Я хочу быть с тобою – слышишь? Не минуту, не месяц, а долго, Очень долго, всю жизнь – понимаешь? Значит, вместе всегда – хочешь? Я ответа боюсь – знаешь? Ты ответь мне, но только глазами. Ты ответь мне глазами – любишь? Если да, то тебе обещаю, Что ты самой счастливой будешь! Если нет, то тебя умоляю, Не кори своим взглядом, не надо, Не тяни за собой в омут, Но меня ты чуть-чуть помни...
Эдуард Асадов
Темнота укутала Припять мягким покрывалом, как укутывают на ночь маленьких детей: только вместо ночника она оставила для города горсть серебристых звёзд на сине-чёрном бархатном куполе. Дома уже сонно прикрывали свои стеклянные глаза разноцветной тканью занавесок и штор, но на улицах ещё были люди. Хоть и не выходной на дворе, а всего-навсего обычный вторник, час не поздний, и те, кому так мила вечерняя прохлада, вдыхали её теперь полной грудью, медленно прогуливаясь по улицам, залитым светом фонарей. Клэр медленно прохаживалась по аллее парка: от одного жёлтого островка света до другого, мимо клумбы со спящими розами – и обратно. Парк примыкал к гостинице, и та задумчиво глядела на него ярко освещёнными окнами поверх пышных зелёных крон. Где-то залаяла собака. Раздался детский смех. Клэр зябко ёжилась, когда под воротник её платья пытался забраться прохладный вечерний ветерок: надо было одеться потеплее, но она совсем не подумала об этом, а теперь уже нельзя было вернуться. Она озиралась по сторонам: не потому, что боялась – чего бояться, когда и дети ещё гуляют по парку? – а потому, что волновалась и ждала Сергея. Когда он позвонил ей вдруг в девять и сказал, что очень хочет увидеться с ней, она сначала удивилась – ведь они и расстались-то всего за час до того! Потом – обрадовалась, потому что этот час показался ей вечностью. Она была рада и сейчас, но всё равно продолжала волноваться. Ведь такого прежде не случалось, и отчего же вдруг теперь? Да и голос Сергея показался ей отчего-то взволнованным, хотя и не грустным или расстроенным. Нет, нет, ничего не случилось – не могло случиться! – Привет! Клэр быстро обернулась – так быстро, что едва не закружилась голова, – и увидела, как он выходит из боковой аллеи. Он был одет так же, как днём, только вместо пиджака на нём была лёгкая светлая куртка – и только когда он приблизился к ней, Клэр разглядела надорванный на плече рукав. – Что случилось? – Улыбка исчезла с её лица, когда она поняла, что ей не показалось, и на лице Сергея, прямо на правой скуле, был совсем свежий глубокий порез. – Ничего, – чуть растерянно ответил он, непонимающе глядя на Клэр. Он улыбался, его глаза светились каким-то радостным предвкушением – и от этого рана казалась почему-то ещё более страшной. – Но у тебя же… кровь! – А, это… – Вытащив из кармана платок, он рассеянно коснулся щеки. – Это ерунда! Просто царапина! – Царапина? – Да, я… веткой оцарапался. И рукав, вот, порвал. – Сергей смущённо улыбнулся, словно только что совершил какую-то совсем ребяческую выходку, и от этого ему было неловко. – Веткой? Ты что, по деревьям лазил? – Почувствовав мимолётное облегчение, Клэр нашла в себе силы улыбнуться в ответ. Что-то всё равно беспокоило её, но она никак не могла этого понять. – Нет, я… – Сергей замялся на мгновение, а потом, словно решившись, протянул ей букет, который он прятал всё это время у себя за спиной. – Это… – Сирень! Она ещё почти нигде не зацвела, но мне удалось найти один куст и… вот. Он светился таким счастьем, словно сделал ей только что самый прекрасный подарок на свете – и это действительно было так. И всё же Клэр просто стояла и смотрела на пышные лиловые ветви. Вдыхала вместе с прохладным воздухом их аромат и чувствовала, как