И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг

А у меня есть любимый, любимый, с повадкой орлиной, с душой голубиной, с усмешкою дерзкой, с улыбкою детской, на всём белом свете один-единый. Он мне и воздух, он мне и небо, всё без него бездыханно и немо…

Вероника Тушнова

      Тик-так, тик-так.       Маленькие резные дверцы над циферблатом открылись, и деревянная птичка на тоненькой жёрдочке выбралась наружу. Повертела головкой, расправила крылышки, прокуковала шесть раз – и спряталась в своём домике под покатой крышей.       – Я даже не знала, что такое бывает!       Клэр осторожно коснулась кончиками пальцев висящей под часами цепочки и деревянных шишечек. Приподнялась на носочках и заглянула в щёлку между закрытыми дверцами, пытаясь разглядеть спрятавшуюся внутри кукушку.       – Помню, я в детстве был совершенно убеждён в том, что она живая, и всё время пытался её покормить, – засмеялся наблюдавший за ней Сергей. – Насыпал ей зёрнышек, а дедушке потом пришлось часы чинить.       Обернувшись к нему с улыбкой, Клэр скользнула взглядом по тихой уютной комнате. Белые занавески на окнах, букет полевых цветов на застеленном скатертью столе. В углу – маленькая печурка, а у стены, что напротив двери – большая двуспальная кровать с резной деревянной спинкой. Сергей сидел, откинувшись на подушки, и смотрел на неё чуть устало, но светло. Пахло согретым солнцем тёплым деревом и скошенной травой, и от этого запаха Клэр почему-то начинала чувствовать себя маленькой девочкой, и на сердце у неё становилось спокойно и легко.       – А это правда ничего, что мы будем… так? – Она присела на другой край кровати и погладила красивое лоскутное покрывало. Потом взглянула нерешительно на Сергея и прибавила: – Твоя бабушка ведь…       – Что, что-нибудь «подумает»? – Он сделал страшные глаза, но тут же рассмеялся. – Бабушка у меня просто золотая, и она всё-всё понимает, правда! И не станет думать о тебе плохо из-за того, что мы будем спать в одной постели.       Клэр бросила на него недоверчивый взгляд из-под полуопущенных ресниц и неуверенно пожала плечами.       – Она ведь меня совсем не знает…       – Зато она знает меня. – Сергей улыбнулся ей ободряюще, а потом прибавил, окинув взглядом чистую, светлую комнату: – И потом, здесь всего две кровати, а ты ведь не заставишь меня спать на полу с больной лапкой, правда?       Клэр улыбнулась ему в ответ, понимая, что он только шутит, чтобы она почувствовала себя уверенней: они ведь оба знали, что она скорей сама бы легла на полу или даже вовсе на улице, лишь бы он мог спокойно поспать. Сказать по правде, у неё не было ни единого повода сомневаться в своём праве находиться здесь, рядом со своим Серёжей: его бабушка, Марья Николаевна, встретила их радушно, совсем как родных – их обоих. Ей было уже восемьдесят два, и у неё были лучистые серые глаза и добрые морщинки. Сергей рассказывал, что она всю жизнь жила в этих местах – даже когда её сын уехал в Москву вместе со своей женой. Ещё он рассказывал, что Александр Сергеевич был очень рад, когда его пригласили работать в только-только собиравшуюся появиться на свет Припять, и Марья Николаевна, конечно, тоже была рада – ведь так она могла куда чаще видеть своего единственного внука.       Понимая, как много значит для Сергея и его родных семья, Клэр всё же по-прежнему трогательно удивлялась тому, что они так легко приняли в свою семью её. Марья Николаевна, простая женщина, всю жизнь прожившая в деревне и не понимавшая ни слова по-английски, просто обняла её и погладила по голове – совсем так же, как и своего внука. Она всё говорила что-то ласковым голосом, а Клэр только растерянно улыбалась, потому что тоже ничего не понимала, и то и дело оглядывалась на Сергея. Марья Николаевна сразу усадила их за стол – и Клэр послушно села и стала пить чай с совсем ещё горячими пирожками. Она с детским любопытством разглядывала большой деревянный дом и разную утварь, казавшуюся ей немного странной. Всё было таким непривычным, и всё же ей было хорошо. Ей правда было хорошо.       – А что твоя бабушка говорила, когда всё подкладывала мне добавки?       – Она говорила, что ты очень худенькая, и тебя обязательно нужно откормить. И, уж поверь, к этому вопросу бабуля относится очень серьёзно!       Клэр тихонько рассмеялась и коснулась украдкой своего бока. Она попыталась вспомнить, правда ли у неё выступают рёбра, когда она без одежды, но не смогла, потому что она очень редко смотрела на себя в зеркало. Вспомнилось только обидное «на кости кидаться», и она до боли закусила губу.       – А я правда слишком худая? – нерешительно спросила она, не поднимая глаз на Сергея. Он всё время говорил, что для него нет никого прекрасней, чем она, потому что он очень её любит, а она всё никак не могла поверить, что правда может ему понравиться. Даже теперь – не могла.       – Конечно, нет! Но разве бабушку переубедишь? – Сергей картинно вздохнул, возведя глаза к потолку. – Так что смирись: когда вернёмся в город, будем как два колобка!       – И, что, придётся катиться всю дорогу, потому что мы не влезем в машину?       – Придётся, что поделать? Хотя… Знаешь, есть у Андрея один знакомый… Водитель грузовика.       Они оба рассмеялись от души, и Клэр в который уже раз подивилась тому, как одна улыбка Сергея заставляет её забыть о плохом и страшном, забыть обо всём, что тревожит и не даёт ей отпустить себя на свободу. Она придвинулась ближе и мягко, осторожно погладила повязку на его плече.       – А что ты ей про меня сказал? Она ведь нас так встретила…       – Как?       – Ну… как будто мы только и делаем, что ездим к ней в гости, и это совсем не странно, что ты приехал со мной.       – Я сказал, что ты моя подопечная.       – И всё?       – Ещё сказал, что люблю тебя, и что мы вместе.       – Так и сказал? – Клэр улыбнулась чуть смущённо, коснувшись губами его плеча.       – Так и сказал, – заверил её Сергей. – Это ведь правда!       – Правда, – тихо выдохнула она, чувствуя, как отзывается внутри сладкой дрожью это удивительное вместе.       Отдохнув немного с дороги, они стали разбирать вещи – вернее, разбирала в основном сама Клэр, настойчиво убеждавшая Сергея продолжать отдыхать и дальше. Он смеялся и говорил, что так недолго и облениться, и всё равно то и дело пытался помочь. Они даже не заметили, как ласково смотрела на них с порога Марья Николаевна, так ничего и не сказавшая и только прикрывшая дверь, которую они оставили распахнутой.       Закат уже расплескал по небу красные, розовые и золотые краски, когда они сели пить чай прямо на крыльце. Слева был виден лес, почти вплотную подступавший к деревне, справа – соседние дома с резными наличниками на окнах и деревянными ставнями. Кое-где уже горел свет, и шёл дымок из печных труб: кто-то готовил ужин. С улицы доносились приглушённые голоса и радостный, беззаботный детский смех. В высоком небе носились с пронзительным вечерним криком птицы.       Сергей рассказывал про деревни, что были в этих местах задолго до появления Припяти – некоторые из них исчезли, став её частью. Рассказывал про старое деревенское кладбище, что оказалось совсем рядом с площадкой, на которой он играл когда-то в футбол и в хоккей с другими мальчишками: они всегда немного побаивались его, потому что оно казалось им очень страшным и мрачным, но то и дело ходили туда на спор – никому ведь не хотелось, чтобы его посчитали недостаточно храбрым!       Клэр слушала его и пила горячий чай из большой белой кружки, усыпанной незабудками. Она доверчиво прижималась щекой к его плечу и ощущала, как всю её охватывает чувство удивительного умиротворения – словно это закатное солнце вошло в её кровь и согрело её изнутри, и теперь уже ничто никогда не лишит её этого мягкого тепла, дававшего ей силы верить, что всё ещё правда может быть хорошо.

