темнота кутает их, закрывает от чужих глаз, шепчет, что никому не скажет и не выдаст. — Датчик неисправен, — поясняют за спиной с хрипотцой в голосе. Сакура машинально шагает в сторону. Босые ноги путаются в чем-то с грохотом. Равновесие скользит в другую сторону. Сакура падает вперед руками с единственной мыслью: «только не голова». Но руки, тянущиеся за ней, не дают столкнуться с чем-то еще, кроме них. Сакуру притягивают обратно. Она почему-то жмурится, облизывает губы и не пытается снова куда-то отойти. Мадара Учиха не отпускает, все еще держит — одной рукой за плечо, другой за талию. Пальцы руки, лежащей на плече, сжимаются. Темнота становится удушливо-жаркой, тяжело опускающейся на тело. Сакура чувствует себя полностью раздетой, когда он наклоняет голову. Руки, ласково-цепкие, сильные, оплетают плечи и чуть пониже груди. Губы Сакуры жалобно трясутся. Она моргает, не жмурится уже, в темноту и дышит через приоткрытый рот. Теплый выдох прямо в шею пускает по ее коже тысячи мурашек. Ресницы подрагивают, через веки сочатся красно-желтые пятна. Сакура держится на краю, держится за собственное сознание, держится и, кажется, вот-вот отпустит. Мадара Учиха прислоняется лбом к ее затылку, губами — к позвонкам. Сакура хватает губами воздух, пропитанный этой закрывающей все темнотой, снаружи согревается, изнутри обрушивается. Трясущиеся пальцы опускаются на его руки, осторожно сжимают ладони, заползают между ними и телом. …спина трещит от вспыхнувшей боли — сильно приложил. Стена жесткая, шершавая, скрести по ней пальцами — сплошные ссадины на подушечках пальцев. Его губы — жар. Сухие, твердые и едва теплые, они обхватывают ее нижнюю губу, втягивают во влажный горячий рот. Сакура, запрокидывая выше голову, подставляя лицо под его прикосновения, дышит поверхностно. Ноги у нее подкашиваются сами собой, и она неумолимо сползает по этой шершавой стене, царапая спину, вниз. Он не дает упасть, останавливает скольжение собой. Перед зажмуренными глазами плавает томно-бордовая пелена, в груди что-то жжет, рвется наружу, а ноги все же отнимаются. Сакура обхватывает его руками за плечи, вжимается, скребет пальцами по гладкой ткани пиджака. Отчего-то по щекам плывут дурацкие слезы, смывают тушь. Его язык ласкает нёбо, щекочет, скользит по ее языку. Мадара Учиха опирается коленом о стену, вбивая его между ее ног, опускает пальцы на скулы, задирая ей голову выше, почему-то мажет по щеке. И поцелуй разрывает. Влажные губы ловят воздух отрывисто. Сакуру трясет от желания продолжить. — Что с тобой? — он оторопело скользит пальцами по мокрой коже. — Это неважно, — у Сакуры голос тонкий и срывающийся, губы трясутся, а глаза щиплет. — Неважно. Она и сама не знает, что с ней. — Мне остановиться? — он спокойно кладет ей ладонь на щеку, стирает слезы. Ладонь такая большая, что ей можно обхватить ее лицо от подбородка и до лба. — Нет, — выдыхает она, тянется вперед сама, глаза не жмуря, а слегка прикрывая. Она снова чувствует его губы на своих, отвечает мгновенно и сплетает руки за его затылком. Руки Мадары скользят по телу — теперь ей не нужна поддержка, ноги держат ровно — забираются за ткань выреза на спине. Вместо липнущей к коже ткани Сакура ощущает его твердую ладонь. Стон вырывается прямо ему в рот. Трещит молния этого идиотского платья и, кажется, рвется. Сакуре сейчас все равно. Низ ее живота скручивает в судороге. По коже вместе с его руками ползут мурашки. Снова. Платье с нее стаскивают, задирая подол. Ради этого приходится снова прервать контакт. Но он тут же восстанавливается. Мадара гладит ее спину, обнаженную, нежную, ведет пальцами по линии позвоночника. Темнота обступает, проникает в голову. Сакура вслепую шарит ладонями по его груди, расстегивает попадающиеся под пальцы квадратные пуговицы строгой белой рубашки. Пальцы влажные и соскальзывают. За это время Мадара успевает избавиться от пиджака и даже ей помочь. Когда под ее пальцами наконец-то кожа, она впивается в его обнаженные плечи и льнет навстречу. Край ее белья тянут вниз. Любимые кружевные трусики падают на пол. Бедра стискивают так, что боль красными пятнами застилает собой темноту. Сакура чувствует спиной шершавую стену, чувствует его торс влажной промежностью и не хочет останавливаться. Она скребет пальцами его спину, прижимается сильнее и кусает губы, превращая кожу на них в кровавые ошметки. Мадара Учиха ей мешает в этом занятии и занимает ее рот чем-то более приятным. Сакура едва дышит, закатывая глаза. Ее вбивают в стену сильнее, а одна рука исчезает. Сакура слышит звук расстегиваемой молнии. У нее от нетерпения сводит скулы. Низ живота тянет, крутит, выбивает такие искры по телу, что сил никаких нет. Распухшие от поцелуев губы дрожат. Ей хочется взвыть, разодрать ему спину на лоскутья, только бы уже вошел. Но он каким-то непонятным способом это понимает. Вторжение грубое, без прелюдий, почти болезненное. Сакура запрокидывает назад голову, бьется затылком об стену, беззвучно ловит распахнувшимися губами воздух короткими рваными глотками. Звучит так, будто она задыхается. Он не дает ей драматичной паузы, резко движется снова. Сакура бы кричала, но