кружится голова. Как наворачиваются на глаза слёзы. – Это я тебе так не нравлюсь или сирень? – нерешительно спросил Сергей, пристально и непонимающе глядя на неё. – Нет, я… – Клэр вскинула на него потемневшие глаза и запнулась. – Мне просто… никогда не дарили цветы. И я даже не думала, что так… что так можно. – Но ты ведь в цветочном магазине работала, и неужели никогда… Она только покачала головой. – Мне раньше очень хотелось, а потом я просто решила, что я, наверное, не из тех, кому дарят цветы. – Клэр осторожно взяла душистые ветви, прижала их к груди, словно ребёнка, чувствуя, как подрагивают от волнения руки. – Спасибо… – Я бы подарил тебе все цветы на свете, – тихо проговорил Сергей, всё так же глядя на неё с какой-то невыразимой радостью. – Почему? – чуть удивлённо улыбнулась она. Синяя птица в золотисто-розовой бездне расправила свои большие, тёплые крылья. – Я люблю тебя. Она смотрела на него так, словно не понимала, что значат эти слова. Словно она разучилась понимать человеческий язык. Словно разучилась дышать. Словно сердце разучилось биться. Наверное, он что-то перепутал, обознался, задумался и сказал совсем не то, что хотел – потому что это ведь не могло быть правдой. И ей только показалось, что в этих словах, в этом выдохе, в его глазах было всё самое прекрасное на свете. – Меня?.. Тихое, растерянное слово, в котором было больше горечи, боли и страданий, чем чёрной воды в спящей лесной реке. – Тебя. – Сергей улыбнулся чуточку грустно, будто он хотел обрадовать её, а вместо этого только расстроил. – С первого взгляда полюбил. Или даже… раньше. – Раньше? – Да. Я, наверное, всегда тебя любил – просто не знал, где ты. Искал и очень ждал. А когда увидел… Помнишь тех детей из «Синей птицы», которых разлучило Время? «А я буду печальнее всех – так ты меня узнаешь». Я поверил тогда, что узнал тебя. Она смотрела на него молча, и ей хотелось умереть. Просто лечь, закрыть глаза и приказать сердцу остановиться. Неужели оно не послушается её хоть раз в жизни? Разве сможет она вынести эту боль? Невыносимо было смотреть, как радость медленно гаснет в его глазах: словно и в эту минуту он ещё надеялся, что она тоже узнает его, а она лишь стояла молча с болезненным непониманием во взгляде. – Я знаю, что ты меня не любишь. – Сердце рвалось на части от его мягкой улыбки и тихого, полного горестной обречённости голоса. – Это… ничего. Я, правда, надеялся, что ты, может быть… – Он запнулся, замолчал, прикрыл глаза на мгновение. А потом взглянул на неё так, словно своим молчанием она подписала ему приговор. – Ты не волнуйся, я не буду тебе… навязываться. Я ведь не прошу ни о чём. И ничего не жду. Я просто хотел, чтобы ты… знала. И, если я нужен тебе хоть немного – я рядом. Я всегда буду твоим другом. Она смотрела на него молча и чувствовала, как рушится вокруг неё мир – потому что ничего больше не может существовать после того, как ей вложили в руки полное любви и невыразимого тепла сердце, а она позволила ему упасть в холодную чёрную бездну. – И я всегда буду любить тебя. Невозможно. Невозможно дышать. Невозможно жить. Грудь словно сдавила чья-то холодная, жестокая рука – и переломала внутри все кости. Попытаешься вдохнуть – и обломки вопьются в сердце острыми зубами, разрывая его в клочья. Невозможно смотреть в эти потемневшие, потухшие синие глаза – потому что вместе с ними погас и весь свет. На небе больше не было звёзд, и утро уже никогда не настанет – ведь разве взойдёт ещё солнце? – Доброй ночи, Клэр. В тихом, чуть дрогнувшем голосе – не разочарование, а обречённость. Словно своим «всегда» он приговаривал себя к вечному одиночеству, взваливал на плечи непосильную