тенью

Пропитанная чем-то тряпка — под нос, заломанное запястье до хруста в сторону, а щекой в стену, так, чтобы до рваных кровавых ссадин, до ощутимой мерзкой боли, которая, впрочем, не сравнится с болью грядущей. Блядь, как же он жалок. В глазах темнеет, и сил на то, чтобы вырваться, уже не остаётся. Кажется, Луку здорово приложили головой о грязную, в зазубринах, стену, потому что всё вокруг резко отдаляется от него, точно грёбаная панорама, и он уже не может видеть ничего, кроме чёрного камня и чужих стоптанных ярко-красных кед. Лука дёргается ещё раз и болезненно шипит, но не от дикого загнанного ужаса, а от смутного страха, гнева, бешенства и осознания собственной слабости. Нет! Он не слаб. — Пикнешь — прирежу, — обещают сзади, но Лука уже не слышит. Точнее, слышит, но не обращает внимания. Он всё ещё воспринимает происходящее как страшный сон или чью-нибудь затянувшуюся неудачную шутку, но давление на поясницу, боль в руках и лице настойчиво твердят об обратном. После звона пряжки становится уже по-настоящему страшно. Модрич рвётся, несмотря на неприятную тяжесть и туман в голове, но мужчина сзади цепляет за слипшиеся от крови волосы на затылке и ебашит лбом о стену опять, и, кажется, Лука ненадолго вырубается от боли и удара. Но это только кажется. Помогите. Тут уже наплевать на остатки гордости и орать, молить о спасении, или изворачиваться, царапать, кусать, делать всё животное — но спастись. Ужас ударяет в голову не хуже вина, и Модрич вгрызается в отвратительно тёплые толстые пальцы, по-паучьи подбирающиеся к его губам за понятным делом. Перед тем, как грубо притянуть к себе за узкие бёдра и резко, не сдерживаясь, протолкнуться в неподготовленное тело (сам виноват), вырвав сиплый вскрик-стон, прохожий бьёт Луку по зубам и ещё раз вдавливает за волосы в стену. Больно.

