А вы смиряли строгую гордыню, Пытаясь одолеть свои пути? А вы любили так, что даже имя Вам больно было вслух произнести?
Эдуард Асадов
Она любила его. Она открыла глаза с осознанием этого чувства, она вдохнула его с первым глотком воздуха, она услышала его в первом ударе сердца. Немыслимое, непостижимое, невозможное ворвалось в её иссохшую, омертвелую жизнь, осветив её, как освещает весеннее солнце так долго спавшую под снегом пустошь. Всё прежнее казалось теперь стократ бесцветнее и мертвее. Всё было бессмысленным до того мгновения, когда она проснулась. Она не могла постичь собственной слепоты, за которой она пряталась так беспомощно все эти дни. Разум предлагал десятки оправданий – но сердце больше ничего не хотело слышать. Сердце только стремилось раненой птицей в руки того, кто утишит его боль, согреет и защитит. Сердце только хотело обрести покой там, где всегда было его место. Стук в дверь заставил её вздрогнуть всем телом, и по нему прошла болезненная дрожь. Она устала, она так устала за эту ночь, проведённую в надрывных рыданиях, не дававших забыться сном, но раздавшийся из-за двери голос словно столкнул её с постели. – Клэр! Столько болезненной тревоги было в одном-единственном слове, что хотелось броситься ему навстречу, сказать, что больше не о чем беспокоиться, но она едва заставила себя открыть дверь, зная, что ей придётся взглянуть ему в глаза. – Клэр, я… волновался за тебя. Все уже уехали, а Анна сказала, что ты даже к завтраку не спускалась. Сердце сжималось от того, как виновато он смотрел на неё – словно ему казалось теперь, что своим вчерашним признанием он не расстроил даже, а оскорбил её. – Прости, я… проспала, – прошептала она едва слышно и опустила глаза. Она без страха взглянула бы в упор и на солнце, и на смерть – но только не в глаза, в которых горело всё то, что она упустила. Оттолкнула. Всё, от чего отказалась. – Мне… мне нужно только десять минут… нет, пять. Нет, я готова! Она поспешно схватила со столика ключ, но Сергей решительно преградил ей дорогу. – Подожди! Клэр вскинула на него испуганный взгляд и невольно отступила на шаг. На мгновение в его глазах промелькнуло что-то болезненно-горькое – но сразу исчезло, уступая место привычному мягкому спокойствию. – Ты… умойся, переоденься, а я подожду тебя внизу. – Он чуть помедлил, замявшись, и прибавил: – И… не переживай. Ничего страшного не случится, если мы немного опоздаем. Сергей быстро развернулся и ушёл, не глядя на неё, а она всё стояла в дверях, смотрела ему вслед и думала о том, что страшное уже случилось. За всю дорогу они обменялись лишь парой ничего не значащих фраз о хорошей погоде – и, казалось, для обоих это отчего-то было ещё более неловким, чем простое молчание. Они словно знали, что говорят совсем не то, что хотят и должны – и выходило, что они будто бы обманывали друг друга. Сергей смотрел на дорогу перед собой. Клэр – на запёкшуюся кровь на левой ладони. Она заметила крошечные порезы, когда собиралась в гостинице; теперь в кармане у неё лежала синяя птица с засохшей кровью на тонких крыльях. Всё было как обычно – и совсем по-другому. Лестница на второй этаж казалась длиннее и круче, а коридор – темнее. Решётка на окне скрипела громче, а птицы в кронах деревьев пели тише. Тишина была тяжёлой и густой, и даже игривые солнечные зайчики пугливо прятались по углам. Клэр пыталась читать, но строчки сливались перед глазами, и смысл слов безнадёжно ускользал от неё. Задумавшись, она вздрогнула, когда рядом звякнула тарелка. – Вот, я попросил тебе приготовить. – Сергей поставил рядом с дышавшим горячим паром омлетом чашку чая. – Поешь, а то что же ты… без завтрака совсем. – Спасибо, – тихо, с какой-то болезненной благодарностью проронила Клэр, так и не найдя в себе сил поднять на него глаза. От одной мысли о том, что она так страшно и жестоко обидела его, а он всё равно заботится о ней, сердцу становилось тесно в груди. Сергей сел за свой стол. Белый лист, на котором он должен был написать отчёт, слепил, словно снег в солнечный день. Слова совсем не шли на ум: ему, так любившему песни и стихи, всегда с трудом давался сухой канцелярский язык, а теперь тот и вовсе казался ему набором бессмысленных звуков и букв. Он бросал украдкой взгляды на так старавшуюся вести себя тихо Клэр и всё пытался понять, что таилось за этой странной надрывной печалью в её глазах. Ещё вчера он думал, что просто расстроил её, а теперь ему начинало казаться, что он будто бы сломал её жизнь. – Чёрт! Чёрная клякса медленно и как будто насмешливо расплывалась по белому листу. И когда он успел так задуматься, что схватился за перьевую ручку вместо шариковой? – Прости, – смущённо пробормотал Сергей, бросив быстрый взгляд на растерянную Клэр. По тону его, конечно, было совсем нетрудно понять, какой смысл он вложил в это короткое слово, а она ведь ни разу не слышала от него ничего подобного. И, судя по её лицу, вообще считала его неспособным даже на самые безобидные ругательства. Ветер ворвался в распахнутое окно, взъерошил бахрому забытого кем-то на спинке дивана пледа. В разгар дня в комнате отдыха было пусто, и потому Сергей сбежал туда, кляня себя за слабость и малодушие. Невыносимо было смотреть на такую подавленную Клэр, которая, казалось, боялась побеспокоить его слишком громким вздохом – как будто бы она и вправду была в чём-то перед ним виновата. От этого его собственное чувство вины только начинало кусаться ещё больнее, а в памяти всё звучал его собственный голос, так искренне обещавший ей, что он всегда будет её другом. Что он всё поймёт. Наверное, тогда он ещё надеялся, что всё может быть совсем иначе. Не понимал, не мог понять, что ему действительно придётся с этим жить. Быть ей другом, пытаться сделать так, чтобы всё было как раньше. Признать, что ничего другого ей не нужно – и продолжать улыбаться ей от всего сердца. Нельзя, чтобы она думала, будто он хочет наказать её за то, что она его не любит – потому что это неправда. Он стоял у окна, вдыхая напоённый ароматом черёмухи воздух, и вспоминал прошлый вечер и душистые лиловые ветви. Тёплое дыхание и невесомую нежность прикосновения. – Слушай, мне после обеда надо на стадион – поедешь со мной? Воздухом подышишь, а книги можешь взять с собой. Клэр взглянула на него чуть недоверчиво, словно заподозрила вдруг, что его подменили где-то там, в тёмных коридорах отделения, и вернувшийся в кабинет с безмятежной улыбкой на лице Сергей – совсем не тот, кто вышел из него четвертью часа раньше. Но недоверие быстро сменилось облегчением. Почти радостью. – Вы будете какие-то нормативы сдавать? – Ну, всё как водится: упал – отжался. – Звякнув ключами, Сергей открыл сейф и убрал в него лежавшие на столе папки. – Взял штангу, пробежал стометровку. Положил штангу. – Клэр радостно рассмеялась. – Шах, мат, гол… Так что, пойдём? Она только оживлённо кивнула, собирая книги со стола. Пусть это была только минута душевной слабости, но она позволила себе поверить, что всё ещё может быть хорошо.***