крестную ношу, которую он ничем не заслужил. Но он не винил её – она чувствовала это даже сквозь немыслимую боль, пропитавшую горечью самый воздух. «Нельзя винить кого-то за то, что он тебя не любит». Теперь она понимала, почему он сказал это тогда. Девятнадцать дней. Девятнадцать дней она была слепа и глуха. Не понимала, не верила, не хотела увидеть, почувствовать, признать. Принимала его заботу, как принимает кусок хлеба бездомная собака – и, как собака, преданно заглядывала ему в глаза, надеясь, что он пожалеет её ещё немного и не прогонит от себя, если она сможет ему хоть чуточку понравиться. Повторяла за ним, что они друзья – а на самом деле даже не понимала, что это значит. Скорбела о том, что никогда не сможет дать ему столько, сколько подарил он ей – и каждый день причиняла ему боль. И теперь ей хотелось выцарапать, вырвать себе сердце. На что оно ей, когда он уходит, понурившись, медленно растворяясь в чёрной темноте? Ещё не сломанный – только надломленный. Ещё не поздно. – Серёжа! Она не понимала, откуда у неё снова появился голос, из какой глубины вырвалось его имя, что обожгло её, словно огнём. Она не понимала, как она смогла пошевелиться, сдвинуться с места, сделать шаг, и другой, и третий, ворваться в темноту со сбившимся дыханием и горящими глазами. Схватить его за рукав. От аромата сирени кружилась голова, и земля ушла из-под ног, когда она сжала дрожащими пальцами его руку. Сжала с таким отчаянием, словно боялась упасть. Словно только эта рука могла удержать её над пропастью. Он медленно-медленно повернулся к ней. Взглянул неверяще ей в глаза. Мягко сжал в ответ её руку. Неуверенная, и всё равно такая светлая улыбка появилась на его губах – словно краешек солнца показался над тёмным ночным горизонтом. – Я… совсем забыл, – тихо, чуть виновато проронил Сергей и вытащил что-то поспешно из кармана куртки. – Хотел подарить тебе… на память. Клэр даже не посмотрела на то, что он вложил в её ладонь, не в силах оторвать глаз от его лица: только послушно сомкнула пальцы, чтобы не уронить. И тогда он обхватил бережно её руку, поднёс к губам и поцеловал. Сколько радости может подарить одно-единственное прикосновение – и как много оно может рассказать? Выразить невыразимое, объяснить то, для чего не хватает, не бывает слов, приблизить к непостижимому. Тепло руки, тепло губ – простое, как каждое утро касающийся земли солнечный свет. Не может быть ничего проще – и сколько же в нём невысказанного и несказанного! Она закрыла глаза, не в силах больше смотреть на порез на его щеке, потому что знала, что это тоже из-за неё. Не в силах смотреть в его глаза, потому что знала, как недолго будет гореть в них вновь вспыхнувшая надежда. Она не должна была, она не имела права пойти за ним, догнать, остановить. Она должна была отпустить его, потому что ей нечего подарить ему в ответ. Она могла бы отдать свою жизнь, и кровь, и сердце, и душу – но разве всё это имело значение, когда жестокая необратимость уже разделила пополам её жизнь? Она должна быть милосердной к тому, кто так доверчиво вложил свою любовь в её руки – и потому она не расскажет ему, как недостойна его та, которую он полюбил. Она закрыла глаза, и на ресницах задрожали прозрачные слёзы. Сердце билось в груди птицей с поломанными крыльями, в последней отчаянной попытке кидавшейся на прутья своей клетки. Он чуть опустил её руку, прижал к своей груди – и она почувствовала, словно услышала, как взволнованно-часто бьётся его сердце. Она не открыла глаз, даже когда его рука ласково провела по её волосам, по её лицу. Не открыла, даже когда его дыхание стало ближе – невозможно, немыслимо ближе, – и его губы мягко