***

В Испании жарко даже ночью. Непередаваемо душно. Иван проклинает себя и свою решимость попутешествовать сегодня пешком (потому что он спортсмен, как-никак) и плетётся по нескончаемым барселонским улицам, залипая в навигаторе и, кажется, кружа в одном и том же месте уже как полчаса. Вот спит около закрывшегося на ночь кафе бродячая собака. Ракитич проходит мимо неё уже третий раз, сдавленно матерится сквозь зубы и поворачивает налево. Потом направо. Компания подвыпивших подростков шумно празднует что-то в конце улицы, поэтому Иван, не желая нарваться на неприятности, сворачивает налево ещё раз и останавливается. Тупик. Зачем вообще нужны тупики в огромном городе? Но навигатор показывает, что здесь широкая улица. Должна быть широкая улица. Блядь. Иван раздражённо взъерошивает светлые выкрашенные волосы и пятится назад. Он всегда считал, что в похожую комичную ситуацию можно попасть только в дешёвых второсортных комедиях, но никак не предполагал, что героем этого фильма окажется сам. Так, говорит хорват сам себе, всегда можно вызвать такси. Счесть название улицы на медной дощечке, вбитой в каменный бок дома, набрать несколько цифр и сказать, мол, так и так, заблудился, дурак, в городе, в котором живёт вот уже четыре года, не обессудьте и приезжайте поскорее, пожалуйста. Ракитич направляется в противоположном от пьяной толпы направлении и снова резко останавливается, услышав совсем неподалёку от себя глухой удар обо что-то твёрдое, сдавленное шипение и слабый крик, задавленный сразу же. Руки тут же холодеют, и Иван нервно озирается. Что он обошёл? Драку? Выяснение отношений? Что? Нужна его помощь? Следующий звук вызывает приступ тошноты и даёт понять, что Ракитич находится совсем рядом с местом, откуда он всё это и слышит. Резкие, быстрые шлепки, неприятное хлюпание и стоны. Не от удовольствия. От боли. Блядь. Блядь, блядь, блядь. — Сука, — чужой грубый голос неприятно режет по ушам, и Ракитич морщится. В груди тяжело, сердце заходится в бешеном стуке, и Иван недоумевающе прислушивается к нему. Он волнуется? Беспокоится? За кого? — Я тебя прирежу, сука, — шипит всё тот же голос, в ответ получая уже даже не стоны — тупое молчание, и Ивану вдруг хочется врезать себе чем-нибудь тяжёлым. Человеку. Нужна. Помощь. Какого хуя он тогда стоит здесь и размышляет? Но увиденное на мгновение лишает его дара речи. Да, он видел такие сцены во многих фильмах (кто чем не грешит), но открывшееся перед ним зрелище обескураживает своей реальностью, такой настоящей и оттого более омерзительной. Широкоплечий мужик, не останавливаясь, вбивается в худое, вжатое в стену тело парня, одной рукой держит жертву за шею, второй за бедро, оставляя после себя наверное багровые синяки в виде пяти отдалённых друг от друга точек. Парень и не сопротивляется уже, стоит обмякший и поддерживаемый только сильными чужими руками, и жуткая, тошнотворная мысль вдруг пробегает по хребту, заставляя невольно содрогнуться. Что, если мёртв? Ракитич лисицей подкрадывается сзади, замахивается и, не думая, бьёт углом телефона в висок насильника — тот издаёт странный булькающий звук и неуклюже оседает на бок, нелепо дёрнув рукой. Иван бледнеет, когда ловит лишённого опоры юношу, но не смотрит на него, во все глаза таращась на затихшее грузное тело, и ужас, появившийся в груди, давит на лёгкие, мешая вздохнуть. Он убил человека? Он. Убил. Человека. И пусть такие мрази не заслуживают жизни, но он, блядь, убил человека только что. Ракитич переводит глаза на безжизненно повисшего в его руках парня, отдалённо осознавая, что он теперь не только убийца, но и свидетель убийства, наклоняется, осторожно опуская незнакомца на землю. Какого чёрта так темно? Где хоть один грёбаный фонарь? Иван дрожащими пальцами вводит пароль и врубает вспышку на телефоне, освещает сначала нешевелящееся тело мужчины, потом юношу, хмурится, отмечая что-то знакомое в стёсанном разбитом лице, осторожно протягивает руку, отводя слипшиеся окровавленные пряди, и на этот раз не сдерживает вскрик боли, страха и гнева: — Лука?! Нет. Нет-нет-нет, только не он. Это не может быть он. Ракитич столбенеет в ужасе, разглядывая хорватского полузащитника, его неестественно изогнутую позу, заломанную руку, изодранную до мяса щёку (от осознания, что Модрича вжимали лицом в стену, пока тр… насиловали, к горлу подкатывается ком), рассечённую губу, следы от пальцев на шее. Надо звонить в скорую. В полицию. Вызывать такси. Делать хоть что-то, блядь. Хоть что-то. Не стоять и тупо смотреть, а делать. — Лука, — в беспамятстве бормочет Иван, нащупывая пульс — слава Богу, живой — и одновременно набирая знакомому таксисту. — Забери меня отсюда, — гаркает он в трубку, когда ему отвечают, — я не знаю, я, блядь, не знаю, кажется, улица Валенсии, какой-то переулок, я не должен был далеко зайти. Да не знаю я! — срывается на фальцет хорват, не отрывая руки от шеи Модрича, точно боясь, что, если он уберёт пальцы, Лука умрёт. — Тут человек умирает, понимаешь это? Хорошо, сейчас пришлю тебе геоданные, подожди. Он быстро отправляет геоданные и набирает в скорую, стараясь сделать голос ровнее, кратко сообщает, мол, гулял по улице, увидел лежащего без движения человека и не смог пройти мимо, понимая, что звучит это всё как один большой вброс, но по-другому говорить не может. Вдруг удастся спасти. Хотя что кого тут спасать? Лука, Лука, блядь. Очнись, пожалуйста. — Лука, — ещё раз шепчет Иван, растерянно разглядывая разбитое лицо Модрича, но тот ожидаемо не отвечает ему. — Что ты, блядь, забыл в Барселоне и конкретно в этом месте? Господи, Лука… Он не придумывает ничего лучше, чем самому опуститься на грязную дорогу, упереться спиной в стену и аккуратно, стараясь не навредить ещё больше, перетащить кажущегося теперь совсем хрупким Луку к себе на колени. Об убитом Ракитич старается не думать, когда пропускает спутанные волосы через пальцы и находит глубокую ссадину где-то на затылке Модрича. Ублюдок. Теперь он жалеет только о том, что не долбанул сильнее, не размозжил о стену голову и ограничился одним лишь ударом в висок. Лука не приходит в сознание, забывается в глубоком сне, и Иван осторожно подтягивает ему штаны до бёдер, после утыкается носом в мокрый липкий висок и замирает, не зная, куда деть себя от невозможности что-то сделать, чем-то помочь, оказать первую помощь или… Он ругает себя за то, что не бросился на помощь раньше, струсил, поджал хвост, как проклятый щенок, решивший: «А вдруг без меня разберутся?» Не разобрались. Ждать оказывается хуже всего, но Иван ждёт. Ждёт терпеливо и поддерживает обманчиво худое тело своего капитана, одновременно соперника, но сейчас — того, кто отчаянно нуждается в его помощи. Где грёбаный таксист? Кажется, только сейчас Ракитич в полной мере осознаёт, что значит понятие ненависти практически ко всему миру.