Над деревянными скамьями стадионных трибун был небольшой навес, но Клэр села в стороне от него, словно ей было зябко, и она хотела побыть на ласковом майском солнышке. Ей и правда было холодно – только не снаружи, а внутри. И этот холод, увы, не могло прогнать солнце. Она пыталась сосредоточиться на книге, но то и дело бросала взгляд на дорожки и поле, где был среди других офицеров Сергей. Он казался таким оживлённым, улыбался, смеялся – словно и правда ничего, совсем ничего не случилось. Над стадионом разносились переливчатые трели свистка, и ему вторили прятавшиеся в зелёных кронах деревьев птицы. Птицы. Она взглянула на маленькие ранки на ладони. Помедлив, вытащила из кармана тонкую цепочку. Впервые с того мгновения, когда она признала свою любовь, она позволила себе подумать о том, что могло бы быть. У неё могла бы быть семья – настоящая, такая, о какой она всегда и мечтала. Даже дочка – пусть не родная, но какая же разница, если она любит её, как любила бы свою? Рядом с ней были люди, которые хотели быть её друзьями, потому что она была им дорога. Потому что им было не всё равно. Она по-прежнему не понимала, отчего это так – но, может быть, ничего и не нужно было понимать? Она ведь тоже не смогла бы объяснить, почему она любит Сергея. Конечно, он сильный, и добрый, и искренний, и полный этого удивительного мягкого тепла, к которому тянешься, словно к солнцу – но разве дело в этом? Она просто любит – и ничего больше не нужно объяснять. Время будто остановилось, и одно-единственное мгновение застыло в предвечерней золотистой дымке – каплей солнца в кусочке янтарной смолы. Ветер ласково ерошил её тёмные волосы, забирался за ворот платья и шелестел страницами лежавшей на скамье раскрытой книги. И почему-то именно теперь она со всей беспощадной ясностью осознала, что делало её такой одинокой все эти долгие годы. То, о чём она не могла рассказать. То, о чём она молчала. То, о чём всегда будет молчать. – Тебе нездоровится? Клэр вздрогнула, едва не сбросив со скамьи все свои книги. Она даже не заметила, как поднялся на трибуну Сергей. Как подошёл к ней и опустился почти рядом. Почти. – Ты можешь вернуться в гостиницу, если хочешь. Я тебя провожу, если боишься заблудиться. – Нет, ничего, всё нормально, – поспешно возразила Клэр. – Здесь… хорошо. – Ладно, – всё так же совсем спокойно проронил Сергей. Чуть приподнялся, собираясь встать и вернуться на поле. – Подожди! Она хотела схватить его за рукав, но в последний момент отдёрнула руку. Он заметил это, но ничего не сказал. Просто опустился обратно на скамью, давя рвавшийся из груди тяжёлый вздох. – Послушай, я… я не могу это взять. Клэр протянула к нему чуть подрагивавшую руку. Из-под сомкнутых пальцев виднелась тонкая золотая цепочка. – Ты ведь уже взяла, – тихо проговорил Сергей. – Я тогда просто не поняла, что это. – Тогда? Из груди Клэр вырвался судорожный вздох, когда её взгляд зацепился за чуть поджившую царапину на щеке Сергея. Когда она вспомнила, почти ощутила, как его дыхание касается её лица. Тогда она могла не отталкивать его – и теперь всё было бы совсем по-другому. – Ладно, прости, я не буду об этом, – почти смущённо прибавил Сергей, когда она отвела, опустила глаза, а на щеках проступил предательский румянец. – Но я ведь тебе на память подарил. Ты даже помнить обо мне не хочешь? Как же ранила его её нелюбовь, если он, такой сильный, не мог сдержать проскальзывавшую в голосе дрожь? Клэр хотелось выкрикнуть всем сердцем, что она никогда, ни за что не сможет его забыть, но она лишь глухо уронила в золотистую майскую дымку горькую правду: – Я не заслуживаю таких подарков. Ему хотелось спросить, почему. Хотелось спросить, что ещё он может сделать для того, чтобы она избавилась навсегда от терзавших её сомнений. Ещё недавно ему казалось, что он сломал, разрушил до основания ту ледяную стену, которой она отгородилась от всего мира, и увидел наконец её живую душу – но теперь он понимал, что её окружало несокрушимое молчание, которое ему никак не одолеть. Если она не захотела открыться ему, даже когда он вложил в её руки своё сердце, то что же ещё он может сделать? – Как скажешь, – коротко бросил он и взял цепочку из её рук. Спрятал не глядя в карман тёмно-синей спортивной куртки и дёрнул язычок «молнии». Поднялся и ушёл, даже не взглянув на Клэр. Она смотрела ему вслед с болезненным отчаянием в глазах, словно надеясь, что он вернётся и, забыв обо всех её жестоких словах, просто обнимет её, прижмёт к груди – и от этого случится что-то такое, после чего ей уже не нужно будет ничего скрывать, и все её страшные тайны больше не будут иметь никакого значения. Она ненавидела саму себя за эту надежду – и за то, что отвергла чудо его любви. Пусть не по своей воле – но какая разница, если в его глазах плескалась теперь горечь, которой не было, не могло быть прежде? Она смотрела, как он спускается по лестнице: Андрей подошёл к нему и о чём-то спросил, но Сергей только дёрнул плечами и побрёл обратно на дорожку. Подошёл к разлапистому турнику, который установили специально для тренировки офицеров. Ухватился за перекладину. Клэр сдавленно вскрикнула и прикусила до крови губу, когда он сорвался и упал на дорожку. Схватился за плечо. К нему кинулся Андрей, а за ним – и другие офицеры, но Клэр не видела этого. Сорвавшись с места, она бросилась к выходу, спотыкаясь на каждой ступеньке и хватаясь за стены. В голове билась только одна мысль. Это тоже из-за неё. Горькие, едкие слёзы застилали глаза, и она ударилась с разбегу о забор чуть левее распахнутых настежь ворот. Остановилась, судорожно вцепившись в тонкие металлические прутья. – Клэр, ну что случилось? Теперь она поняла наконец, что проскальзывало то и дело в его голосе, теряясь за нотками беспокойства. Усталость. Он, наверное, очень устал от того, какой неуравновешенной и несдержанной она была. От того, как она молчала и прятала глаза. Ему, наверное, хотелось, чтобы она была весёлой и ласковой, как Наташа, а не холодной и колючей, словно ощетинившийся ёжик. Он снова и снова протягивал к ней руки – а она в ответ лишь больно колола их острыми иглами . – Ничего. – С трудом разжав пальцы, Клэр повернулась к Сергею. Он остановился в нескольких шагах от неё, словно не решался подойти ближе. Или больше не хотел. – Я… знаю, что не должна была уходить без разрешения. Прости, это больше не повторится. Она сказала это, почти не задумываясь, лишь прячась инстинктивно за холодом официальных фраз – и даже не подозревала, что для него сейчас не могло быть ничего хуже этого отстранённого тона и опущенных глаз. – Неужели я так неприятен тебе теперь? Она прикусила и без того уже прокушенную губу, чувствуя металлический привкус крови во рту. Господи, неужели