коснулись её щеки. Сердце разбивалось в кровь о прутья клетки: теперь только свобода или смерть. Её рука дрогнула в его руке, всё ещё прижатая к его груди. Тонкие пальцы скользнули по расстёгнутому воротнику рубашки, коснулись мимолётно его шеи – и в этом едва ощутимом прикосновении было столько невыразимой, непостижимой нежности, что невозможно было дышать. Невозможно. Он почти коснулся её губ – но всего в одно мгновение что-то словно сломалось с сухим щелчком. Она отвернулась с судорожным вздохом, беспомощно пряча слёзы. Чуть оттолкнула его от себя рукой, которую он всё прижимал к своей груди. Которой она сама только что касалась его. Оттолкнула. Она сама испугалась того, что сделала, но он уже не мог понять, отчего в её глазах вдруг заплескался такой страх. Наверное, это из-за него. Из-за того, что он нарушил какую-то призрачную границу возможного и захотел подарить ей больше, чем она готова была принять. Ей хотелось только немного заботы и тепла – а он позволил себе поверить, что она правда может его полюбить. Он отпустил её руку. Отступил на шаг. Внутри словно разверзлась чёрная пустота, и в ней не было ничего, кроме горечи и гулко бьющегося сердца. – Прости, – дрогнувшим голосом проронил Сергей в темноту, черноту, пустоту, которую уже ничто не могло заполнить. Свет погас, и иссякло тепло. Всё исчезло, когда он развернулся и ушёл, почти убежал от этого дурманящего аромата сирени и от этой женщины, которая не захотела его принять. Клэр молча смотрела ему вслед, окаменевшая от горя. Слёзы беспомощно падали на лиловые цветы, прижатые к груди, в которой лежало мёртвой птицей изорванное в клочья сердце. Она разжала руку, чтобы взглянуть на то, что оставил ей Сергей – и словно упала в чёрную бездну, навстречу холодным опрокинутым звёздам. В её ладони лежала тонкая золотая цепочка, а на ней – покрытая цветной эмалью птица с распростёртыми крыльями. Синяя птица.***
Наверное, она так и просидела бы до самого утра прямо на парковой дорожке, беспомощно, обессиленно опустившись на колени, если бы её не нашла случайно Анна. Клэр не заметила её появления и ничего не ответила, когда та спросила её, что случилось. Только послушно поднялась на ноги, словно кукла с заводным механизмом, и пошла за ней обратно в гостиницу – но по глазам её было видно, что она не понимает, что происходит вокруг неё. Ей было всё равно: она ушла так глубоко в себя, что человеческие голоса больше не достигали её слуха. Клэр ничего не сказала даже тогда, когда Анна, ругаясь и причитая, пыталась вырвать из её стиснутых, сведённых судорогой пальцев ключ от номера. Она завела её за руку внутрь, усадила на кровать. Забрала сирень и поставила её в вазу с водой. – Может, врача позвать? Словно не слыша её, Клэр продолжала смотреть невидящим взглядом прямо перед собой. – Клэр, ты меня пугаешь! – Голос Анны чуть дрогнул, и она легонько встряхнула её за плечи. – Позвонить Сергею? – Нет! Короткое слово взметнулось в тишину испуганной птицей. Анна выдохнула с облегчением, видя, что взгляд Клэр хоть немного прояснился. – Вы что, поссорились? – тихо спросила она, осторожно опускаясь рядом. – Я его видела, когда к парку шла. На нём прямо… лица не было. Клэр только судорожно вздохнула и дёрнула плечами. – Он тебе совсем не нравится? – удивлённо спросила Анна. Уж в том, что Клэр нравится ему, она не сомневалась ещё с того дня на стрельбище. Да и вот же, разве не он принёс ей сегодня эту сирень? – Ты не думай, что я просто из любопытства спрашиваю. Я правда за тебя волнуюсь. – Да… спасибо, – едва слышно проронила Клэр и медленно, словно каждое движение причиняло ей ужасную боль, легла прямо поверх покрывала, подтянув