Вот письмо неотправленное. Неотправленное — не значит, отравленное. Попадется в руки в минуту скуки, Прочти, за труд не сочти. © Пикник
Здравствуй, моя хорошая!
Как долго я не мог решиться написать тебе снова. Я уже не верю, что это письмо тронет тебя, но, позволь, я расскажу тебе все то, что так долго держал в себе. Сколько я тебя помню, ты всегда была словно из огня: глаза твои горели, в волосах путались отблески пламени из полыхающего камина, и даже твоя речь — была порывистой, быстрой. Правда, иногда я отвлекался, следя за чертенятами в твоих глазах, и терял нить, тогда ты смешно хмурила брови и отворачивалась. Но я-то знаю, ты никогда не могла долго злиться на меня, как и я на тебя. Ты замечательно умела рассказывать сказки. Помнишь, как мы усаживались на ковре перед камином, и ты, как самая старшая, читала нам волшебные истории? Тогда у прекрасных колдуний и древних королев обязательно было твое лицо. Лицо моей чудесной Белл. В Хогвартс ты уехала на целых два года раньше меня. Это было невыносимо. Я просто ненавидел ужасное прозвище «малыш», которым ты наградила меня в своих письмах. А еще… я скучал, я так скучал без моей веселой спутницы. Ничего я так не ждал с таким нетерпением, как топот твоих маленьких ножек по лестнице нашего дома. Ты тогда вбежала в мою комнату и растрепала ладонями мои волосы. «Малыш, это так здорово, уметь колдовать». Конечно, увидев тебя, я тут же все тебе простил. В мою первую поездку в Хогвартс в поезде ты ушла к своим подругам, я лишь увидел, как взметнулась копна твоих чудесных блестящих волос, и силуэт скрылся в двери купе. Ты спросишь, отчего я это так хорошо помню? Не знаю. Бывают такие моменты, что словно раскаленным железом на коже выжигаются в сознании. И что бы ты ни делал, сколько бы лет ни прошло, они стоят перед глазами, будто произошедшие только что. На прощание ты чмокнула меня в щеку, и я грустно поплелся занимать свободное купе, в которое скоро ввалился веселый мальчуган с непослушными волосами, торчащими, как перья у нахохлившегося воробья. Это был Джеймс. Через час мне уже казалось, что мы всегда были друзьями. Это чувство не покидало меня на протяжении всей жизни. Джим мог заменить собой целую толпу своей говорливостью, дружелюбием и остроумием. Лишь одного, точнее одну, он не мог заменить — мою Белл. И даже спустя столько лет я не научился называть тебя как-то иначе. В наши летние часы, когда ты, моя Белл, моя красавица, преисполненная гордости, читала нам толстенную книгу, носящую гордое название «История Хогвартса», я представлял, как это — быть Годриком. Смелым, непобедимым. Наверное, перед таким отступали любые преграды, а в руки падали самые красивые барышни. Все девчонки любят смельчаков. Я смотрел на тебя, моя Белл. Тогда я еще не понимал, что ты ценила вовсе не смельчаков. Понял я это, когда ты оттянула меня сразу после первого в моей жизни школьного пира от толпы однокашников, сказав, как огорчена подобным исходом. В глазах твоих я читал разочарование. Ты сказала, как расстроятся родители, на что я по-детски наивно возразил, что родители будут гордиться мной, так как я смогу защитить их от любой опасности. «И тебя, Белл», — добавил я совсем тихо, опустив голову. Но ты все равно услышала и опять улыбнулась так, что глаза твои стали подобны черным бриллиантам, попавшим в луч света. Я задумался, засмотревшись в эти глаза, а ты уже звонко засмеялась, похлопала меня по щеке и показала в сторону ушедшего с группой старосты. Вскоре я был вовлечен в бесконечную войну Гриффиндора со Слизерином, начавшуюся так давно, что это было даже нелепо, в которой я увяз во многом благодаря Джеймсу. Его беспричинную ненависть к представителям чуждого факультета не мог остановить ни присоединившийся к нам миротворец-Ремус, ни пофигист-Питер. Мне не оставалось ничего, кроме как поддержать его в этой пустой борьбе, где ты, Белл, и я неожиданно оказались по разные стороны баррикад. И все же я не мог допустить того, чтобы это положение так и осталось таковым. Помнишь, как мы сбегали в Лес до отбоя, где не могли наговориться? Ты, конечно, не имела проблем с учебой. Ведь