она сможет ненавидеть себя ещё сильнее, чем теперь, когда в его голосе слышалось столько горечи? Но что ей делать? Что сказать? Правду? Немыслимо. Ложь? Как можно ему солгать? – На той стороне, сразу за пешеходным переходом, начинается рябиновая аллея, – устало проговорил после недолгого молчания Сергей. – Иди по ней до конца, мимо школьной теплицы, и выйдешь на улицу Курчатова. Твои книги я отвезу обратно в отделение. Он быстро развернулся, и Клэр едва не бросилась вслед за ним, в последний момент схватившись за решётку ворот – словно только это и могло удержать её на месте. – Но я… – растерянно проронила она ему в спину. Сергей остановился. Чуть помедлил и обернулся, взглянув на неё непривычно тяжело и устало. – Ничего, я понимаю, что я тебе надоел. Отдохни от… Неважно. Ему была отвратительна собственная слабость, и всё же он правда очень устал. Он понимал, что Клэр совсем не рада тому, о чём он сказал ей вчера, но неужели это и в самом деле так оскорбило её, что даже его присутствие теперь её тяготит? Он не знал, как ему теперь жить, существовать с этим – и не знал, как он объяснит этим вечером бедной Сашеньке, почему Клэр не приехала повидаться с ней. Как скажет, что она, наверное, никогда больше не придёт – и всё только из-за него и его неосторожных слов. Он ушёл – и не видел, как она смотрела ему вслед, вцепившись тонкими пальцами в холодный металл и чувствуя страшную чёрную пустоту внутри. Вернувшись в гостиницу, она просто поднялась к себе, рухнула на кровать и пролежала неподвижно на самом краю до тех пор, пока не померк золотистый солнечный свет, и не поползли из углов чёрно-синие вечерние тени. В коридоре стало шумно: было уже восемь, и обитатели гостиницы спешили на ужин. Клэр показалось, что она слышит за дверью голоса Анны и Сэма, но ей даже не пришло в голову подняться, выйти из комнаты и спуститься вместе с ними к столу. Как она будет есть? И зачем ей это вообще? Ведь человеку, которого она так любит, плохо где-то там, всего в двух улицах от неё, потому что она так глупо и жестоко его обидела. Всё тело заныло, когда она с трудом приподнялась на локте, притянула к себе стоявший рядом на столике телефон, сняла трубку и принялась неловко набирать левой рукой словно выжженный в памяти номер. Гудки. Длинные, тоскливые гудки – бесконечные, словно холодный осенний дождь. Наверное, это её расплата за то, как поступила она вчера. Она не знала, что скажет ему, если он возьмёт трубку, но всё равно безотчётно шептала «пожалуйста», словно молясь о том, чтобы он сделал это. Может, его нет дома? Или он просто почувствовал, что это она, и не захотел говорить с ней, слушать её голос и её жалкие оправдания? Она и правда чувствовала себя жалкой, бесшумно опуская трубку. Жалкой и беспомощной. Темнота расползалась по полу и стенам, а в приоткрытое окно пробирался холодный ветер, но у неё не было сил укрыться. Она просто лежала, не двигаясь, снова уйдя глубоко-глубоко внутрь себя. Город медленно погружался в сон, а она просто смотрела в темноту немигающими воспалёнными глазами.***
– Я не собираюсь ни к чему тебя принуждать, но, может, ты хотя бы подумаешь об этом? Клэр судорожно вздохнула, провела рукой по лбу, запустила в волосы тонкие пальцы. Ветер ерошил уже совсем большие листья на двух тоненьких деревцах, одно из которых по-прежнему тяжело опиралось на ветви другого. Двор перед зданием отделения был пуст – и такими же пустыми казались глаза Сергея. – Ты ведь обещал, что не откажешься от меня, – глухо проронила Клэр. Она понимала, что говорить так – жестоко. Но жестоким было и то, о чём её просил Сергей. – А ещё я обещал, что помогу тебе остаться. И, к сожалению, теперь выходит так, что одно противоречит другому. Клэр подняла на него затравленный взгляд. Сейчас ей даже не верилось, что три недели назад она стояла на этом самом месте – и здесь впервые увидела его. Тогда он выглядел таким счастливым, а теперь, казалось, даже глаза его из синих стали почти серыми. – Неужели это только из-за того, что я никак не могу разобраться в одной-единственной схеме? У меня просто болит голова, и… – Клэр, мы оба знаем, что дело не только в этом. Дело в том, что он больше не садился рядом с ней, а она боялась потревожить его лишним вопросом. И голос его лишь казался спокойным, и за кажущимся этим спокойствием была всё та же горькая обречённость и осознание необходимости пожертвовать самым дорогим. – Первый экзамен всего через неделю, и ты обязательно должна его сдать. Я сам виноват в том, что больше не могу помочь тебе с этим. С другим инструктором тебя всё получится. А я… я только мешаю. Клэр молча смотрела на серый асфальт у себя под ногами. К горлу подступил горький колючий комок: Сергей всё старался взять всю вину на себя, но ей от этого становилось только хуже. Она понимала, что он не пытается избавиться от неё, что он не предаёт её и не бросает. Понимала, что ему больно и тяжело – и всё равно так хотела бросить ему снова в лицо это отчаянное «ты же обещал!» – Ты не виноват. Просто я дура, – глухо уронила Клэр и, не поднимая глаз, повернулась и пошла прочь со двора. Обратно в гостиницу, куда ей предложил вернуться Сергей – потому что бесполезно пытаться что-то делать, когда голова занята совсем другим. – Господи, ну что ещё случилось? – Вышедшая из дверей отделения Наташа едва удержалась от тяжёлого вздоха, увидев Сергея. Она забегала ненадолго в отделение к отцу, а теперь собиралась идти домой и… вот. – Ещё? – Сергей усмехнулся с такой непривычной горечью, что ей тут же стало стыдно за собственный тон. – Знаешь, Андрей прав. Лучше бы ты думала о своей свадьбе, а не об… этом. – Ты знаешь, что я не могу, – упрямо возразила Наташа. – Думаешь, мне станет легче, если я ещё и твою свадьбу умудрюсь испортить? – Да ну что ты заладил, в самом деле? Ничего ты не портишь! – Я сказал Клэр, что найду для неё другого инструктора. Наташа осеклась и замерла, неверяще глядя на Сергея. – Ты… что? – Она больше не может нормально заниматься со мной. – Но почему? – Да не знаю я! – неожиданно раздражённо бросил Сергей. – Может, я ей в тягость стал? Наташа растерянно молчала, жалобно глядя на него: таким она его не видела никогда – и это почти пугало её. – Теперь она меня точно ненавидит, – глухо уронил Сергей и, даже не подняв глаз на Наташу, направился обратно к дверям отделения.***