колени к груди. – По мне, наверное, не скажешь, – помедлив, проговорила негромко Анна, – но у меня раньше был… друг. Мы со старшей школы были вместе – почти восемь лет. Оба в медицинском колледже учились. Собирались пожениться. А потом какой-то псих сбил его насмерть на перекрёстке возле нашего дома. Вся жизнь рухнула в одно мгновение. И вот я здесь. – Она запнулась, облизнула пересохшие губы. Улыбнулась чуть виновато. – Прости, не знаю, зачем я тебе рассказала. Но, понимаешь... Ради идеи тоже можно жить – и в чём-то это даже проще. Хотя бы потому, что идея не может умереть. А когда живёшь ради другого человека – это всегда больно. Но, может, эта боль и делает нас живыми? Клэр смотрела на неё так, словно видела впервые, а Анна только улыбнулась и покачала головой, будто удивляясь самой себе. Развернула висевший на спинке кровати плед и накрыла её. – Ты зови, если что-нибудь будет нужно. – Спасибо, – чуть слышно выдохнула Клэр.***
– Серёжа! Наташа вынырнула из темноты, разделявшей широкой чёрной полосой освещённые ярким светом фонарей улицу и двор. – Я тебя зову-зову, а ты как будто не слышишь! – укоризненно проговорила она. Подошла чуть ближе и взволнованно ахнула. – Ты что, подрался? – Нет, это… ветки, – безразлично отозвался Сергей и вздохнул устало. – Сирень искал. – А… – понимающе протянула Наташа. – Что же ты тогда грустный такой? Неужели ей сирень не понравилась? – Сирень – понравилась, – с горечью усмехнулся он в ответ и отступил в сторону, когда двери подъезда распахнулись, и в прохладный вечер вышла возвращавшаяся из гостей семья. Наташа не спрашивала ни о чём, пока они поднимались по лестнице, и пока Сергей открывал дверь – только смотрела на него с тревогой в незабудковых глазах и беспокойно покусывала нижнюю губу. Андрей добродушно посмеивался над тем, как переживала она за Сергея и Клэр, и всё убеждал её в том, что у них всё будет хорошо, даже если она будет больше думать о собственной свадьбе, а не только о них – но Наташа лишь твердила в ответ, что она не будет, не может быть счастлива, когда несчастен близкий и дорогой ей человек. Сергей же сейчас казался ей не несчастным даже – почти убитым. – Ты ей сказал, да? – Да. От его равнодушного тона Наташе было не по себе, но она упорно продолжала сыпать вопросами ему в спину, пока он закрывал за ними дверь. – А что сказала она? – Ничего. – Совсем ничего? Может, это она от… радости? Наташа знала, что это предположение просто нелепо – достаточно было взглянуть на Сергея, чтобы это понять. Не нужно было даже этой новой горькой усмешки, которую он уронил в казавшуюся отчего-то мрачной тишину квартиры. – Я бы не сказал, что она очень обрадовалась. – Ну ты можешь хоть объяснить толком, что случилось? – почти взмолилась Наташа, схватив его за плечо и силой развернув к себе. – Ну что тут объяснять? – неожиданно спокойно и мягко проговорил Сергей. – Не любит она меня – и всё. – Как это… «всё»? – упавшим голосом спросила Наташа. Она слишком привыкла видеть в них с Андреем бойцов, которые всегда готовы биться насмерть и всегда побеждают, и потому не могла поверить, что Сергей просто сдался. Не могла – даже глядя в его глаза, в которых всё было так ясно видно. Потемневшие, как заглядывавший в окно вечер, глаза. – Я была уверена, что ты ей нравишься, – растерянно, почти потерянно проронила Наташа. Перекись водорода вспенилась и зашипела, когда она поднесла смоченный в ней кусочек ваты к порезу на щеке Сергея. – Может, и так. Но ей был нужен только друг, который заботился бы о ней и защищал её, а я… Я только всё испортил. Наташе было страшно от этой слышавшейся в каждом его слове обречённости. Из всех, кого она