Не счастье в бабках

— Пару часов назад была совершена транзакция: 10 билетов на пассажирский лайнер на имя Дарио Виера. Перехватим их при посадке в России или уже при сходе в Америке? Но, сэр, как же пассажиры? Они могут пострадать… Понял. Есть, — Ферот кладёт трубку, прежде чем человек на том конце придумает новые моральные барьеры для их предстоящей операции. Какая уникальная возможность накрыть Фёдорова и всю его шайку. Спецагент Рэй Ферот не стал бы тем, кто он есть, упуская такую возможность. Хотел ли он взять их живыми? Нет. Хотел бы он избавиться от всех проблем, последующих после задержания Мифа и его банды? Да. Считает ли он убийство подходящим способом решения этих задач? Определённо. В этот вечер не было привычной суеты. Все молча сидели у телевизора, теряясь каждый в своих мыслях и ограждаясь от окружающего мира. Неспокойнее всего было Дане. Он лежал у Славы на плече, закинув ноги на колени брата, и тревожно сопел. Пускай он плохо представлял себе весь набор рисков, на которые Мирон пошёл, поддавшись уговорам Глеба, но он ясно чувствовал напряжение остальных. В нём рос самый настоящий страх. — Эй, — Слава чуть повёл плечом, привлекая внимание Дани. — Пройдёмся? — он еле-еле успел прикусить язык, чтобы с него не слетело горькое «напоследок». — Ага, — рассеянно отозвался кудрявый, опасливо косясь на брата. Порчи медленно перевёл взгляд на Машнова, убийственно зыркая на него. Он кивнул, и ни один мускул не дрогнул на его каменном южном лице. Данька вскочил на ноги, накинул парку и вылетел за дверь. Слава хмыкнул, слегка стукая португальца в плечо. — Vou estrangulá-lo e puxar sua bunda nos olhos, se ele tocar seu dedo (порт. Я его придушу и натяну ему жопу на глаза, если он хоть пальцем его тронет), — Порчи выдавил лыбу, хлопая Славу по по плечу. — Не ссы, котик, — Слава передразнил оскал Порчи, — всё будет зашибись. Машнов хмыкнул в унисон с португальцем и удалился вслед за Даней. Тот уже успел сбежать вниз по лестнице и оказаться на улице и теперь стоял перед парадной, запрокинув голову и наблюдая за снежинками на фоне мрачного неба. Слава прищурился, засовывая руки в карман. Его лицо на секунду просияло радостью, словно бы он нашёл в кармане деньги. Но это была всего лишь конфета. — Будешь конфетку, сладкий? — спросил он, выуживая грушевую карамель в яркой обёртке. — А какую? — кудрявый улыбается, переключая внимание на Славу и конфету в его руке. — Так «Дюшес» же, ну, — Машнов фыркает, вспоминая, что Данька вырос вдали отсюда, а потому понятия не имеет, в чём собственно заключается легендарность этой жёлтенькой карамельки. — Сосалка с грушей. — Давай, — Даня кивает, протягивая ладонь. Мелкий снег тонким слоем оседал на асфальте. Крупные снежинки приземлялись на короткие каштановые кудри и редкие чёрные ресницы. Даня забавно морщил нос, когда холодные кристаллики падают ему на лицо. — Ты и снега-то раньше не видел, — задумчиво тянет Слава, и облачко пара вырывается из его рта. Пацан отрицательно качает головой, отказываясь разрушать своим голосом волшебство момента. В его детских, как будто бы телячьих, глазах замер восторг, и мечтательная улыбка прилипла к губам, которые чуть обнажили зубы. Славка сразу почувствовал, что этот парень не от мира сего. Когда его били — наивно плакал, не пытаясь защищаться. Когда угрожали — открыто пугался, не пытаясь выдать колкость в ответ. Когда появился шанс удрать — драпанул, не задумываясь о последствиях. И Машнов растаял. Его с самого детства учили, что люди — мрази. И с самого детства он, что удивительно, верил в это. А когда его наказывал отец, когда дети портили его игрушки в детском саду, когда гопота щемила в подворотнях, когда его друг втыкал ему нож в спину — лишь сильнее убеждался в этом. Но этот недорусский, недопортугальский цветочек перевернул, нет, разрушил всю картину его, Славы, мира. Люди всё ещё были мразями. Но у них появились свои умыслы, свои моральные устои. Они перестали быть тупыми мешками с костями, Слава позволил им наполниться мыслями и чувствами. Даня помог им наполниться мыслями и чувствами. Он наполнил ими Славу. И сейчас он наивно радовался первому снегу в своей жизни, даже не осознавая, что он разбудил в Славе человека. — Dan, — зовёт Слава, — obrigada (порт. Спасибо). Смеётся, нелепо встряхивая кудрями. — Тебе спасибо, — лопочет по-русски, старательно сведя брови к переносице и изо всех сил стараясь совладать с ужасным акцентом. — Моя жизнь зависит от тебя, — серьёзно говорит он, и даже вкупе с забавным акцентом не выглядит комично. — Я уберёг её один раз, и сделаю это снова, — Слава тоже перешёл на русский.