Клэр сидела на скамейке, с трёх сторон окружённой пышным зелёным пологом молодой листвы. Вход в гостиницу был совсем недалеко, и рядом была главная городская площадь, но до этого укромного уголка почти не долетали звуки внешнего мира. Она сидела, сложив руки на коленях и опустив голову, и потому даже не заметила, как подошла к ней Наташа. – У тебя что-то случилось? – обеспокоенно встрепенулась Клэр, увидев застывшие в её глазах слёзы. – У меня случился близкий друг, который ходит с такими глазами, будто просит пристрелить его, чтобы больше не мучиться, – глухо проговорила Наташа, глядя прямо перед собой. Клэр судорожно вздохнула и поникла, ссутулилась, нахохлилась, точно вымокший под дождём воробей. – Знаешь, я ведь сразу поняла, что он тебя любит, – помедлив, уже куда мягче прибавила Наташа. – Когда только увидела вас вместе в первый раз. Это, кажется, было на третий день после твоего приезда? Ты тогда так на нас смотрела, как будто думала, что мы вместе, и хотела оказаться рядом с ним сама. Я была тогда уверена, что он тебе нравится. Клэр опустила голову и закрыла глаза. Хотелось вскочить и убежать, снова поддавшись слабости и малодушию. – Я его тем же вечером спросила, почему он не хочет сказать тебе. А он ответил, что боится тебя потерять. Что тебе, наверное, нужен только друг, и он всё испортит, если скажет, что любит тебя. Выходит, он с самого начала чувствовал, что так будет. Мягкий, полный печали голос Наташи резал её по живому острым ножом. Она отчаянно кусала губы, ощущая металлический привкус во рту и застрявший в горле горький комок. Её словно обвиняли в каком-то страшном преступлении, а у неё не было даже голоса, чтобы оправдаться. – Неужели он совсем тебе не нравится? Клэр почувствовала на себе взгляд Наташи, но только поникла ещё больше. – Я понимаю, что это глупо звучит, и дело, конечно, не только в этом, но… Он ведь такой хороший! И не всегда же любовь бывает с первого взгляда! Может… может, ты ещё смогла бы его полюбить? Зачем же так сразу его отталкивать? Он ведь ничего плохого тебе бы не сделал! Клэр глухо застонала, обхватив голову руками. Сердце закололо, и сразу стало больно дышать. – Ты… любишь кого-то, да? – нерешительно спросила Наташа. – Что? Слово, больше похожее на шелест, вырвалось из пересохшего горла почти против её воли. – Я подумала, что, может, дело в том, что ты уже любишь… другого. Но, если так, то почему ты просто не скажешь об этом Серёже? – Нет… нет, дело не в этом. Я просто… не могу ему сказать. – Почему? – Я не хочу сделать ему больно. Наташа схватила её за плечо так резко, что Клэр едва не отпрянула. – Господи, Клэр, опомнись! Ему уже больно! Она почти выкрикнула эти слова ей в лицо – и словно сама испугалась того, что сделала. Отпустила её плечо и поникла сама. – Он ведь думает, что ты его ненавидишь.***
Клэр поднялась к себе, спотыкаясь на каждой ступеньке, и рухнула на кровать поверх покрывала. Её жизнь снова превратилась в кошмар, когда все дни сливаются в одну холодную безликую серость, и невозможно отличить «сегодня» от «вчера». Когда лежишь и смотришь в одну точку, не чувствуя течения времени, и просто ждёшь собственной смерти. Она не знала, сколько дней или часов она пролежала так, пока в иссохшее молчание её комнаты не ворвалась трель телефонного звонка. Руки дрожали, и она едва не выронила трубку, поднося её к уху. – Я понимаю, что ты не хочешь меня видеть, но… – Почему? Сергей замолк на том конце провода, словно не ожидал, что Клэр его прервёт. Или что она вообще что-нибудь скажет. Не бросит трубку, как тогда. – Ну, может, потому, что ты на меня почти не смотришь и за два дня даже по имени ни разу не назвала? Шрам на шее заныл, налился призрачной болью. Клэр казалось, что она просто распадается на куски, словно мертвец в могиле. – Я не об этом хотел сказать. Саша спрашивала вчера, почему ты не приехала, и я отговорился тем, что ты просто очень устала. Но сегодня я опять приехал один и… В общем, она решила, что мы поссорились. Из-за неё. Ещё одна жертва её молчания, о которой Клэр будто бы и вовсе позабыла. О чём она только думала? Думала, что успевшая уже привязаться к ней девочка просто забудет её? Не заметит её исчезновения? Или что Сергей придумает достаточно убедительную ложь, чтобы закрыть этот вопрос раз и навсегда? И разве не она сама рассказывала ему о том, каково это – быть брошенной и одинокой, и во всём винить себя? – Она меня очень просила позвонить тебе и сказать, что она хочет с тобой поговорить. – Да, конечно… хорошо, – сбивчиво прошептала Клэр. – Тогда я приеду за тобой минут через десять. Она быстро опустила трубку на маленькие рычажки – чтобы только не слышать доносившихся из неё длинных, тоскливых гудков. В голове всё отдавался ровный, почти механический голос Сергея – и теперь она понимала, почему он так пугал её. В нём не было жизни.***
Саша сидела на деревянной скамейке чуть в стороне от детской площадки: такая тихая и очень серьёзная, со своим любимым мягким медвежонком в руках. Она не бросилась обнимать Клэр, как делала это раньше – только очень вежливо поздоровалась и вздохнула украдкой. Помолчала – а потом медленно заговорила, тщательно подбирая и выговаривая слова. Будто боясь, что ей не хватит тех, которые были ей известны. – Я знаю, что папа Серёжа тебя очень любит. Клэр бросила на неё короткий смятенный взгляд. Сказал бы ей кто три недели назад, что ей может быть так неловко перед маленьким ребёнком – ни за что не поверила бы. – Он тебе сказал?.. – Нет, – покачала головой Саша. – Разве обязательно говорить? Ты, наверное, думаешь, что я маленькая просто, и ничего не понимаю. А я понимаю. Осознание собственной беспомощной слепоты снова ударило острым ножом. Господи, даже ребёнок всё видел – так почему не видела она?.. – Он уже два дня очень-очень грустный ходит. Ты ему сказала, что не любишь его, да? Клэр вздрогнула и взглянула на девочку остекленевшими глазами. Не то что ответить – даже головой не качнуть. – Это потому, что ты не хочешь быть моей мамой? Сердце кольнуло так сильно, что Клэр невольно схватилась за грудь – и заметила краем глаза, как дёрнулся сидевший поодаль Сергей. – Саша, ну что ты такое говоришь? – прошептала она из последних сил. Сердце всё заходилось, и трудно было дышать. – Папа Серёжа про это не говорил, но я знаю, что тётя Ирина хотела, чтобы они поженились. И она не возражала, чтобы он меня забрал, потому что не хотела своих деток. А ты, наверное, хочешь своих, и тебе не нужна чужая девочка. Я понимаю, правда. Я тогда скажу папе Серёже, чтобы он меня совсем здесь оставил. Мне здесь нравится. У нас воспитательница добрая, и по пятницам пряники к чаю дают. Клэр сама не заметила, как сползла со скамейки, упала на колени и обняла, прижала к себе Сашу. Та всё моргала и тёрла себе глаза, чтобы не заплакать, но всё равно залилась слезами, обхватив её шею. – Прости, прости, прости… – повторяла Клэр, словно молитву, не в силах найти других слов. Если что-то и могло причинить ей боль ещё большую – так это осознание того, что она едва не разрушила ещё одну жизнь. Такую маленькую, хрупкую, доверчивую. Ведь Сергей уже сделал бы её своей дочерью и уехал бы с ней в Москву, если бы только она, Клэр, не приехала в Припять и не вторглась в их жизнь со своей горечью, пустотой, чернотой. Прошло ещё несколько минут, прежде чем Саша смогла наконец немного успокоиться. Она больше ни