sweetdreams

кавински вырывается из липких объятий сна резко и стремительно — с такой же жадностью парень втягивал внутрь неровную дорожку кокса через свёрнутую купюру пару секунд, минут или часов назад. потрёпанная и пропитанная резким парфюмом бумага хранила в себе ничуть не меньше тайн, чем он — отвратительная и ужасающая вселенская ошибка — сам, однако бенджамин франклин стоически продолжал поджимать губы, всем видом демонстрируя неготовность делиться чужими секретами. увы, только отец-основатель знал, как сильно джозефу кавински временами было хуёво. увы, только отец-основатель находился рядом, когда грязные пальцы наркомана плясали танго в тревожном припадке, зажимая между собой банкноту с портретом единственного неравнодушного человека в его крохотном блядском мирке. кавински выпадает из липких объятий сна, как актёр, разорвавший контракт с легендарной франшизой, и просыпается в мятой постели пёсика прокопенко. только вот всё равно чувствует себя мухой, лапки которой пристали к клейкой ленте: мозг отказывается запускаться и неистово сопротивляется. его мысли — этикетки на запотевшей бутылке от дешёвого пойла, которые почему-то не желают отрываться от холодного стекла. джозеф жадно хватает ртом воздух — чуть ли не задыхается — и медленно тянет ладонь к лицу, вновь совершая успевшую стать привычной процедру-проверку. ни в чём нельзя быть уверенным наверняка. он не знает, происходит ли всё это на самом деле; даже если текстуры выглядят настоящими, мнимая реальность всегда может оказаться очередным сном во сне. дуговой узор на подушечках пальцев, короткая линия жизни, изогнутый мизинец на левой руке — все черты на месте. они статичны. они не расплываются, не пытаются убежать с холста, в отличие от структурных элементов картин сальвадора дали. значит, в этот раз — слава мёртвому богу — пронесло. никаких рекурсий. всё настоящее. всё — по-прежнему хуёвое, больное и сутулое. в комнате пахнет куревом, сексом и уже знакомым убогим парфюмом, и квинтэссенция этой блевотины не то чтобы успокаивает — просто позволяет прийти в себя. когда биение собственного сердца перестаёт быть не только слышимым, но и буквально физически ощутимым, отражающимся неприятной пульсацией в висках, парень наконец-то замечает сгорбившуюся, свернувшуюся в три погибели тень в углу комнаты. зажатый двумя плоскостями прокопенко походит на мраморную гаргулью. изувеченную дурным характером и потрёпанную неудачными обстоятельствами. пугающую чужих детей по приколу и сокрушающуюся по поводу своего одиночества. прокопенко не спит — вертит пальцами нож-бабочку, смотря в упор на персональное мёртвое божество, только что вернувшееся из загробного — для него, для пёсика, — мира, и ничего не спрашивает. ему и не нужно — у наркомана всё на лице написано. снова приснилось что-то хуёвое. снова обосрался на дороге грёз. снова флешбеки да отходняки. кавински снова настолько плохо, что не отойти от него ни на шаг, — а прокопенко ведь и не хочется вовсе. ни капельки. ничуть. когда молчание перестаёт быть комфортным и начинает отягощать, джозеф нехотя поднимается с нагретого и тоже успевшего стать привычным места. касаясь холодного паркета голыми ступнями, он оставляет одежду и вещи на полу и скрывается за пределами чужой видимости, оказавшись за дверью. бенджамин франклин с загнутыми краями вместе с мелочью тоже прячется — только не в душевой кабине, а в тесных карманах прожжённых сигаретами джинсов, распластавшихся на паркете. только вот кавински почему-то по-прежнему не догоняет, что в оставленной комнате на него не поебать сразу двоим, а не одному: мужику со стодолларовой купюры и фальшивой псине, отчаянно пытающейся стать человеком в чужих глазах.