знала, Сергей, наверное, был последним человеком, которого она ожидала увидеть настолько потерянным и разбитым. – Разве можно что-то испортить, сказав, что любишь? – удивилась она. – Ну представь, что было бы, если бы я вдруг сказал, что влюблён в тебя? – грустно улыбнулся Сергей. Наташа тихо рассмеялась и задумчиво опустила глаза. – Но ведь у меня есть жених, а у неё… – Она быстро вскинула взгляд на Сергея. – Ты думаешь, что она уже любит кого-то? – Я не знаю, – просто и печально ответил он, глядя поверх Наташиного плеча в чёрный прямоугольник незашторенного окна. – Серёжа, ну не расстраивайся так, ну пожалуйста! – Придвинувшись ближе, она обняла его за плечи и легонько встряхнула. – Может, теперь, когда ты ей сказал, она как раз и взглянет на тебя… иначе! – Если вообще взглянет, – тихо отозвался Сергей. Вздохнул тяжело и мягко пожал руку Наташи, лежавшую у него на плече. – Спасибо тебе… И ты права, конечно. Всё может быть. – Говоришь так – а сам не веришь, да? – Если бы ты видела, какие у неё были глаза, тоже не поверила бы. Горькие, как самое горькое горе.***
Наташа посидела с ним ещё немного, но было уже довольно поздно, и ей пора было идти домой. Забрав книгу, ради которой она и поджидала Сергея во дворе, она нехотя попрощалась с ним и ушла. Тяжело было оставлять его таким совсем одного, но она понимала, что всё равно не сможет ему помочь. Все слова утешения, которые она ещё могла бы ему сказать, он знал и сам, но они не могли ничего изменить. Он прошёл по настороженно притихшим комнатам, гася свет. Впуская темноту. Рождая отсутствие. На спинке дивана сидел, понурившись, старенький плюшевый кролик: Клэр почему-то хотелось, чтобы он остался здесь – а теперь она, наверное, уже никогда не придёт, чтобы забрать его к себе. Дверь закрылась, робко, чуть слышно скрипнув. Тени ползли из углов, прислушиваясь к молчанию. Маленькая фарфоровая собачка внимательно смотрела с полки, чуть склонив голову набок. Книги тихонько дремали, устало прислонившись друг к другу. Он медленно опустился на край постели и бесшумно прилёг прямо поверх покрывала, сливаясь с темнотой, тишиной, молчанием. Ночь заглядывала внутрь сквозь не закрытое шторами окно, покачивалась в тенях деревьев, падавших на светлые стены. По потолку проплывали неровные блики, когда по двору, тихонько шурша, проезжали машины. А тени всё раскачивались, похожие на хищных птиц. Он всегда знал, что это неправильно. Неправильно привязываться к людям, когда ты сам выбрал дорогу, что идёт по краю чёрной пропасти. Так нельзя. На этом пути не должно быть друзей – только союзники. Не должно быть семьи – кроме той, что дана от рождения. Нельзя просто дать кому-то надежду, пообещать, что всегда будешь рядом – а потом исчезнуть, раствориться бесследно в рассветной дымке, навеки оставляя его. Ведь это жестоко – и разве не говорил он сам, что нужно быть добрым к тому, кого любишь? Он был должен. И он не мог. Не мог без этого жить. Без этого его жизнь превратилась бы в простое существование, для которого он выдумал какую-то цель – лишь затем, чтобы оно не казалось таким бессмысленным. Чем было бы солнце, если бы кроме него во вселенной не было ничего? Просто звездой, тщетно сияющей в абсолютной пустоте. Так и он не мог просто жить, светить, гореть – ему нужно было делать это для кого-то. Для родителей, которым он всегда был отрадой. Для друзей, которых он всегда готов был поддержать и защитить. Для маленькой девочки из детского дома, которой он хотел подарить семью и новую, счастливую жизнь. Для женщины с глазами, похожими на окутанную осенним туманом лесную реку. Для женщины, которой он хотел отдать больше, чем она готова была