о чём не спрашивала Клэр – только ласково гладила её по голове, видя, как сильно та расстроилась. Она помахала ручкой Сергею, всё это время продолжавшему держаться поодаль: он ведь обещал, что не будет мешать и даже не подойдёт, пока они его не позовут. Он быстро подошёл, почти подбежал к ним и замер, тяжело, взволнованно дыша. Саша слезла со скамейки и потянула Сергея за рукав, а когда он присел рядом, прошептала ему что-то на ухо. Помедлив, он кивнул и выпрямился. Обернулся к уже успевшей подняться Клэр. – Саша просит, чтобы мы… – Его голос дрогнул, и он запнулся на мгновение, словно не в силах произнести это вслух. – Чтобы мы обнялись, если не было никакой ссоры. – Неимоверным усилием воли он заставил себя взглянуть в лицо Клэр. – Мы ведь не ссорились, правда? Она снова смотрела на него с полынной горечью в глазах, а за ней плескалось что-то такое, чего он никак не мог понять. Сожаление, отчаяние, болезненная радость – как когда получаешь что-то, чего очень хотел, но знаешь, что это больше не повторится. Словно случайный прохожий, сжалившись, погладил бездомную собаку – и та провожает его больными глазами, безмолвно прося, чтобы он вернулся и забрал её домой. Она так и не смогла проронить ни слова, но он всё равно обнял её. Не так, как раньше, потому что теперь ему казалось, что она этого не хочет. Что ей неприятно. Она чувствовала это и не знала, как объяснить ему, что это не так. Просто обняла его в ответ с болезненным отчаянием приговорённой к смерти, знающей, что это последнее объятие в её жизни. Ей было всё равно, что кто-то может что-то увидеть или подумать. Пусть её даже убьют, как только она выйдет на улицу. Ей и так уже больно. И так уже невозможно дышать. Она уже разбита, убита, погребена. – Не бросай меня, пожалуйста… – прошептала она едва слышно, с болезненной нежностью прижимаясь к его плечу. И бесконечное мгновение спустя почувствовала, как гладит он её волосы.***
– Я обещаю, что сдам этот экзамен. Честное слово! Он не понимал – он уже ничего не понимал, – но не мог противиться желанию вернуть хоть часть того, что было прежде. Видеть облегчение на лице Клэр, её чуть прояснившиеся глаза, слышать уже ставшие привычными мягкие нотки в её голосе – это ведь было уже так много! Конечно, ему понадобится ещё много времени, чтобы смириться с тем, что он никогда не сможет её поцеловать. Прикоснуться так, как прикасаются к любимой женщине. Назвать её своей женой и матерью своих детей. Ничего этого не будет – но он ведь знал это и тогда, когда обещал быть её другом. Да и разве он не хотел им быть? Ведь так он мог оставаться рядом. – Я буду все выходные заниматься! Она бросалась обещаниями с пламенностью ребёнка, который клянётся вести себя хорошо, если ему подарят такую желанную книжку или игрушку, а он только улыбался и говорил, что верит ей. Смотрел в её усталое лицо и просил постараться выспаться и отдохнуть. – А я звонила тебе вчера вечером, – тихо и очень нерешительно проговорила Клэр, немного помолчав. Ей было боязно заводить речь об этом, но сейчас, когда Сергей снова был рядом и улыбался, ей казалось очень важным узнать, правда ли он не захотел тогда снимать трубку. – Да? Я только в десять домой пришёл. Наташа с Андреем в кино зазвали. – Его голос прозвучал совсем спокойно, но в метнувшихся к лицу Клэр глазах застыл безмолвный вопрос. И всё же спросить о том, что она тогда хотела ему сказать, он так и не решился. – А… – задумчиво и облегчённо протянула Клэр. Взглянула туда, где весело скакала среди разноцветных деревянных домиков Саша. – А можно мне… тоже? Сходить как-нибудь с вами вместе? – Наверное, она не решилась бы на такое, если бы не ощущала ещё всем телом тепло его объятий, а теперь ей так хотелось быть ближе к нему. – Я знаю, что ничего не пойму, просто… интересно. – Она улыбнулась смущённо и подняла на него просящие глаза. – Конечно, можно. – Разве мог он хоть в чём-то отказать, глядя в эту непостижимую тёмную реку? – А если… то есть когда я сдам экзамен, ты… подаришь мне цветы? Пожалуйста, – почти прошептала она. Ребёнок. Просто ребёнок, который вырос лишённым тепла и теперь так доверчиво тянулся к тому, кто готов был его отдать. – Конечно, подарю, – мягко улыбнулся Сергей.***
Он принёс ей цветы на следующий день: букет прекрасных белоснежных нарциссов с маленькими золотыми коронами. К ночи обещали грозу, но в восемь, когда солнце ещё только клонилось к закату, небо было совсем ясным, и город словно притих, любуясь золотисто-розовой дымкой. Красные розы царственно покачивались под дуновением тёплого ветерка. Птицы расплёскивали в воздухе свои особенные закатные песни. – Серёж, ну спой! Ну что, Андрюша зря, что ли, гитару весь вечер с собой таскал? – Наташа обиженно надула губки и укоризненно посмотрела на Сергея. Они сидели в парке на стоявших друг против друга скамьях – все четверо. Здесь, под кронами деревьев, казалось, что уже начинает темнеть, и лишь падавшие сквозь зелёный шатёр золотисто-красные лучи солнца напоминали о том, что оно не опустилось ещё за горизонт. – Ну хорошо, – сдался после длившихся добрых пять минут уговоров Сергей. Конечно, он был рад сделать приятное Наташе – но до песен ли ему было в эти последние дни, когда он словно ходил по краю страшной пропасти? Он привык петь о том, что было у него на душе, потому что только так и только тогда это звучало искренне. Что же он мог спеть сейчас? Андрей протянул ему гитару. Наташа, радостно улыбнувшись, сложила руки на коленях и приготовилась слушать. Сергей обернулся мимолётно к сидевшей слева от него Клэр и поймал её чуть растерянный взгляд. На ней было белое платье, и в руках у неё были белые цветы. Как невеста. Жаль, что не его. Она замерла, когда в тишину упали первые аккорды, полные тихой и светлой печали. Умиротворённой обречённости. Звуки рождались, облечённые горькой нежностью невыразимого, и исчезали, растворяясь в красно-золотой дымке засыпающего солнца. «Не отрекаются, любя. Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, А ты придёшь совсем внезапно. Не отрекаются, любя». Белые птицы слов больше не взлетали отчаянно в небесную высь – они оставались здесь, на земле, и бесприютно жались друг к другу. Они ждали, что чьи-то тёплые, любящие руки возьмут их, согреют и утешат. Он тоже ждал. Ждал всю жизнь, даже не зная об этом. И она пришла – так внезапно! Пришла – и не узнала его. «А ты придёшь, когда темно, Когда в окно ударит вьюга, Когда припомнишь, как давно Не согревали мы друг друга… Да, ты придёшь, когда темно!» Он ждал её и сейчас. Ждал, когда ночь вглядывалась в него сквозь тонкое оконное стекло. Ждал, когда тикали на стене часы, с каждым движением стрелки приближая его к неизбежному концу. Смерть придёт, обязательно придёт, и ей совсем не важно, как проведёт он отпущенные ему мгновения. Он мог бы разделить их с бесконечно любимой женщиной – но та не приходила в его темноту. «И так захочешь теплоты, Не полюбившейся когда-то, Что переждать не сможешь ты Трёх человек у автомата – Вот, как захочешь теплоты!» Торжествующая обида отвергнутого взметнулась в воздух серебристо-чёрной россыпью звуков. Обида, когда тебя отталкивают, а ты продолжаешь верить, что это ненужное однажды станет тем, без чего невозможно дышать, невозможно жить. Что хотя бы в свой смертный час тот, кого ты так любишь, захочет согреться твоим теплом. «А в доме будет грусть и тишь, Хрип счётчика и шорох книжки, Когда ты в двери постучишь, Взбежав наверх без передышки». Густые чёрные тени будут ползти из углов, и тяжёлое молчание будет хранить звуки несказанных слов. Несуществующая темнота скроет неподаренные поцелуи, недодышанные вздохи. Руки простираются в отсутствие – и не могут найти то, к чему так хочется прикоснуться. За что нужно схватиться, чтобы не упасть в эту черноту, пустоту, когда белая несмятая постель становится заснеженной могилой. «За это можно всё отдать, И до того я в это верю, Что трудно мне тебя не ждать, Весь день не отходя от двери... За это можно всё отдать!» Белые птицы срываются с места, но не могут взметнуться ввысь. Лишь мечутся в тесноте, кидаются на прутья клетки, разбивая в кровь тёплую грудь. В каждом слове, в каждом звуке – боль человека, который любил больше жизни, чья любовь была сильнее смерти. Человека, который верил и ждал – но не дождался. «Не отрекаются, любя. Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, А ты придёшь совсем внезапно. Не отрекаются, любя». Белые птицы опускаются на землю без сил. Израненные, жмутся друг к другу. Им очень, очень больно, и всё же в них больше нет отчаяния. Лишь тихая, покорная обречённость. Обречённость вечной любви, вечного ожидания и вечного одиночества. Последние звуки музыки растворились в пронзительном вечернем крике пролетавших над кронами деревьев птиц, и те словно унесли их с собой в золотисто-розовую бездну неба. Сергей сидел, не двигаясь, тяжело опираясь на гитару, и смотрел невидящими глазами на землю. Наташа прижалась к плечу Андрея и, казалось, едва не плакала. Даже всегда такой спокойный Андрей смотрел на Клэр с искренним непониманием: словно он очень долго был в чём-то совершенно уверен, а она одним неосторожным поступком разрушила его уверенность до основания. Клэр не понимала, что случилось: ведь она могла только догадываться своим любящим сердцем, о чём пел Сергей. Она чувствовала, что в его словах было какое-то горькое горе, и мука мученическая, и понимала, что это из-за неё – но сейчас она должна, должна была знать наверняка! – Хочешь мороженого? Она вздрогнула от этого внезапного вопроса – не от тона его даже, а от самого смысла. Она взглянула на Сергея так, словно всерьёз собиралась спросить, что такое «мороженое», и почему она может его хотеть, но вместо этого только нерешительно кивнула. – Андрюш, сходишь со мной? А то я один не донесу. Андрей кивнул и поднялся со скамьи, мягко и ободряюще пожав руку Наташи. Та тяжело вздохнула, проводив их взглядом, и погладила отливавший красным золотом в последних лучах солнца корпус гитары. – Наташа, – тихо позвала её Клэр. – А ты можешь сказать, что было в этой песне? Пожалуйста…***
Она поднималась по лестнице, как поднимаются на эшафот. Она даже не помнила, как шла от гостиницы до дома Сергея по тёмным улицам Припяти, припавшей к земле в ожидании приближавшейся грозы. Она знала, что должна это сделать – и только потому, наверное, продолжала механически переставлять ноги, скользя рукой по гладкому дереву перил. Всё. Уже почти всё. Поднять руку. Надавить на бордовую кнопку звонка. Птичья трель унеслась в даль и глубь квартиры, и дверь открылась бесконечное мгновение спустя. Радость на его лице промелькнула и исчезла, как исчезает показавшееся на миг в разрыве серых туч солнце. Он просто взглянул в её глаза – и не увидел там надежды. Он молча отступил в сторону, впуская её внутрь. Прошёл в гостиную, и она прошла следом за ним. Застыла в двух шагах от него, прислушиваясь к ударам сердца и глухому рокоту грома вдалеке. Как же страшно. – Я… я должна сказать тебе что-то важное. Он стоял перед ней, опустив руки, а ей всё равно отчего-то казалось, что она видит его распахнутые объятия, так ждавшие, так желавшие, чтобы она просто упала в них. Он весь был словно раскрытая книга, словно синяя птица с распростёртыми крыльями – а она собиралась ударить его прямо в доверчиво открытую грудь. Ей так хотелось, чтобы он просто прижал её к себе и заставил замолчать. Хотелось лишиться дара речи и проклятия памяти, чтобы просто забыться в его руках. – Я очень люблю одного человека. Он… он остался… там. Я знаю, что больше не увижу его – а если бы и увидела, это ничего бы не изменило, потому что я знаю, что он меня не любит, и мы никогда не будем вместе, но… Я всё равно люблю его и буду любить. Понимаешь? – Да. Я понимаю. Неровное дыхание вырывалось из её груди, когда она решилась наконец поднять на него глаза. Его голос казался таким спокойным, что на мгновение она усомнилась в том, что он поверил в её сбивчивую ложь, но в глазах его было слишком много горечи и пустоты. – Я просто не хотела, чтобы ты ждал меня… напрасно. «Весь день не отходя от двери». – Я понимаю. Он дважды повторил это «я понимаю» – и оттого его голос казался ещё более механическим и мёртвым. Но что ещё он мог сказать ей? Попытаться объяснить, что он не может не ждать её, что любовь не слушается голоса разума и доводов рассудка, что надежда продолжает жить вопреки жестокой и неумолимой логике? Что он мечтал бы о ней, даже зная наверняка, что она теперь в объятиях другого, любимого ею? Что он всегда был готов смириться с этим ради её счастья и всегда знал, что всё равно будет надеяться и ждать? – И мы… останемся друзьями? В её голосе дрожали слёзы, и она стискивала руки с такой силой, что было удивительно, как это ещё не сломались её тонкие пальцы. – Конечно. Я же обещал. В уголках его губ появилась прежняя тёплая улыбка, но в серых, выцветших глазах была только боль. Он медленно развернулся, подошёл к дивану и взял со спинки понуро сидевшего там уже который день старенького мягкого кролика. – Ты, наверное, больше не будешь приходить, как… раньше. Хочешь его забрать? Сергей протянул ей потрёпанную игрушку, словно протягивал лежавшее на ладони кровоточащее сердце, прося взять его с собой, даже если оно не нужно. Даже если она выбросит его, выйдя за дверь. Просто ради того, чтобы оно побыло хоть немного в её руках. Клэр взяла его, чувствуя, как проходит по всему телу болезненная дрожь. Как кружится голова, и как подгибаются колени. Сейчас она уйдёт – и это будет уже навсегда, потому что он сам сказал, что «как раньше» уже не будет. Они останутся друзьями – но, глядя на него, она будет видеть теперь окровавленную дыру в его груди на том месте, где прежде было живое, горячее сердце. Она взглянула на него в последний раз – так, словно собиралась броситься вниз головой в лестничный пролёт, выйдя за эту дверь. Он не понимал её, не понимал, почему её глаза, её губы, её руки говорили совсем о разном, не понимал, почему ему казалось порой, что она правда любит его – но даже тогда он ощущал эту невидимую стену молчания, что простиралась между ними в бесконечность. Она отступила на шаг. И ещё. И ещё. Сорвалась с места и выбежала из дверей, бросаясь навстречу окружавшей город со всех сторон грозе. Он бросился за ней. Крикнул, схватившись за перила и глядя вниз, чтобы она подождала его. Что он проводит её, потому что уже темно. Что она должна взять с собой зонт, потому что скоро начнётся дождь. Но она уже была в темноте, черноте, пустоте – и вокруг неё не было больше ничего.***
