Под лиловой звездой

В окно заглядывала луна, едва народившаяся и оттого особенно яркая. По пологу кровати бродили тени, темные и смутные, но в них не виделось ничего, кроме игры света. Пока не виделось. Джастин закрыл глаза и в последний раз глубоко вдохнул запах лечебных трав, постепенно рассеивающийся в воздухе. У этих растений были розово-лиловые цветы и толстые стебли, но вспомнить, как они выглядели, не удавалось. Полтора года, а как будто вечность прошла. Но никакое время, похоже, не сделает меньше человеческую глупость. Мальчишка Окделл смотрел на него, как на прокаженного. Чего ещё, впрочем, ожидать от мальчишки Окделла? Наверняка надорское воспитание, какого можно было ожидать от приснопамятной герцогини Мирабеллы, осуждало и вполне здоровую любовь мужчины и женщины, а уж гайифский грех? А правду мальчику знать неоткуда: Алве он, разумеется, не поверил, и Джастин вполне его понимал, — сложно сходу проникнуться доверием к врагу своего рода, в котором привык видеть, по меньшей мере, демона Заката. Пожалуй, он многое понимал, вот только легче не становилось. Самое смешное — он и сам не знал, кто и за что в него стрелял. Воспоминания обрывались звонким и свежим осенним днем: он прибыл в Васспард, лишь там узнав, что отец задерживается, и с чистой совестью посвятил оставшееся время младшим братьям, в первую очередь, разумеется, Валентину, — самые младшие были ещё слишком малы, чтобы понять большую часть их разговоров. Он помнил, что успело стемнеть, а потом... Росио говорил, что это нормально, но память отсекла именно тот момент, который заслуживал наибольшего внимания. По крайней мере, за наступлением вечера следовал провал, самое малое, в сутки длиной: из темноты, которой заволокло прошедшее, возникало только ощущение тяжелой, медленно пульсирующей боли, усиливающейся на каждом вдохе, и чьи-то руки, бережно и крепко прижимающие к себе. Голос, порой хрипло бормотавший над ухом, он не мог узнать, как ни старался. Знал только, что это был кто-то знакомый, знакомый настолько, чтобы перестать узнавать тона и интонации, чтобы только помнить имя, — но чье? Ответа не было. "Держись. Дыши, дыши, недалеко, уже недалеко..." Очнулся Джастин, когда в Олларии уже шел снег. Он не помнил и не понимал, сколько времени прошло, но старик-лекарь сказал, что почти месяц он провел в беспамятстве. Дом, где он пришел в себя, был домом Алвы на улице Мимоз, а лекарь, мэтр Саллах, оказался одним из лучших хирургов Золотых Земель. И, должно быть, не последним среди лекарей свой родины, иначе бы Джастин не выжил. Он помнил, как Алва недрогнувшей рукой выстукивал по его обнаженной спине: — Дыши ровнее. Не так глубоко. Слышишь? Он, конечно, слышал: не нужно быть сведущим в медицине, чтобы отличить два звука, слева и справа. Пуля пробила легкое, а путь из Васспарда был долгим. Как бы не старался его таинственный спаситель, он не смог предотвратить неизбежного. Лекарь сказал, что рану промыли так тщательно, как только возможно, и повязку наложили умело и хорошо, — если бы не это, даже его искусство ничего бы не решило, — но слишком много времени прошло, и слишком разрушительно было действие пули. На память об этом остались глубокие, странной формы шрамы на спине, их отражение на груди и несколько следов, оставленных швами: мэтр Саллах чистил рану и делал что-то ещё, требовавшее рассечь плоть. Джастин был жив, но оказалось, что это никому не нужно: на исходе зимы до него дошли наконец вести о семье. Отец отрекся от него, записал в умершие для семьи. Это означало, что он, даже будучи жив, лишается имени и прав, становится человеком, чье благородство зиждется лишь на праве крови. Но также это значило, что для семьи и общества его, Юстиниана Придда, графа Васспард, больше не существует. Эта весть была ожидаемой. Он рассмеялся и сказал, что Вальтер Придд в кои-то веки выполнил свои обещания, а потом, оставшись в одиночестве, отвернулся от дверей и замер, глядя на игру первых лучей весеннего солнца, скользивших по узору обоев. Он закрывал глаза, когда уставал смотреть, проваливался в сон и просыпался, не замечая разницы между сном и явью, утопая взглядом в сплетении линий на драпировке. Время растянулось во что-то легкое и неживое, а потом он почувствовал, как кто-то касается плеча, и по теплым рукам и запаху выпечки узнал Кончиту. — Вы четвертый день ничего не едите, дор Хустинито. Нехорошо это. Джастин почувствовал, что голос почти пропал, но ответить было нужно, и он сказал чистую правду: — Я не голоден. Благодарю за заботу. Он почти услышал, как пожилая кэналлийка покачала головой. — Соберано волнуется, — сказала она, и это прозвучало как объяснение и просьба одновременно. — Говорит, голодом себя уморить хотите. Джастин прикрыл глаза. Что же, если и так... Кэналлийцам не понять. Рокэ всегда говорил, — они дерутся до последнего, и сдавшийся не прав всегда. Но что делать ему? Он был хуже, чем нездоров, — искалечен, и одному Создателю ведомо, что делать человеку, не способному ни защитить себя в бою, ни даже закричать достаточно громко, чтобы позвать на помощь. — Вам надо хорошо есть и пить хорошее вино, — продолжили за спиной. — Иначе вы никогда от раны не оправитесь. Или вправду голодом себя заморите... Ладонь на плече сместилась, коротко коснулась волос, и Джастин даже не смог возмутиться, поняв, что его гладят по голове и плечам. — Не знаю, что у вас там вышло, но это ведь не причина пластом лежать. И тем более — не есть. Спорить было не с чем, да и не хватило бы сил, поэтому оставалось только лежать, зажмурившись, и вспоминать, что по голове его в последний раз гладила даже не матушка, — сам Алва, когда один из их вечных разговоров оказался невыносимым. Протянул руку, выбирая запутавшуюся травинку, и неожиданно провел по волосам самыми кончиками пальцев. В доме Приддов не в чести были прикосновения, хотя Джастин и обнимал братьев, когда была возможность, но чтобы служанка позволила себе такое обращение... Джастин зажмурился крепче. Он не в доме Приддов. И сам — больше не Придд. А у кэналлийцев другие порядки, и если сейчас утешать его пришла старая кухарка, значит, это правильно и хорошо. Кончита ещё что-то говорила, потом, кажется, вовсе перешла на кэналлийский. Джастин глубоко, с болью вздохнул и уткнулся лицом в подушку: лекарь долго не разрешал повышать голос, но ничего не говорил о слезах. Все это случилось почти год назад, но он так и не смог полностью оправиться. Не смог или не захотел, — в последнем было страшно признаваться даже себе, — но усеченное легкое давало о себе знать приступами кашля и дурноты, усиливающимися в дождь. Теперь, в начале лета, должно было стать легче. Должно было стать легче, но станет ли? Может быть. Все может быть.