принять. Он медленно провёл рукой по соседней подушке: та, наверное, помнила ещё, как доверчиво обнимала её вчера утром Клэр. Она была совсем рядом – такая счастливая, словно ей больше ничего и не нужно. Наверное, так и было. Ей хотелось только тепла и заботы. Хотелось верить кому-то. Хотелось, чтобы её защитили, если кто-то снова сделает больно. Хотелось спрятаться в чьих-то объятиях и забыть обо всём, что терзало её так долго и так жестоко. Он дал ей всё это – и был счастлив, что смог это сделать. Но он хотел дать ей больше – отдать всё без остатка, – а ей это было не нужно. Наверное, она переживает теперь из-за того, что расстроила его. Не спит и плачет, потому что и раньше ведь переживала, что не может его отблагодарить – и что же теперь? Ей было больно. Ему – тоже. Но он должен быть, он будет сильным – и понесёт эту ношу один.***
Гудки в трубке – долгие, тоскливые, словно бесконечная февральская метель. Кажется, что они никогда не закончатся, а когда вдруг обрываются, вместе с ними обрывается что-то внутри. – Клэр, это… это я. – В горле пересохло, а от тяжёлого прерывистого дыхания на том конце заныло в груди. – Только не бросай трубку, пожалуйста. Я просто хотел сказать, что… Мне очень жаль, что всё так вышло. Я правда не хотел тебя расстраивать. И я надеюсь, что ты не станешь себя ни в чём винить. В этом только моя вина. Не в том, что полюбил. В том, что сказал, когда нужно было только молчать. Молчание больше не казалось ему слабостью или малодушием. Молчание было правильным. Так было лучше: ведь тогда он ещё мог надеяться. Мог видеть её улыбку и радость в её глазах. Мог обнимать её, словно держа в руках целый мир. А теперь он всё потерял. – Если ты завтра сделаешь вид, что ничего… не было, я пойму. – Он так старался говорить с привычной ей мягкостью, но в голосе его то и дело проскальзывала дрожь. Каждое слово давалось с усилием – просто потому, что он говорил совсем не то, что хотел. И чувствовал он себя, словно птица, что залетела в чужое окно, где её совсем не ждали. – Я знаю, что уже поздно, но… – Он помедлил ещё мгновение, окружённый темнотой, чернотой, пустотой, мечтающий только увидеть и обнять её снова, объяснить ей, что он просто очень хочет быть рядом. – Можно я приеду к тебе? Сухой щелчок – и длинные, тоскливые, словно бесконечная февральская метель, гудки. Он смотрел неверяще на трубку в своей руке ещё несколько минут, словно виня этот несчастный кусок бордовой пластмассы в каком-то страшном предательстве. Потом медленно-медленно опустил её на маленькие рычажки, и тиканье часов снова стало единственным звуком, нарушавшим тишину. Он лёг обратно в пустоту, черноту своей постели. Безответное одиночество укроет его сегодня холодным своим одеялом и с жестокой лаской сожмёт острыми когтями живое, горячее сердце, где лежала птицей с поломанными крыльями никому не нужная любовь.***
Гудки всё длились, и длились, и длились, сливаясь в один бесконечный протяжный звук, и в нём слышалась пустота, словно вытягивавшая из тела все жилы. Всего один щелчок маленького рычажка – и голос, уже ставший ей родным, исчез. Растворился в безжизненных механических звуках – и откуда ей знать, что это не навсегда? Гром звонка, вспоровший темноту и тишину, испугал её, и по телу до сих пор то и дело пробегала дрожь. От позднего звонка, который будто бы только и может означать что-то плохое. От голоса Сергея, который просил прощения за то, что хотел преподнести ей такой великий дар. От мысли о том, что она оттолкнула его – а он всё равно так хотел её увидеть. От осознания, что он только просил её не бросать трубку – а она не сделала для него даже этого. Она не могла иначе: ведь