ты такая умная. Но и мне на удивление легко давались трансфигурация, чары и, конечно, полеты. В зельях я не мог обогнать этого дурня-Снейпа, поэтому решил, что зелья презираю. На что ты журила меня и даже иногда занималась со мной. А я наслаждался, когда твой тонкий профиль проступал среди испарений котла и смешно раздувались крылья носа. Я часто наблюдал за тобой, все время садясь так, чтобы слизеринский стол был у меня как на ладони. Не думай, что я не видел, как ты, моя милая Белл, смотрела на меня незаметно, слегка опустив веки, из-под длинных черных ресниц. Тогда твое лицо становилось довольным и немного лукавым. Ведь, наверное, ты уже знала то, что пока даже не знал я сам. Нет, я никогда не замечал всерьез, какая ты. Хотя теперь понимаю, что, чем старше ты становилась, тем больше была похожа на тетку — мою мать. Надменную и безумную Вальпургу Блэк. Холеная гордая линия вздернутого подбородка, изгиб черных бровей. В противовес тебе был я — бунтарь, тот, кому суждено было стать белой вороной в своем чистокровном семействе. Позже ко мне закралась крамольная мысль: что, если бы я не ссорился с родней? Мог бы я тогда вымолить тебя для себя? По понятным соображениям я всегда гоню от себя эту мысль. Ты, моя Белл, была горда и честолюбива, а чуть позже стала почти безумна. Но все равно осталась мне дорога. Потому что со мной — ты всегда была другой. Теплой, нежной, лишь немного насмешливой. Дружки смеялись над маленькой слабостью Беллы Блэк, но заставить тебя отвернуться не смогли. Не знаю, правда, был ли я хоть когда-нибудь достаточно силен для того, чтобы находиться рядом с маленькой госпожой Блэк. «Эй, кто это с тобой, Беллатрис, — насмешливо тянул кто-нибудь из слизеринцев, проходя мимо нашего тенистого убежища, — предатели семьи — не слишком хорошая компания». Я вскакивал, выхватывал палочку, но ты лишь тянула, насмешливо пародируя голос однокашника: «Проходи мимо. Мне кажется, здесь становится слишком много снобизма». Позже, когда мы стали старше, я начал замечать взгляды, которые бросали на тебя парни. Где-то в глубине меня поднимала голову опасная ревность. Я боялся признаться даже себе, а не то что тебе, моя красавица, но я пропал. Пропал еще тогда, когда считал отблески пламени в твоих волосах. Я страстно желал, чтобы бездна, имя которой Белла, поглотила меня, и в то же время хотел свободы от того безумия, которое находило на меня, стоило взглянуть в самую глубину черных, влажно мерцающих глаз и поймать в них свое отражение. К пятому курсу я начал избегать тебя, и ты тоже отдалилась. Твой выпускной был не за горами, и это вселяло в меня еще большую тоску. Я заводил один роман за другим, благо вокруг меня стайки девушек не переводились. Скажи, ты хоть немного, хоть капельку ревновала? В попытке утолить непонятную жажду, затушить огонь, который пожирал меня изнутри, я менял девушек одну за другой уже без счета, оставляя их с разбитыми сердцами и глазами, полными слез. Но мою душу не трогали их страдания, ведь в попытке забыться я постоянно искал в них отражение моей Белл, единственной, неповторимой. И не находил его, оттого приходил в еще большее отчаяние, замечая явные взгляды других парней, окружающих тебя; словно сам слышал жаркие речи тех, кто иной раз смел касаться твоей руки, говоря какие-то нелепости, заставляя твои глаза сиять. Я и сейчас готов выть, не хуже оборотня в полнолуние, от этих воспоминаний. Я бежал, бежал прочь из Хогвартса, бежал так долго, что не чувствовал ног, чтобы не думать ни о чем, кроме ноющей боли, расползающейся по всему телу. Но я не мог, как ни старался, вытравить твой образ из головы. И эту картинку, где ты заливисто, с некой хрипотцой смеешься, а парни, чьих имен я даже не хотел знать, касаются впадинки между ключицами. Мое богатое воображение играло со мной злую шутку, а ярость не давала спать. Когда ты окончила Хогвартс, а я остался, мучаясь от неизвестности, стало еще хуже. Тогда я начал писать тебе письма. Помнишь, как в них я рассказывал тебе обо всем, что со мной происходит на занятиях, полетах, на отдыхе, утаивая только одно, самое главное? А ты