вместо этого из горла вырываются хрипы — слишком сложно дышать и мало воздуха для полноценного стона. Ее заполняют полностью, нагло и слишком горячо. Сакура поддается навстречу его бедрам, отчаянно всхлипывая, от толчков подскакивающая по этой стене вверх. Спина будет стесана до крови — она уверена. Но вместо сожаления в ней плавает тяжелое красное марево, облепляющее голову после каждого резкого толчка. Сакура ловит воздух губами, ощущает, что его член ускоряет движение внутри нее. Из горла наконец-то вырывается вскрик. — Чш-ш, — его губы припадают к плечу и оставляют влажные следы до самой ключицы, и еще один грубый и резкий толчок. — Тш-ш-ш. Сакура почти теряет сознание. Она слышит, как что-то влажно хлюпает там, где соединяются их тела. Этот звук отключает ей всю систему оценивания ситуации и восприятия времени. Она тонет в ощущениях. Ее растягивают изнутри, чуть ли не рвут. Тела стыкуются плотно, влепляются одно в другое. Сакура хочет так долго-долго, но искры перед глазами обжигают, плывут ниже, отдаются импульсами в грудной клетке. Ее скручивает судорогой, ломает до белого света перед ослепшими глазами, вплавляет в вольфрамовую спираль, нить накаливания в лампочке. Вспышка за вспышкой. Сакура видимо кричит, потому что ей снова шепчут что-то успокоительное, теплое. Снова целуют, но снова вбиваются резко, стесывают кожу о стену. Она обмякает, запрокидывая голову, чувствует, как ее в последний раз берут до конца. Он упирается лбом в ее, дышит раскатисто, задевает губами ее губы. Сакура дышит с присвистом, цепляется за его плечи, не давая себе упасть. Внутри растекается влажное липкое тепло. Мадара не дает ей опомниться снова. Выходит. Поддерживает за талию и дает коснуться ногами пола. Сакура с содроганием чувствует, как жидкость медленно прокладывает путь по внутренней стороне ее бедер грузно ползущими по коже каплями. Она сползает по этой стене, убирая руки с его плеч, и думает, почему так поступила. Почему ни одной мысли, трезвонящей о неправильности, не возникло в голове во время процесса? Он же… он… — Прекрати, — шипят сверху. Ее рывком вздергивают на ноги, так же — на руки. Сакура всхлипывает, обхватывая его за шею трясущимися руками. Свет в ванной режет глаза. Вода с шипеньем бьется о дно блестящей квадратной ванны. Мадара опускает ее внутрь, делает воду прохладнее, но не выходит. Медленно опускается на пол, около ванны, запрокидывает голову на бортик. Сакура слышит его тяжелый вздох, видит, как он закидывает на бортик и руку, впивается ей в край так, что костяшки белеют. Она машинально сжимается, сводит коленки, обхватывает их руками и кладет голову поверх, лицом к нему. Ей непонятно, почему. Почему она. Почему, действительно? Она ведь в этом сером ужасном платье, с ужасно гладкой прической не настолько потрясающая, насколько это возможно. Вода ластится к ногам, закрывает почти до середины икр. Сакура баламутит ее кончиками пальцев и ждет непонятно чего в оцепенении. — Он приедет утром за тобой. Я в этом уверен, — совсем не так, как раньше, говорит Мадара. Сакура следит за его костяшками, готовыми прорвать кожу. — Я как-нибудь все улажу. Он не будет вам надоедать, — она шепчет совсем тихо, не слишком уверенная в том, что говорит. — Хотя не понимаю, зачем ему за мной приезжать. Он сам все закончил. — Ты согласна с этим? — он не поворачивается, но говорит как-то совсем насмешливо. — Да, — соглашается она. Потому что это — правда. Пять месяцев исполнившейся мечты, увы, не к сожалению кончились. Под слоем одеяла, в коме из подушек и на чужом торсе, залитая рыжевато-желтым рассветным солнечным светом Сакура медленно разлепляет глаза. В ее ушах звенит или это — звонок в дверь? Мадара, оказывается не спящий, под ней раздосадовано рычит. Он осторожно перекладывает ее голову со своего живота на одеяло и идет разбираться с визитером. Сакура, симулировавшая сон, приоткрывает глаза. Одеяло под щекой теплое, пахнет им. Ей нравится его запах. В прихожей слышится низко шипящий голос Саске, и она инстинктивно жмурит глаза, поджимает колени к груди. В груди больно и неприятно колет, как теми дурацкими шпильками. Голоса Мадары не слышно, вскоре и Саске стихает. Дверь захлопывается. — Я сказал ему, что не отпущу тебя. Он поверил, — сообщили от двери. Сакура с опаской приоткрывает глаза, приподнимает голову, смущенно разглядывает полуголого Учиху Мадару. Он смотрит ей в глаза с собственнической усмешкой на губах. — Убил бы его еще пять месяцев назад, но ты была так трогательно влюблена… — иронично замечает он, подбираясь ближе. — Стоит влюбиться в вас, — бурчит она просто чтобы что-то сказать на это откровение. — Начинай прямо сейчас, — матрас прогибается под его весом, а Сакура вскрикивает, когда холодные пальцы опускаются ей на теплый не защищенный одеждой или одеялом живот. От Мадары Учихи пахнет холодным и соленым морем. У него твердые пальцы, хитрый прищур, тяжелый взгляд и чуть теплые губы. Он не ведет себя, как все представители его фамилии. Сакура не хочет думать о том, что будет через полчаса, через час, сутки, двое, неделю… Она надеется, что Мадара Учиха сдержит свое слово и никуда не отпустит ее.