тогда он услышал бы вырвавшееся мгновением позже из её груди отчаянное «да!» Да, она хотела, чтобы он пришёл, чтобы был с ней в этой темноте, чтобы прогнал впивавшееся в сердце когтями одиночество, чтобы обнял и позволил забыть весь страх и ужас того, что случилось когда-то! И она выкрикнула бы это «да!», выкрикнула бы в то же мгновение – если бы только могла отдать хоть что-то взамен. Хотя бы правду. Правду о боли, истерзавшей её тело и душу. О шрамах, которые уже не могут болеть и кровоточить, но не перестают мучить её. О ночных кошмарах, от которых просыпаешься с криком. О звуках грома, от которых холодеет, мертвеет внутри. О страхе, что парализует каждую частичку беспомощного тела. О немыслимом унижении и о звериной жестокости. О необратимости и безысходности. О том пределе, за которым не остаётся ничего. За которым исчезает всё человеческое. Она не расскажет об этом – и не расскажет о том, как дождь падает в открытые глаза, а боль слишком немыслима, чтобы опустить веки. О том, как срываешь голос и не можешь больше кричать. О том, как входят в истерзанную плоть иглы, а тебе хочется только сказать, что уже слишком поздно для того, чтобы пытаться тебе помочь. О том, как не смотришь людям в глаза, потому что думаешь, что все знают. О том, как прячешь своё имя. О том, как раскрывается у самых ног чёрная бездна, и опрокинутые звёзды падают вверх. О том, что чувствуешь, когда до бесконечного конца остаётся всего один шаг. «Надо быть добрыми к тем, кого любишь». Она будет доброй. Она будет доброй к человеку, который имел несчастье полюбить её – пусть даже ей и сейчас ещё так трудно это понять. Она будет доброй к человеку, который готов подарить ей свою любовь, и семью, и белых птиц, и все цветы на свете – потому что только это рождённое отчаянием милосердие она и может подарить ему в ответ. Ему будет очень, очень больно, если он узнает – и потому она не сможет рассказать. Пусть лучше думает, что он не нужен ей, чем знает, что согласился обнять такую, как она. Наверное, она просто умерла бы в то же мгновение, когда увидела бы отвращение, презрение в его глазах. Нет, не страшно умереть – страшно увидеть. Она понимала, что больше он никогда её не обнимет. Не поцелует ей руку, не коснётся её лица. Не разбудит ночью, чтобы показать ей ёжика под крыльцом. Не даст в руки тёплого белого голубя. Не споёт ей о чём-то непостижимо-прекрасном на таком понятном и непонятном ей языке. Не позовёт погулять с девочкой, которая уже стала ей совсем родной. Не укроет на ночь и не посадит возле подушки смешную лохматую собачку. Не позволит лечь в свою постель и проснуться рядом с ним. Не подарит ей цветы и не научит танцевать. Сирень опадёт невесомым дождём – и всё закончится. Всё уже закончилось. Больше никогда. Возможно, ей было бы не так больно, если бы она не знала, чего лишилась. Если бы не узнала тепла объятий, если бы не проснулась рядом, если бы непостижимое ощущение близости не пронзило ни разу всё её существо. Ведь жила же она прежде, лишённая этого? А не жила – так хотя бы существовала. Теперь это немыслимо. Невозможно. Больше, чем невозможно. В груди было больно от надрывных рыданий, и казалось, что плакать уже нет сил, но слёзы всё равно катились по щекам на и без того уже мокрую насквозь подушку. Болела голова, и болело всё тело – и оттого, наверное, она даже не замечала, с какой силой сжимала в левой руке маленькую золотую птицу. Тонкие края впивались в ладонь, и по синим крыльям стекали красные капли крови. А в душе всё поднималось то огромное и непостижимое, для чего она прежде не могла найти нужных слов. Теперь они пришли – и ударили её в самое сердце. Она любила его.