Ноги совсем не слушались её, и она хотела только добраться до скамейки во дворе, но всё-таки споткнулась и упала в двух шагах от неё. Рухнула, ударившись коленями о землю, и обессиленно опустилась на неё, уронив руки. Старенький плюшевый кролик упал прямо в пыль, беспомощно раскинув мягкие лапки. Совсем как она. Слёзы полились из глаз, и рыдания снова сдавили грудь: каждый раз, когда ей казалось, что она уже больше не может плакать, всё начиналось сначала. Наверное, за всю свою жизнь она не пролила столько слёз, как за эти три недели в Припяти – а ведь ещё недавно ей казалось, что они были самыми счастливыми. Теперь внутри и снаружи была только пустота. – Клэр? Она вскинула голову, надеясь, что Сергей и правда пришёл за ней. Что он простит её даже за это и заберёт к себе. Ведь разве эти мягкие нотки в голосе – не его? Но это была его мать. – О… Ольга Николаевна? – Да, милая, это я. Что случилось? От мягкости, от теплоты её голоса, от этого простого и доброго «милая» хотелось только обхватить её руками, уткнуться ей в бок и выплакать всё своё горе, словно она была её родной матерью. Клэр не хватало дыхания, чтобы ответить хоть что-то, и Ольга Николаевна просто помогла ей подняться и усадила на скамью. Подобрала бедного кролика, отряхнула от пыли и положила ей на колени. – Вы с Серёжей поссорились? – тихо спросила она. Клэр покачала головой. – Нет… Но я его очень обидела. Ольга Николаевна чуть наклонилась к ней и мягко сжала её руку. – Ты его любишь? Сердце пропустило удар – а потом кинулось израненной птицей на прутья клетки, умоляя: скажи, скажи! – Да. Короткое слово упало в черноту, пустоту, бесконечную бездну, полную опрокинутых звёзд – и озарило своим сиянием всё и вся. – Но не хочешь ему об этом сказать? – Я не могу. – А ты не боишься, что, когда ты будешь готова сделать это, уже может быть слишком поздно? Клэр подняла на неё полные слёз глаза. В тёмном небе полыхали зарницы, и где-то за домами уже раздавался рокот приближавшейся грозы. – Знаешь, Серёже всегда очень нравились стихи Вероники Тушновой, – всё так же тихо и спокойно проговорила Ольга Николаевна. – Ему лет шестнадцать было, когда он их впервые прочитал. Казалось бы, с чего ему могли так в душу запасть все эти муки несчастной поздней любви и сожаления близкой смерти? Но он всё расспрашивал меня и о стихах, и о женщине, которая их написала. – Да, я… помню. Он говорил, что она очень любила одного человека, но тот оставил её. – Да, всё так. Её называли самой красивой поэтессой нашего века. Прекрасная, добрая, щедрая женщина. Она была медсестрой во время войны, и говорили, что она могла вдохнуть жизнь даже в безнадёжно больных. Говорили, что она «делала счастье» из всего, к чему прикасалась. – Но сама не была счастлива? – Была. Только очень недолго. Она встретилась с Александром Яшиным, когда им обоим было уже за сорок – и полюбила его всем сердцем. Он был красивым, сильным, добрым. Он тоже очень любил её. Но он был женат на больной женщине, и у него было четверо детей. Он не мог оставить семью – да и сама Вероника, наверное, не хотела этого. Понимала ведь, что на чужом несчастье счастья не построишь. Они встречались тайно, выезжали из Москвы и останавливались в глухих деревнях. Гуляли по лесу и ночевали в одиноких охотничьих домиках. Возвращались разными дорогами, чтобы никто не узнал. – И всё равно узнали? – Александр был человеком известным, и, конечно, его роман не мог так и остаться незамеченным. Веронике приписывали корыстные интересы, его осуждали за недостойное поведение. Они стали избегать общества других людей, и рядом с ними остались лишь близкие друзья. Тогда-то она и написала свои «Сто часов счастья». – Всего «сто часов»? – «Сто часов счастья – чистого, без обмана! Сто часов счастья – разве этого мало?» Сто часов. Пять минут. «Что ты сделаешь, если…» – Почему же он оставил её? – На него очень давили – и он не выдержал. Решил уйти. Она понимала, чем это закончится для неё. «А ты за чистоту свою моею жизнью платишь». Она не могла и не хотела жить без него. – Что с ней случилось? – Она неизлечимо заболела вскоре после их расставания. Все, кто знал о её страданиях, понимали, что она умирает не столько от болезни, сколько от тоски по своему Александру. Она и тогда ещё ждала его и писала такие пронзительные и прекрасные стихи – потому что только так она могла говорить с ним. Тогда ей начало казаться, что её любовь не была взаимной, потому что он оставил её, но она всё равно продолжала надеяться и ждать. – «Не отрекаются, любя». – Да, это тоже её стихи. Клэр закрыла глаза. – Он так и не пришёл к ней? – Он навещал её в больнице, где она медленно умирала в страшных муках. Она долго скрывала это ото всех – особенно от него. Всегда встречала его улыбкой, хотя из-за лекарств ей было больно улыбаться. Говорили, что у неё глаза светились от счастья, когда он приходил к ней. Там она написала свои последние стихи, которые посвятила ему. И жалела лишь об одном… – О чём? – «Какое несчастье случилось со мной – я жизнь прожила без тебя». Клэр почувствовала, как рвётся, ломается что-то внутри неё. – Серёжа как-то сказал, что в этих двух строках она рассказала о самой сути любви, даже не произнеся этого слова. Зарницы над крышами домов. Рокот грозы всё ближе. – А что стало с Александром? – Он очень тяжело переживал её смерть. Наверное, только тогда он и понял, как сильно её любил. Понял, что не может жить без неё, как не могла жить без него она сама. У них был один на двоих день рождения, но они прожили жизнь друг без друга. Он умер от той же болезни через три года после смерти своей «любимой Вероники». Клэр молчала, пытаясь понять, отчего история женщины, которую она никогда не знала, так странно отзывалась в её судьбе. Она ведь тоже встретила Сергея слишком поздно. Она тоже любила его и хотела быть с ним – но не могла. И его тоже осудили бы за эту любовь. – У нас ведь… почти так же, – дрожащим от слёз голос прошептала Клэр. – Разве мы можем… могли бы быть вместе? Его ведь тоже станут… осуждать. – Если