всегда присылала одно и то же: «Почему ты не рядом?» И мне нечего было ответить, потому что я не знал ответа. Последний день шестого курса. Я ждал тебя у озера. Ты мне привиделась во сне. В нем ты, моя красавица, стояла прямо посередине озера в струящемся платье. Твои волосы были убраны цветами, а мне почему-то так хотелось, чтобы они струились по открытым плечам, как знак твоей непокорности судьбе. Я хотел броситься вперед, заключить мою Беллу в объятия, но вода меня не держала, так, как тебя. Мои ноги утопали, а губы твои силились прошептать что-то, чего я никак не мог расслышать. На следующий день я отправился на озеро. С трудом отделавшись от Джима, который твердил про мой болезненный вид, я сел в засаде на берегу. Солнце припекало, и я почти задремал, когда почувствовал легкое прикосновение к своей щеке. «Ты все-таки пришла», — я задохнулся от восторга, увидев вблизи ту, о ком думал так долго. Прикушенная на эмоциях губа, темные, как сама ночь, глаза, и светлая линия упрямо вздернутого носа. «Конечно, пришла. Это ведь я наколдовала твой сон. Я случайно наткнулась на заклинание в книге. Правда, я так и не смогла сказать ни слова, хотя очень старалась…» Ты говорила, а ладошка твоя уже шла по линии моего подбородка, чертила дорогу по щеке, и, наконец, зарылась в волосы. В каком-то тупом восторге я схватил твою руку, начав лихорадочно целовать. Целовал и шептал, какой я дурак, просил прощения, даже толком не сформулировав, в чем виноват. Но ты все поняла. Я уже писал тебе, что ты всегда была очень умной, моя хорошая? Тогда твои тонкие смуглые руки обхватили мою шею, и мы долго так сидели, сплетенные в объятиях. И я, скованной эйфорией и нереальностью происходящего, просто покорно вдыхал терпкий, отличный от всех других, твой запах. «Они что-то замышляют, эти слизеринцы, и твоя сестрица по уши в этом замешана. Посмотри, какие важные стали. Говорят что-то о чистоте крови. Аристократический бред», — твердил мне Джим тем летом, когда я уже сбежал от родителей к Поттерам. Но я его слушал вполуха, а думал все время только о том, как хотел уберечь мою безрассудную Белл от всего мира, а не смог уберечь даже от самой себя. «И мы освободим магическую Британию от грязнокровок, предателей крови и прочего сброда», — твои глаза маниакально блестели. Ты была вся в этой своей новой идее. Я так надеялся, что это пройдет. Говорил тогда, говорю и сейчас: «Белл, это ведь совершеннейшая чушь!» Но ты твердила, что за вами будущее. Когда ты говорила так запальчиво, а глаза начинали метать молнии, с тобой бесполезно было спорить. Мы еще не раз встречались, а потом и возвращались к этой теме. Не знаю, помнишь ли ты еще, как я предостерегал тебя от компании, где все были (и есть) сплошь гиены, готовые вцепиться в горло, если уж не друг другу, то кому-то точно. Но в глубине души я отказывался верить, что моя теплая, нежная Белл тоже разделяла их взгляды. Ты пыталась звать меня на их собрания, на все лады расхваливала идейного вдохновителя, а мне оставалось лишь беспомощно наблюдать, как под твоими глазами синеют круги от бессонных ночей, проведенных за томами с темной магией. Тогда я еще не мог представить, что сердце твое было готово превратиться в камень, чтобы отзываться только на одну крамольную мысль о чистоте треклятой крови. Я больше не хотел касаться этой темы, я не мог утянуть тебя из этого ада; очарование новой идеей для твоей деятельной натуры, Белл, было слишком сильно. В глазах все явственнее проскальзывали стальные искры, примешивающиеся к привычному уже превосходству. Последние воспоминания того периода с помощью милосердной иногда памяти я пытался свести только к твоему облику. Мы много говорили; могли часами сидеть в парке, или потом, когда я уехал на последний курс, в Хогсмиде, куда я сбегал ради встреч с тобой. Ты тихим голосом, наполненным какой-то менторской притягательностью, рассказывала обо всем на свете. Иногда я мог с тобой не соглашаться, начинал спорить, тогда ты смешно сердилась, начинала горячиться, запальчиво пыталась отбить мои аргументы, а мне только и надо было, что наблюдать за твоими покрасневшими