тенью

Апатия. Лука чувствует запах спирта, но не может повернуть голову и посмотреть, откуда он идёт. Он не может открыть глаза, потому что каждое движение — боль, каждый вздох удаётся с трудом, будто грудь ему раздробили на несколько мелких твёрдых кусочков, каждая попытка вспомнить эхом отдаётся в голове, а сменяющиеся с быстротой света картинки пестрят в голове, заставляя переживать эту ночь ещё раз и ещё. Вот он идёт по улице. Ярко освещённой улице, с тысячью прохожих, среди которых большую часть составляют, как ни странно, иностранцы. Вот он натягивает кепку ниже, кутается в бесформенную ветровку, чтобы скрыться от чужих глаз, от чужого восхищения, так не нужного сейчас. Кого-то ищет. Кого? Не помнит. Усталость. Пожалуйста, помогите мне. Острое чувство страха вновь поднимается к горлу, Модрич задыхается, тонет в нём, с трудом поднимает голову, а над ним — толстая корка кроваво-красного прозрачного льда. Красный болезненно отпечатывается за закрытыми веками, Лука бестолково бьётся ладонями об лёд, силясь пробить, проломить эту толщу, но ужас, животный, звериный ужас затягивает в пучину, и он не в силах ему сопротивляться. Кажется, он даже кричит под водой, захлёбываясь её горькой солью, ведь напротив него балансирует человек в грязной джинсовке и алых стоптанных кедах. Он держится на удивление хорошо, точно вода — его стихия. Унижение. Стыд. Гнев. Беспомощность. Лука дёргается от жгучей боли в затылке и открывает глаза, тут же жмурясь от резкого ударившего света. Над ним кто-то испускает облегчённый вздох, но для Модрича это хлыст — по ушам, по спине, по душе. Он хрипит, рвётся в чужих руках, господи, как же страшно, несмотря на острую боль практически во всём теле, готов сломать себе ещё что-нибудь, но вырваться, не чувствовать обжигающих прикосновений холодных пальцев (те были тёплыми!). — Лука, успокойся… Голос. Чужой? Лука не знает. Ему больно. — Лука, это я, Иван, Ваня, помнишь? Иван. Ваня. Модрич помнит. Ваню помнит. Почему он должен не помнить? И почему вообще Ваня? Он же не русский. Блядь. Что он тут делает? Это же был не он? Нет, не он. Лука бы узнал, Лука бы обязательно почувствовал его. Иван, наверное, догадывается и приглушает свет в комнате, потому что нестерпимая резь под веками и расплывающиеся цветные пятна чуть затихают. Лука боится темноты. С каких пор? С тех самых. Что с его мыслями? — Лука, — его ладонь слабо сжимают, и Модрич вздрагивает. Лёгкий запах спирта опять забивается в нос, и хорвата начинает колотить. Он пах алкоголем. От него пасло спиртом. Лука помнит, как задыхался от пьяного угара, когда пытался сопротивляться, и… — Убери. Собственный голос кажется медвежьим рыком (откуда он знает, как рычат медведи?), перед глазами маячит светловолосая макушка, озабоченное знакомое лицо, Иван моргает, не понимая его просьбы, и переспрашивает: — Что убрать? На Луку страшно смотреть. Ракитич бережно сжимает в ладонях безвольно повисшую руку Модрича, ужасается, чувствуя идущий словно от сердца неестественный холод бледной кожи, чуть дует на длинные красивые пальцы, точно стараясь отогреть их, на секунду даже бережно прижимает к губам сбитые костяшки (Лука всё же сопротивлялся, как мог). На лицо вообще без слёз не взглянуть. Иван старался, как мог, прижигал изодранную чуть ли не в мясо щёку и ссадины на лице и затылке спиртом, где-то замазывал йодом, где-то старался залить марганцовкой. Он понятия не имел, что делать при таких видах травм, пока судорожно рылся в аптечке, стараясь отыскать хоть что-нибудь более-менее подходящее. Лука на удивление спокоен. Он не повторяет просьбу, смотрит на него, не отрываясь, заставляя нервно передёрнуть плечами, и жалость, острая жалость по отношению к другу выгрызает Ракитича изнутри. — Что убрать, Лука? — как можно спокойнее переспрашивает Иван, стараясь не показывать, как он на самом деле взвинчен, но Модрич кусает губу и поворачивает голову на бок, уставившись совершенно опустевшим взглядом в спинку дивана. Хорватское солнце мигнуло в последний раз и погасло, и Ракитич, стоящий рядом с Лукой на коленях, чувствует, как по коже мурашками пробегает мороз. Он обработал далеко не все раны. Иван понятия не имел, что делать с багровыми отпечатками пальцев на шее и бедре Модрича, с кровавыми подтёками между судорожно сведённых ног, с повреждениями… там. — Лука, — опять тихо начинает он, но Лука лежит, не шевелясь, потому что страх, сковавший его движения, оказывается сильнее. — Давай я отнесу тебя в ванную? В ванную. Зачем? Лука каким-то краешком сознания понимает, что нужно. Что он лежит весь в крови, и Ивану, наверное, противен. Унижение. Растерянность. Стыд. Иван хочет, чтобы он смыл с себя следы чужих ударов, потому что он капитан, он должен быть сильным во что бы то ни стало и несмотря ни на что. Боль вновь хватает железной рукой за горло, и Лука прикрывает глаза. Сил на то, чтобы быть сильным, уже нет. Он действительно настолько противен ему? Иван терпелив. Иван смотрит с незамаскированной жалостью, тоской и беспокойством, а Лука думает о том, какой же он грязный. Спиртом пахнет сильнее. — Я сам дойду, — хрипло говорит он на предложение Ракитича, и тот отшатывается, когда видит невыносимо пустые глаза. — Я не слабый, не надо. — Лука, — беспомощно бормочет Иван, но Модрич с внезапной злобой отталкивает его руку. Он не может подняться. Не может, потому что всё тело простреливает тупой ноющей болью при движении ноги, а в горле тут же пересыхает. Кажется, всё это время он хотел пить. Помоги мне, Ваня. Я не слаб, но я нуждаюсь в твоей помощи. Иван опять понимает, блядь, без слов. Аккуратно просовывает руки под дрожащую спину и колени и поднимается на ноги, бережно прижимая драгоценную ношу к себе. Лука не может не стиснуть зубы, потому что больно, стыдно, мерзко от такого себя. Модрич думает о том, что он должен быть сильнее этого, а Иван — что тот мудак изувечил не только тело. — Прости, — в безумном отчаянии шепчет Лука, когда Иван опускает его в ванную, наполненную приятно тёплой водой (точно знал, что скоро пригодится). Ракитич недоумённо смотрит на него, не понимая, что происходит и почему Лука вообще решает извиниться перед ним. Он же не думает… Чёрт. Лука думает, что Ивану должно быть противно касаться его из-за того, что его изнасиловали? Почему? Неужели Ракитич делает что-то не то? Говорит не так? Держит не так? Почему, Лука? — Давай я помогу, — тихо говорит он, заметив тщетные попытки скрыться, спрятать своё поломанное обнажённое тело. Лука вздрагивает, поднимает глаза, но в них по-прежнему пустота и безжизненная отстранённость. У Ивана сердце колотится, как бешеное, когда Модрич меланхолично пожимает плечами, и злоба на себя опоздавшего растёт в геометрической прогрессии. Он мог свернуть раньше. Мог кинуться на помощь раньше, пусть на считанные секунды, но порой хватает даже их, чтобы сломать. Лука говорит: «Да», и это — последнее, что Иван слышит от него.