бы Серёжа считал, что это невозможно, он никогда бы не дал тебе надежду, – мягко проговорила Ольга Николаевна. «А ты за чистоту свою моею жизнью платишь». – Я… я боюсь сказать ему, – прошептала Клэр ещё тише. – Не о том, что люблю… О другом. – Ты боишься, что из-за этого он станет думать о тебе плохо? – Он, наверное, меня больше и видеть не захочет. – Но ты ведь не знаешь этого наверняка, правда? Клэр опустила плечи, словно на них навалилась снова непосильная тяжесть. – Просто подумай, чего будет стоить твоя тайна, если ты уже никогда не сможешь ему о ней рассказать? – Что?.. – Ты ведь умная девочка. Ты всё понимаешь. – Ольга Николаевна ласково погладила её по голове. – Если ты не расскажешь ему сегодня, завтра уже может быть слишком поздно. – Как… как вы можете думать об этом? – Я не говорю, что это легко. И не говорю, что я могу – смогу – смириться с такой потерей. Не говорю, что я смогу ещё после этого жить. Я просто знаю, что это так. А ты сможешь жить, зная, что могла бы быть с ним, но так и не пришла к нему из-за своего страха? Или тоже… сгоришь? Клэр молча закрыла лицо руками, чувствуя, как рвутся, подобно рокоту грома, рыдания из её груди. Мир распадался осколками, зарницами, тишиной припавшего к земле города. – Ему ведь тоже нелегко было признаться тебе, зная, что он будет отвергнутым. Но он любит – и потому всё равно ждёт тебя там. Неважно, как сильно ты его обидела – он всё равно надеется, что ты ещё придёшь. Разве он не заслуживает права знать правду? Знать, что ты тоже любишь его? И разве ты не будешь раскаиваться до конца жизни, если уже никогда не сможешь сказать ему об этом? Гром прокатился над городом грохотом выстрелов сотен пушек. Первые тяжёлые капли дождя упали на спящую землю. – Иди к нему. Будь с ним – столько, сколько можешь. Сейчас ещё не поздно. Молния вспорола темноту ослепительной белой вспышкой, и её свет отразился в испуганно распахнутых глазах домов. женщину, к которой она считала себя не вправе даже прикоснуться. Но та не знала об этом – и потому ласково гладила её по голове, словно эта странная темноволосая женщина, говорившая на чужом языке, была её родной дочерью. Ведь она была счастьем её сына.***
Дождь рухнул на город за несколько мгновений до того, как она достигла спасительного козырька над входом в подъезд, но ей было всё равно. Она не замечала ничего вокруг себя – и, конечно, ей трудно было идти совсем не потому, что так мешало мокрое платье. Капли воды стекали с волос прямо за воротник, но она не обращала на это внимания. Она отчаянно цеплялась за гладкое дерево перил и тащила, тащила себя вверх по ступеням. Ей хотелось взбежать по ним – и хотелось убежать обратно в дождь. А ещё ей было страшно. Страшно сказать. Страшно уйти. Страшно потерять. «Подумай, как счастлива ты можешь быть с ним! Разве это счастье не стоит того, чтобы рискнуть?» Слова Ольги Николаевны ещё звучали внутри неё: та так верила, что её сын всё сможет понять и принять, что и сама Клэр начинала верить в это. И всё равно каждый шаг, приближавший её к величайшему счастью или страшному концу, давался ей с немыслимым трудом. Её жизнь была похожа на дремучий лес. Непроходимую чащу, где сквозь сплетение ветвей не пробивается солнечный свет. Она знала, чувствовала это и раньше, но лишь теперь понимала, что была в этой чаще не одна. С ней был зверь. Он родился из крови её матери, пролитой в страшную осеннюю ночь. Он испил её собственной крови – и стал сильнее. Он питался её непреходящей болью. Питался её страданиями. Он преследовал её в этой чаще – и ждал. Ждал мгновения, когда он сможет настигнуть её – и разорвать на куски. Ждал мгновения, когда будет уже слишком поздно, когда погаснет свет, и умрёт последняя надежда, и она упадёт навстречу опрокинутым звёздам, простирающимся в бесконечность. Она увидела, как пробивается сквозь тёмные кроны деревьев солнечный свет, когда приехала в этот город. Когда встретила человека, который хотел согреть её своим теплом. Его любовь могла убить зверя – но она была слишком слепа. Она не видела, не понимала, даже когда глаза его горели такой пронзительной нежностью, что она не могла дышать. А потом он сказал ей, и зверь прыгнул, она беспомощно отвернулась, и зверь прыгнул, она оттолкнула его, и зверь впился в её сердце острыми когтями, разрывая его на куски. Зверь в чаще. Она ощущала его дыхание на своей шее, когда стояла, уткнувшись лбом в коричневую дверь, и слушала, как растворяется в бесконечности безответная птичья трель звонка. Шершавая морда касалась шрама, и он вскрывался, расползался, кровоточил. Она цеплялась за холодную металлическую ручку, чтобы не упасть, и беспомощно повторяла «пожалуйста», уже понимая, что ей не откроют. Ей хотелось произнести вслух его имя, потому что оно могло отогнать зверя – но это было больно, так больно! Она с трудом отстранилась от двери, умоляюще глядя на неё. Зверь оскалился за спиной: сама виновата. Сама оттолкнула. Сама ушла. Она отступила на шаг назад, на ощупь нашла перила, медленно развернулась и беспомощно опустилась на верхнюю ступеньку. Над городом проносились раскаты грома – словно где-то рушился мир.***
Сергей медленно спускался по лестнице с верхнего этажа, рассеянно прислушиваясь к бушевавшей снаружи грозе. Ему не хотелось выходить в этот вечер из темноты и молчания своей квартиры, но маленькая дочка соседей, оставшаяся до утра совсем одна, позвонила и попросила помочь ей с перегоревшей на кухне лампой. Ему казалось, что внутри него тоже что-то перегорело. Сломалось. Осыпалось водопадом искр, что гаснут, не достигая земли. Жаль, что это уже никак не поправить. Не починить. – Клэр?.. Имя взметнулось в воздух раненой белой птицей с перебитыми крыльями. Сергей остановился, замер, дойдя лишь до середины лестничного пролёта, глядя вниз – туда, где сидела на ступенях Клэр. С её платья и волос стекала тонкими ручейками дождевая вода, а она только прижимала к груди старенького мягкого кролика. Но вот она вздрогнула, встрепенулась, вскинула на него глаза, вцепилась тонкими пальцами в прутья перил. У неё было усталое, осунувшееся, заплаканное, опрокинутое лицо, на котором застыло горе горькое, мука мученическая. Она выдохнула беззвучно всего одно слово – и он прочитал на её губах своё имя. Наверное, у неё уже не было сил произнести его вслух. А может, ей просто было слишком больно. Ему тоже было больно ронять в тяжёлое молчание это чистое, светлое «Клэр». В её глазах было теперь что-то, чего он не видел никогда прежде – что-то большее, чем надежда, большее, чем любовь, большее, чем всё, для чего есть слова в человеческом языке. Её взгляд был похож на невесомое прикосновение в напоённой ароматом сирени темноте. Она смотрела на него сквозь вечность, бесконечность, сквозь тьму над бездною, что существовала ещё до начала всего. Она смотрела на него, узнавая его сквозь время и смерть.