щечками и в обиде прикушенной губой. А еще мне так нравилось, как ничто на свете, целовать твои губы. Такой смелости я набрался лишь под конец моей учебы в Хогвартсе. Я вдруг понял, что что-то теряю, что-то навсегда уходит из моего мира вместе с детством. И это моя непокорная Белл. Я целовал ярко напомаженные губы, а ты пахла терпким запахом увядающих роз. Ты прикрывала свои тяжелые веки, и под ресницами мне виделся еле заметный блеск. Ты дерзко прикусывала мочку моего уха, заставляя все тело радостно трепетать, но, обнимая, нежно касаясь твоих хрупких плеч, сжимая тонкие запястья, я не смел, не желал просить большего. Одновременно больно мне становилось от мысли, что когда-нибудь этой горячей кожи будут касаться чьи-то еще губы, кроме моих. В такие минуты ярость практически душила меня, а ты клала голову мне на колени и мурлыкала какую-нибудь мелодию. И я машинально перебирал густые шелковые пряди. Впитывая, наслаждаясь тобой, как последним глотком свежего воздуха, перед погружением в темницу, имя которой одиночество. А ты, моя Белл? Я так и не узнал, что ты чувствовала в те дни. При мне ты никогда не плакала, все так же улыбалась, а я не смог, не захотел рассмотреть, что происходило у тебя в душе. Все ожидали от тебя чего-то: блестящей партии, политических достижений, славы, а ты стала всего лишь моим личным врагом, моим кошмаром, где тонкая хрупкая Белл превращается в холодную убийцу с безумным взглядом химеры. Я проклинаю себя за то, что отпустил тебя. Я так страстно желал забыть, так страстно боролся с гневом и ревностью, узнав о предначертанном тебе браке, что упустил момент, когда надо было помочь тебе противостоять ожиданиям нашей бешеной семейки. Я трус, жалкий трус, не смеющий носить звание гриффиндорца. Я смел думать, что по собственной воле ты отдаешь себя в руки ничтожному Лейстренджу, цепному псу этого чудовища, вашего самозваного Лорда. Сейчас я думаю, что все могло быть не так однозначно, ведь когда от тебя с самого детства ждут чего-то грандиозного, то оказаться в самом пекле гражданской войны проще простого. По себе знаю. Конечно, невыносимо трудно было отказаться от тебя, но я думал, что поступаю правильно, становясь плечом к плечу с моими друзьями в их — нашей — борьбе за право на спокойную жизнь. К сожалению, эта уверенность иногда совершенно истаивала, стоило мне лишь вспомнить изгиб твоих красных губ. А ты, Белл, хоть когда-нибудь жалела, что выбрала не меня? Я презирал тебя за то, что ты стала убийцей; я презирал себя за то, что во мне кипели сомнения о правильности сделанных решений; я презирал вашего Лорда, как явного виновника всех моих бед. Я ненавидел, так жгуче ненавидел тебя, что иногда мне хотелось плакать над моим разбитым истоптанным сердцем. Я, как сумасшедший, кидался в самые гущи сражений, не зная, чего хочу на самом деле. Возможно, в твоих глазах я бы увидел смерть. Поначалу мне хотелось убить тебя; но, подумав хорошенько, я решил, что легче бы дал убить себя. Белла, Белла, Белла. Моя красавица. Моя навязчивая идея. Имя из газет, ужас в глазах жертв, непоколебимая уверенность, наконец, единственная владелица моего покалеченного сердца. Ты снилась мне. Безумная, ты не хотела меня забывать, не хотела, чтобы я забыл тебя. Как будто было в этом мире что-то более нереальное, моя хорошая. А потом… вдруг война прекратилась. И потребовались-то всего две человеческие жертвы. Но это сломило меня окончательно, я чувствовал, как из меня утекает вся жизнь. Не разбирая дороги, я мчался навстречу собственной смерти и безумию. Я убил этого предателя, вернее, думал, что убил. И дальше… Разве жизнь имела хоть какой-то смысл? Для моей Белл ответ был тоже очевиден. Безрассудство, всегда живущее внутри, толкнуло нас в двери соседних камер. Ты вновь заставляла говорить мои сновидения. Но они теперь могли только плакать. Плакала сама судьба, когда еле слышные всхлипывания приносил ко мне тюремный сквозняк. Я знал, как много народу погубила твоя жестокая неумолимая рука. Как будто наяву я видел твои губы, изогнутые в презрительной усмешке, а иногда в ушах звенел смех, с которым за