***

Мирон всё это время следил за ними из окна. Он переминался с ноги на ногу, грея ступни об икры по очереди, и кусал губы. Славка Машнов, верный пёс, хладнокровный головорез, стоит и любуется кудрявым парнем, которого спас ценой жизни многих своих соратников. Фёдоров прыснул, отходя от окна. — Веселишься? — хмуро спрашивает Порчи, отхлёбывая чай из кружки. — Расслабься, ковбой, — Мирон падает на стул, выискивая светлую макушку в куче парней у телека, — Славка ничего ему не сделает. Затишье перед бурей. Натянутый смех, деланная уверенность в успешном переезде. Всё это давило на черепную коробку, заставляло тошноту подкатывать к горлу. Вдруг Глеб поднялся на ноги и направился в ванную, кидая взгляд на Мирона. Фёдоров сглотнул, следуя за парнем. — Как ты? — спрашивает неловко, заправляя волосы за ухо. — Ссу, — честно отвечает Мирон, хрустя пальцами. Глеб нелепо крякает, кашляет. Уши краснеют. — Будь здоров, — бормочет Фёдоров, думая о своём. — Не ссы, Мирон. Всё будет, как всегда, — не знает, что сказать, ведь голова забита совсем другим. Мирон трясёт головой, заставляя себя сосредоточиться на парне перед собой. Неказистый, угловатый, слишком длинный, со шрамом на боку… — Покажи шрам, — неожиданно для самого себя просит Мирон. Пожимает плечами, стаскивает футболку. Кожа тут же покрывается мурашками; парень ёжится, потирая плечи. — Ну подойди ближе, я не кусаюсь, — Мирон фыркает, протягивая Глебу ладонь. И в этом жесте Глеб почувствовал всю ту заботу, которой ему так не хватало. Ему казалось, что в этой руке был весь его мир, всё, что у него осталось в этой жизни. И он схватился за неё, как зависимый — за протянутую плюху. Кинулся на него жадно, больно кусая губы. Не с нежностью, не со страстью — с отчаянием. — Глеб, — Фёдоров отстраняет мягко, но уверенно, крепко берясь за хрупкие плечи. — Нет. Мирон почти равнодушно утирает мокрые дорожки с детского лица, беря его в ладони. — Посмотри на меня, — просит твёрдым голосом — знает, что сейчас нельзя давать слабину. — Завтра меня убьют. Глаза пялит по пять копеек, хватает ртом воздух. — Ты что несёшь, жид проклятый?! — Глеб хотел бы закричать во всё горло, но сил хватает только на горячий шёпот. — Возьми слова назад! — Послушай! — Фёдоров вытряхивает парня, как куклу. Тот моментально затихает, замирая в напряжении. — Со мной никто мусолиться не будет. Меня проще застрелить, чем таскать по судам. У них ведь нет доказательств, что это всё началось именно из-за меня. Я лишь главный подозреваемый, не более. Пойми, Глеб, — взмолился Мирон, когда глаза Голубиная снова заволокла пелена слёз, — завтра меня убьют, — снова повторяет он, не в силах подобрать других, более мягких слов. И, чёрт, как же больно становится внутри, как пусто и до одурения холодно. — Я бы очень хотел всё вернуть назад и не втягивать тебя во всё это, — он постарался улыбнуться, но вышла лишь болезненная гримаса. — И не тащить меня к себе? — спросил Глеб, нервно дёргая уголками губ. — Нет же, нет! — снова встряхивает, на этот раз сильнее. — Ты не понимаешь, — лихорадочно шепчет Мирон, притягивая Глеба ближе к себе. — Я бы так хотел оградить тебя от всего этого. Дать тебе денег, чтобы ты снял квартиру, устроить на работу, дать образование. И пусть ты бы сам смог сделать всё это для себя, но я сам хотел помочь тебе. Понимаешь теперь? Я хотел, но не сделал. Я ничего не сделал! — Ты сделал меня счастливым, — выдыхает Глеб, позволяя тяжёлым солёным каплям скатиться по щекам. Фёдоров тихо выдохнул, отпуская плечи парня и оставляя на них белые следы от пальцев. Неужели он ещё мог сделать хоть кого-то счастливым? Верилось с трудом. Но он поверил. — Мирон, — зовёт тихо, робко протягивает к нему ладошку, словно хочет погладить опасное животное. — Я без тебя не хочу. Не банальное «не могу», что было бы полнейшей ложью, а честное и немного простодушное «не хочу». Не хочу жить в мире, в котором нет тебя. Смотреть на людей, которые спокойно живут без тебя, и ненавидеть их за это. Дышать воздухом, которым не дышишь ты. Ходить под луной, которую ты больше никогда не увидишь. Я так не хочу. — И не будешь, — врёт нагло, смотря прямо в глаза напротив. Говорит то, что обоим нужно услышать. Только вот Глеб делает совсем другие выводы, не такие, какие хотелось бы Мирону.

***

Марк курит жадно, обжигая гортань и лёгкие. Курит-курит-курит, словно сигаретный дым поможет выжечь всю ту желчь, что заполняла грудь. Хотелось плеваться ей направо и налево, чтобы облегчить свои страдания. Но Марк был благовоспитанным джентельменом, а потому сам предпочёл страдать от дерьма внутри себя. Он ненавидит несправедливый мир, судьбу-злодейку и самого себя за то, что сейчас происходит с ним. Он винит всех, кроме того, кто по-настоящему заслуживает считаться виноватым. Как бы сильно Мирон не накосячил, Марк найдёт мешок и маленькую кучку причин, почему Мирон не мог поступить иначе. И он жалел себя за то, что выбора у него нет. Он станет мучеником, только вот молиться ему никто не будет. И жалеть его не будут. Какой бы вертлявой тварью ни был Марк, каким бы двуличным его ни считали, это была ложь. Не без доли правды, конечно, но ложь. И вот сейчас он мог бы отказаться, слиться, спасти свою шкуру, перестать рисковать жизнью ради неблагодарного жида. Но он ни за что на свете этого не сделает. Его песенка спета, потому что его лицо висит на доске в кабинете у самого Рэя Ферота. Марк умрёт. Но умрёт, защищая тех, кого ещё можно спасти и кто ещё может изменить свою жизнь к лучшему.