тобой захлопнулась дверь тюрьмы. Этот смех, сковывал меня ужасом, произошедшее казалось нереальным. Как мне хотелось закрыть глаза, проснувшись в солнечном дне нашего детства, где я мог держать твою, такую хрупкую и теплую, ладошку. Мужчины не плачут, но из моих глаз так долго текли слезы от непонимания, что же такое случилось с моей, с нашей, жизнью, моя душа. Теперь моя жизнь кажется темным полотном, где изредка виднеются островки белой вышивки. Два года, проведенные на свободе, стали немного большим удовольствием, нежели сидение в тюрьме. Испытывал ли я угрызения совести, оттого, что я сбежал, а ты продолжала гнить в тюрьме? Нет, не испытывал, когда смотрел в зеленые глаза моего крестника, понимая, что чем больше приспешников Лорда на свободе, тем ближе все мы к новому кровопролитию. Дамблдор всегда знал, что он не ушел навсегда. Мне этого не понять, я не настолько умен; мне не постичь правила игр, которые ведут эти двое. Потом ты вырвалась на свободу, моя непобедимая Белл. Я должен был быть раздосадован и взбешен, и это было бы правильно. Но где-то в глубине души моей звенел радостный колокольчик, и, как я ни старался, не мог заглушить его нарастающий звон. Я тосковал по временам битв, когда в свете перекрестных лучей мог поймать твое лицо. Торжествующую улыбку моего демона. Я метался, как зверь по клетке, в стенах моего постылого пустого дома. Ты знаешь, я и в юности его ненавидел, когда тут еще было не так заброшено. Мое сердце ныло, полное медленно убивающего меня яда одержимости. Венцом моего безумия стало письмо, запущенное наудачу, в пустоту. Если бы я был пойман за этим занятием, наверняка был бы обвинен в предательстве, это не говоря о том, что вся затея была просто безумна. Но я получил лаконичный ответ. Ты помнишь, ты не можешь этого так скоро забыть, Белл, как ждала меня в комнате под крышей самой неприметной гостиницы, которую мне только доводилось видеть? Шаткие перила угрожающе скрипели, а ступени были готовы обвалиться под тяжестью моего веса в любую минуту. Но в комнате с окнами за плотно занавешенными шторами меня ждала моя Белла. Я видел твое лицо, тронутое временем и безумием, а сердце отказывалось узнавать тебя такую и рисовало все ту же прежнюю веселую девчонку. Ты целовала, до боли прикусывая мои губы. Твои поцелуи были солеными от слез. Слез, от которых я должен был спасти мою несчастную Белл. Я не мог надышаться тобой, не мог разомкнуть объятий. Да, я стал еще больше ненавидеть тебя, когда наутро проснулся в одинокой постели, где подушка все еще хранила вмятину от тяжести твоей головы. Я, наверное, мог бы спасти нас. А погрузил в пучину еще большего помешательства. Ты ушла без слов, а я теперь знал, что мир реальности утратил для тебя всякую привлекательность. Теперь только чертов мир фантазий, по которым ты заставляла меня бродить каждую ночь вместе с собой. С помощью заклинаний каждый новый сон оживал яркостью кошмара. Мы брели по выжженной голой земле, ты роняла слезы, и в месте их соприкосновения с землей на волю вырывались черные зубастые драконы, которые опаляли и без того страдающую землю. «Что ты сделал с моей душой?» — спрашивала ты меня. «Ты сама сделала это с ней», — всегда отвечал я тебе, в попытке заглушить пожирающее меня чувство вины, пытаясь вырвать руку из тисков твоих холодных ладоней. Твои глаза и жесты умоляли меня остаться, ведь только здесь, в мире своих снов, ты могла позволить себе слабость. Я вытирал твои слезы. И садился на мертвую землю, и качал тебя на руках, как ребенка. Я пишу тебе это, потому что уже не уверен, что мне это не привиделось. Ты больше не зовешь меня. Но заклинание сковало миры наших снов, и теперь я каждую ночь иду в глухой темноте, где слышится отчаянный плач, который разрывает мое сердце, но мне не найти тебя без помощи, моя красавица. Не спасти, не утешить, не защитить… Я иду на последнюю вылазку, вновь пытаясь уберечь моего крестника. Со смесью тоски и болезненного предвкушения я надеюсь, что встречу в коридорах продажного Министерства тебя, дражайшая кузина. И еще хоть раз взгляну, любимая, в твои красивые и безумные глаза.