***

      – Бабушке правда совсем не трудно это сделать!       Клэр тяжело вздохнула, но упорно потянула на себя край полотна, фиксировавшего больное плечо Сергея. Она понимала, что он не хочет, чтобы она испугалась или почувствовала себя неловко – как тогда, в больнице, – но сейчас, в эту минуту, она правда верила, что должна сделать это сама. Она не могла прогнать от себя чувство, что тот случай будто бы обидел, задел Сергея – пусть даже тогда у них были куда более серьёзные поводы для переживаний, – и теперь испытывала наивное, но такое отчаянное желание хоть как-то это исправить.       – Меня ведь сам доктор учил, как правильно! – горячо возразила Клэр. – Я осторожно, честное слово!       – Да я не… Ладно, – вздохнул, сдаваясь, Сергей. Может, он и продолжил бы настаивать на своём, если бы не устал так с дороги, и если бы сама Клэр не была так настойчива. Да и что такого страшного, в конце концов, может случиться?       Клэр рассеянно кивнула и принялась развязывать повязку, бережно придерживая его плечо: казалось, решимости у неё поубавилось, и она только продолжала делать то, чему её научили, просто потому, что её правда научили хорошо. Краем глаза она следила за тем, как Сергей расстёгивает пуговицы на рубашке, и вспоминала тонувший в красном золоте заката вечер, когда её руки словно сами собой потянулись, чтобы сделать то же самое. Тогда Сергей её остановил, и теперь ему, наверное, тоже не хотелось, чтобы это сделала она. Ей осталась только пуговица на правом рукаве: она аккуратно расстегнула её и на мгновение мягко сжала его руку.       Он молчал всё время, пока она очень осторожно стягивала с него рубашку. Смотрел чуть в сторону и не видел, как подрагивали её пальцы, и не мог этого почувствовать, потому что она очень старалась не коснуться его даже случайно. Она медленно выдохнула, когда это закончилось, и смотрела теперь только на белую повязку – так, словно ничего другого попросту не существовало.       – Тебе очень больно? – тихо спросила Клэр, осторожно разматывая бинты. Ещё один слой, ещё, ещё и ещё – и вот уже показалась чуть поджившая за неделю с небольшим рана.       – Нет… ничего, – вымученно улыбнулся Сергей, взглянув в её побледневшее лицо. – Знаю, выглядит не очень, но так уж огнестрельные ранения заживают. Нужно просто потерпеть.       – И тебе на следующей неделе опять будут накладывать швы?       – А… да. «Отсроченные швы» – так это, кажется, называется.       Тяжело вздохнув, Клэр отщипнула кусочек ваты: было очень страшно касаться воспалённой кожи вокруг раны, но нужно было протереть её каким-то специальным раствором, чтобы не было заражения крови. Она так старалась не сделать Сергею больно, что даже закусила от усердия губу и, казалось, совсем перестала дышать. Он смотрел на неё с чуть печальной улыбкой, и ему ужасно хотелось её поцеловать.       – И долго ещё… так?       – Не знаю, родная. Ещё пару недель, наверное.       Клэр кивнула, тихонько вздохнув, и взяла чистый бинт. Стало немножко легче, когда рана оказалась спрятана под белым и мягким, и она даже позволила себе улыбнуться одними уголками губ. Взгляд, правда, не прикованный больше к страшным швам, скользнул невольно по плечу, шее, груди, но Клэр тут же одёрнула себя, да ещё обозвала мысленно таким словом, которое ни за что не произнесла бы вслух при Сергее. Она не понимала ни своего волнения, ни смущения, ни всего того, для чего она и вовсе не могла подобрать нужных слов. Всё казалось таким глупым, нелепым, неуместным, и она совсем не могла понять, откуда же всё это взялось.       – Тебе неприятно видеть меня так? – тихо спросил Сергей. – Это из-за…       – Нет, – быстро, почти резко ответила Клэр и нервно передёрнула плечами. – Не… неприятно. И не «из-за». Я понимаю, что ты имеешь в виду, но я никого из тех толком не видела. Страшно было очень, да и не больно-то мне хотелось их разглядывать.       В её голосе послышалась прежняя полынная горечь, и плечи её опустились словно сами собой – так, как будто бы ей и сейчас нельзя было поднимать головы, поднимать глаз, а если она ослушается, ей сделают очень-очень больно.       – Тогда… что же? – c привычной мягкостью спросил Сергей. – Ты словно боишься чего-то, а я никак не могу понять, чего. Это ведь просто… я. Ты же не боишься меня?       – Нет, – чуть удивлённо ответила Клэр. Как же она может его бояться, если так любит его, если так верит?       Он ничего больше не говорил, он молчал, но она знала, что он всё ещё ждёт ответа, ждёт, что она объяснит, отчего она такая. Но как же она объяснит, если сама не может этого понять?       – Я… я, наверное, саму себя боюсь, – очень тихо и очень неуверенно проронила наконец Клэр, ещё ниже опуская голову, словно ей было ужасно стыдно за что-то. – Я ведь видела других… вот так. Тогда, раньше, или даже недавно, когда мы с Наташей и Андреем на пляж ходили. Помнишь?       – Помню. Так тебе просто другие понравились больше, чем я?       Она не смотрела на Сергея, но слышала в его голосе улыбку и знала, что он просто шутит, чтобы она не чувствовала себя так неловко, но её вдруг захлестнула такая жгучая обида, что она почти сорвалась с места, и только рука Сергея мягко удержала её.       – Клэр, прости, я не хотел тебя обидеть! Я просто… я правда не понимаю.       – Я тоже, – глухо проронила Клэр. – Мне очень хочется к тебе прикоснуться, и я не понимаю, почему. Я даже не думала о таком никогда, а теперь…       Она дёрнула плечами, злясь на саму себя, снова ссутулилась, обхватила себя руками. До чего же глупо всё это звучало! До того глупо, что даже Сергей замолчал удивлённо – не знал, должно быть, что на это можно ответить.       – Ты что, думаешь, что это… плохо? – осторожно спросил он наконец.       – Не знаю. – Клэр тяжело, устало вздохнула и потёрла висок. Иногда она сама себе казалась совершенно невыносимой. – Я… я ведь ничего на самом-то деле не знаю. Что правильно, что неправильно, как можно и как нельзя…       – Клэр, родная, желать прикоснуться к любимому человеку – это естественно, – мягко проговорил Сергей. – Это не может быть неправильным. И… знаешь, может быть, и не всегда нужно понимать. Просто позволь самой себе сделать то, чего тебе хочется, хорошо? Это ведь я, со мной можно! – Он улыбнулся, потянулся к ней, коснулся губами её плеча. – Тебе, наверное, кажется, что вот есть я, а вот – моё тело, и оно как будто бы вовсе не я. Но это ведь тоже я.       Она прерывисто выдохнула, чувствуя какое-то странное облегчение от того, что Сергей снова добрался до самой сути того, что мучило её, и чего она не могла объяснить даже самой себе. Теперь она начинала понимать – и это было очень непросто, потому что она никогда в жизни не думала, что всё может быть так. Она слишком привыкла отвергать своё тело, слишком привыкла возлагать на него вину за свои страдания, и теперь ей было трудно признать, что оно и правда может быть чем-то большим, чем простая оболочка из кожи и мышц, крови и костей. Что оно может быть частью чего-то бесконечно любимого. Что его тоже можно любить.       Медленно-медленно она подняла глаза на Сергея. Мягко улыбнулась в ответ и осторожно, чтобы не задеть раненое плечо, обняла его за шею, чувствуя, как поднимается в груди то тяжёлое, сладкое, нежное, для чего она ещё не знала нужных слов.       Синие сумерки опустились на деревню мягким покрывалом, и догорело красное золото заката. Темнота становилась всё гуще, но отчего-то совсем не хотелось зажигать свет. Клэр забралась на кровать и обхватила руками прикрытые подолом платья колени: переодеваться и ложиться спать почему-то не хотелось тоже, и она только сидела и смотрела сквозь чёрно-синий полумрак на Сергея, рассеянно покусывая губу. Он тоже смотрел на неё: она почти не видела его лица, только белевшую в темноте рубашку, но чувствовала, что он улыбается.       – Можно тебя… спросить? – едва слышно проронила Клэр и тут же больно прикусила губу, словно сразу пожалела о собственных словах и решила себя наказать.       – Можно даже не спрашивать на это разрешения, – мягко ответил Сергей. Он сидел чуть в стороне, устало откинувшись на подушки у изголовья, но она чувствовала рядом его тепло.       – Да нет, я… ничего, – невнятно пробормотала Клэр и виновато улыбнулась куда-то в густой полумрак.       – Ты же знаешь, что можешь спрашивать меня о чём угодно, правда?       Она тяжело вздохнула и на мгновение беспомощно уткнулась лбом в колени. Она не могла, была не в силах противиться этому мягкому теплу, что было в его голосе, взгляде, прикосновениях. Она верила этому теплу, она была готова отдать за него всю кровь и всю душу.       – Почему ты этого хочешь? – тихо спросила, почти что выдохнула Клэр, не поднимая на него глаз, словно ей и вправду было ужасно стыдно за собственный вопрос. За то, что она будто бы снова думала о нём так.       – Этого?       – Ты знаешь, чего.       – Знаю. Мне просто интересно, как ты это для себя называешь.       Был бы на его месте кто-то другой, она бы уже сорвалась, вскочила, убежала. Наверное, даже бросила бы в ответ что-нибудь обидное и злое. Но она понимала, что он вовсе не хочет сделать ей больно. Понимала, что он никогда не смог бы этого сделать.       – Близости? – неуверенно, неохотно, едва слышно проронила Клэр, всё так же не поднимая глаз. Ей было ужасно неловко, но она только подтянула колени ещё ближе к груди и уткнулась в них подбородком.       – Вот и ответ на твой вопрос, – мягко заметил Сергей.       – Ответ? – Клэр наконец подняла голову, взглянула на него сквозь темноту. – Я не… не понимаю.       – Разве тебе кажется странным желание быть ближе к любимому человеку?       – Нет. Конечно, нет. – Она вспомнила тихую лесную реку и тепло первого объятия. Вспомнила напоённый ароматом сирени майский вечер и счастье прикосновения. – Только… Разве мы не близки? Разве можно стать ещё ближе после… всего?       После того, как рассказала о страшном. После того, как открыла душу и сказала, что любит, всегда любила, всегда будет любить.       – Ты ведь на самом деле хочешь спросить, почему той близости, что уже есть, недостаточно мне?       В его голосе не было и тени обиды, но Клэр тут же почувствовала себя виноватой. Сколько раз она уже клялась себе, что больше не станет говорить с ним об этом – да ещё так, словно это он был в чём-то перед ней виноват? Она снова замолчала, поникла, уронила голову; ужасно хотелось просто попросить прощения и забыть об этом разговоре, но тогда Сергей уж точно обидится на неё, хотя и ни за что этого не покажет.       – Почему, по-твоему, этого вообще можно желать?       Его голос был всё таким же мягким, но Клэр всё равно чувствовала себя так, словно её вызвали на допрос.       – Не знаю, – проронила она наконец. Помедлила и, понимая, что этот ответ всё равно не устроит Сергея, прибавила неохотно: – Ну, то есть… ради ребёнка. – Её голос чуть дрогнул, и вырвался из груди тяжёлый вздох. Она подняла голову, взглянула на него сквозь темноту. – Ты не думай, я бы что угодно вынесла, если бы только могла подарить тебе ребёнка! Но я ведь… не могу.       Не сдержавшись, Клэр зло царапнула левое предплечье – и тут же отдёрнула руку, зная, что Сергей расстроится, если она снова начнёт калечить себя. Она и так всё время его расстраивает, а он ведь дарит ей столько радости и тепла!       – Значит, только ради ребёнка? – спокойно спросил он, но ей всё равно показалось, что и его голос дрогнул на последнем слове.       – Ещё ради… удовольствия, наверное, – нерешительно и совсем уже неохотно ответила Клэр. Ей не нравились эти вопросы, но она не злилась на Сергея – не могла, – а злилась только на себя, потому что всё дело ведь было в ней, и это она была неправильной и калечной. Другой женщине – настоящей – ему бы не пришлось объяснять то, что должно было быть ей понятно просто потому, что она женщина. – Тем, кто платил за моё тело деньги, это, наверное, нравилось – иначе зачем бы они стали тратиться?       Тяжёлое молчание наполнило темноту. Тикали на стене часы, и кричали за окном ночные птицы. Клэр слушала, как бьётся её сердце, и снова безжалостно спрашивала себя, отчего то не могло остановиться, когда она так просила его об этом.       – Ты и сама знаешь, что это была не близость. Это было насилие. Это…       – Другое?       – Да, Клэр. Это другое.       Она кивнула и медленно опустила голову, ещё крепче обхватила колени. Ей хотелось попросить Сергея объяснить – так, чтобы она правда поняла, – но она не знала, можно ли просить о таком. Наверное, тут и не нужно ничего объяснять, а нужно только почувствовать – и она бы непременно почувствовала, если бы только не была такой неправильной, испорченной, калечной.       – Тебе нравится, когда я прикасаюсь к тебе?       Она даже не заметила, как он придвинулся ближе, и только почувствовала, как прошла по всему телу дрожь, когда он легко коснулся её плеча.       – Да, – едва слышно выдохнула Клэр.       – А когда целую?       Тепло его дыхания, тепло его губ коснулось её шеи, и она подалась к нему всем своим существом, откинулась спиной на его плечо, словно у неё совсем не осталось сил даже для того, чтобы сидеть. Она забыла обо всём – даже о том, что он был ранен, и плечо у него всё ещё болит. Забыла о страшном – и ни за что не смогла бы вспомнить о нём в бесконечности этого мгновения.       – Почему?       – Что?..       – Почему тебе нравится?       – Я… я не знаю.       Она развернулась, не в силах больше выносить эту сладкую тяжесть в груди, и потянулась сквозь темноту к его лицу, но он чуть отстранился, чуть придержал её. Не оттолкнул – и всё же не дал дотянуться, словно она должна была сделать что-то очень важное, чтобы всё стало правильно.       –– Тебе ведь ещё совсем недавно не хотелось, чтобы к тебе хоть кто-то прикасался, правда? Но потом всё изменилось, и теперь ты знаешь, что любишь меня, знаешь, что я люблю тебя, и оттого тебе хочется прикоснуться, нравится, когда я прикасаюсь. Разве ты не чувствуешь, что прикосновение – это тоже выражение любви? Как слово, как взгляд, в которых ощущаешь родное тепло… Неужели не понимаешь, что всё дело в этом?       Клэр смотрела на него сквозь бархатную темноту, и ей казалось, что она видит его впервые. Она ощущала всем своим существом, что это правда, что всё должно быть именно так, что всё не может быть никак иначе, и, если прежде она этого не понимала, то только оттого, что просто не знала, как это понять.       – Ты не любишь своё тело, винишь его в том, что случилось с тобой тогда. Ты отреклась от него, отделила его от себя, отказалась считать его частью себя. Я это понимаю, правда: у тебя не было другого выхода, и так было нужно, чтобы всё пережить, чтобы не сойти с ума.       Он говорил тихо, медленно, мягко, и она не могла противиться невесомой власти его голоса. Ей снова стало очень больно, потому что она вспомнила, как делала всё то, о чём он говорил, но она промолчала, она только приникла к его плечу и горестно вздохнула, чувствуя, как он гладит её спину.       – Тебе не с кем было об этом поговорить, и ты, наверное, даже думала, что это не так уж важно, и можно просто привыкнуть, и незачем любить то, что просто оболочка, до которой никому, даже тебе самой, нет дела. Ты только помнила, как страдала из-за него, и всё пыталась его наказать, пыталась сделать ему больно, но делала больно самой себе. Ты и тогда отказывалась признать, что это тоже ты – но сейчас я прошу тебя хотя бы попытаться простить его. Клэр, милая, родная, ты правда не виновата в том, что с тобой случилось! Не нужно винить себя за то, что с тобой поступили так жестоко, и не нужно винить своё тело за то, что оно чувствовало всю эту боль! Не нужно злиться на себя, не нужно ненавидеть! Просто пожалей себя, пожалей его!       – Разве это хорошо – жалеть себя?       Клэр горько вздохнула, чувствуя, как слёзы катятся по щекам. Она всё не решалась поднять глаза на Сергея, она только беспомощно жалась к его плечу, согревалась его теплом, думая о том, что она ведь и правда может всё это только потому, что у неё есть тело – это изломанное, искалеченное тело, которое она так привыкла считать ненужным.       – Тебя не пожалели, когда тебе это было так нужно – и, если это станет первым шагом к тому, чтобы простить себя, то в этом нет ничего плохого.       Он всё гладил её спину, а она прерывисто дышала, вцепившись в его рукав, припав к его плечу, стараясь не задеть раненую руку, не в силах оторваться от него.       – Это так трудно, Серёжа… – тихо, жалобно прошептала она. – Знаешь, когда мне сказали, что у меня не будет детей, я ведь это… по-своему поняла.       – По-своему?       – Да. Я не думала, что это из-за того, что в моём теле что-то… сломалось, и оно теперь никогда не станет таким, каким должно было быть. Я думала, что это из-за того, что внутри меня очень много… грязи, и она останется там навсегда, и в ней, конечно, ни за что не смог бы появиться ребёнок. Я и сейчас это чувствую.       Сергей тяжело вздохнул, обнимая её ещё крепче, привлекая к себе ещё ближе. Он любил её так сильно – и чувствовал себя таким беспомощным, когда пытался залечить её незаживающие раны. Он знал, что она тоже очень мучается оттого, что понимает, что он хочет помочь – и не может ничего с этим поделать. Ему не хотелось только признавать, что это может быть сильнее него, сильнее неё, сильнее того невыразимого, что было между ними. Так… так не должно быть.       – Я понимаю, родная, – тихо проронил он, гладя её волосы. Плечо очень болело, потому что он так и не успел выпить лекарство, и от усталости немного кружилась голова, но всё это было сейчас совсем не важно, важно было только сказать что-то единственно верное, что-то, что сможет всё изменить, всё сделать правильным. – Только ты… ты постарайся, пожалуйста. Сделаешь это ради меня?       Клэр приподняла голову и взглянула на него сквозь темноту. Её лицо было близко-близко, и в лесной реке её глаз отражался звёздный свет, падавший в распахнутое окно. Она была очень серьёзной и очень печальной; она смотрела на него совсем как тогда, в больнице, когда предложила отдать ему свою кровь – всю-всю, до последней капли.       – Что мне сделать?       – Прости себя. Прими то, что это, – он мягко коснулся её шеи, – тоже ты. Полюби себя, как я люблю тебя. В этом нет ничего плохого или неправильного – ты просто наконец почувствуешь себя живой. Я ведь знаю, что ты этого хочешь. Знаю, что ты очень-очень долго этого ждала. Ведь правда?       – Правда.       Она печально опустила голову, словно заранее признаваясь в собственном бессилии, но Сергей ласково коснулся её щеки и мягко приподнял её подбородок.       – Пойми, на тебе нет сейчас никаких оков, кроме тех, в которые ты сама себя заковала, и только ты сама можешь их сбросить. Я могу справиться со всем остальным – но не с этим. Прости себе всё, что было, отпусти себя на свободу. Помнишь, как ты отпустила того белого голубя?       – Помню.       Это было так странно – держать в своих руках жизнь.       – И тогда я перестану… бояться? – тихо спросила Клэр.       – Думаю, да, – улыбнулся одними уголками губ Сергей. – Может, я неправ, но мне почему-то кажется, что дело не в том, что ты не доверяешь мне, а в том, что ты не доверяешь самой себе.       – Да… ты прав, наверное. Я ведь знаю, что ты меня не обидишь. Знаю, что ты не сделаешь мне больно, и знаю, что ты не такой, как… те. И я тебе верю… всегда верила, с самого начала – да ты и сам знаешь. Так что это и правда только моя…       – Что, вина?       Она закусила губу, слыша мягкую укоризну в его голосе и давя рвавшееся из груди «прости». Это ведь так нелепо: просить прощения за то, что ей всё время кажется, будто она виновата, так страшно виновата – и ему, наверное, очень больно оттого, что все его уверения в том, что это не так, будто бы ничего для неё не значат.       – Клэр милая, я знаю, что тебе очень хочется понять, но есть вещи, которые гораздо важнее просто почувствовать. Это кажется странным, нелепым даже, когда думаешь об этом, но разве не бывает так, что повторяешь много раз какое-нибудь самое простое слово, и оно в конце концов теряет для тебя всякий смысл, начинает казаться просто нелепым набором звуков?       – И я не чувствую только потому, что не могу отпустить себя?       Доверчиво заглядывая ему в глаза, она сжимала осторожно его руку, и в этой бархатной темноте летней ночи она почти не испытывала неловкости или страха, говоря о сокровенном. Ей казалось, что что-то вот-вот изменится, уже изменилось, и нужно только одно-единственное слово, которое всё разрешит, и тогда она наконец… нет, не поймёт – почувствует.       – Мне кажется, да. – Сергей улыбнулся, мягко пожав её тонкие пальцы. – Может, тебе нужно только прислушаться к себе и позволить себе чувствовать? Знаю, странно слышать это от человека, который вроде бы должен во всём руководствоваться лишь голосом разума, но…       – Ты ведь на самом деле совсем не такой, – с улыбкой договорила за него Клэр. «Бархатная рука в стальной перчатке» – только так, не наоборот. Она лишь теперь подумала, что он, наверное, кажется таким целым именно потому, что нашёл, обрёл, удержал это удивительное хрупкое равновесие между разумом и сердцем.       – Не такой, – тихо рассмеялся в ответ Сергей и притянул её к себе. Поцеловал в уголок губ, и она замерла, чувствуя тепло его дыхания на своём лице.       – Знаешь, я правда никогда не думала об этом… так, – прошептала она. – Не думала, что это может быть…       – Проявлением любви?       – Да.       – Она ведь наделяет смыслом простые вещи, которые могут совсем ничего не значить для кого-то другого…       – …как сирень и синяя птица.       Она провела кончиками пальцев по его шее, впервые ощущая, какая огромная, невыразимая сила таится в этом прикосновении, и как много значит для неё сама эта возможность прикоснуться. Разве она не желала этого в те первые дни, когда ей казалось, что она не имеет права даже думать об этом? Так отчего же теперь, когда это право ей дали, она медлит, боится и так мучает и обижает самого родного для неё человека? Она ведь поверила, когда он пришёл и сказал ей, что любит, всегда любил, всегда будет любить – так отчего же она никак не может поверить и другому? Отпустить себя, когда он так просит её об этом, впервые за долгие годы почувствовать себя живой. Ощутить эту новую близость, как ощутила она радость прикосновения, радость поцелуя. Радость безграничного доверия, в котором растворится любой страх.       – Я… попробую, Серёжа, – тихо пообещала она. – Я постараюсь.       Она потянулась к его лицу сквозь темноту, не слушая ту часть себя, что твердила, что она не имеет права быть такой; она не хотела ничего знать о том, что ей нельзя поцеловать его сейчас, в эту минуту, полную звёздного света и голосов ночных птиц. Она чувствовала, как мягкое тепло заполняет её грудь, и измученное, истерзанное сердце начинает биться ровнее – словно у раненой птицы, которую взяли чьи-то добрые, ласковые руки.

***

      Клэр не знала, сколько она пролежала без сна: время текло совсем незаметно, и казалось отчего-то, что эта ночь будет длиться, длиться и длиться, и рассвет никогда не наступит, и она так и будет лежать и слушать дыхание своего Серёжи, тиканье часов на стене и голоса странных ночных птиц за окном. Было очень тепло, но она всё равно зябко ёжилась под одеялом и прижималась щекой к плечу Сергея: она уже совсем не представляла, как бы она смогла провести ночь не рядом.       – Не спится?       Она вздрогнула всем телом от звука его тихого, мягкого голоса, потому что испугалась, что потревожила его, лишила сна, который был так ему необходим.       – Я тебя разбудила?       – Нет, что ты… Я тоже не могу заснуть.       – Плечо болит?       – Немного. И… неудобно. Не люблю я на спине спать. – Сергей тяжело вздохнул и чуть поворочался, пытаясь устроиться в постели, словно забравшийся под оставленный на кресле плед тёплый кот. Потом повернул к ней голову, погладил её руку. – Даже тебя не могу обнять…       – Это… ничего, – грустно улыбнулась Клэр, подавшись к нему, прижавшись лбом к его щеке. – Ты только поправляйся, хорошо?       – Хорошо, – тихонько рассмеялся Сергей, гладя её руку. – А ты… тебе эти звуки мешают?       – Звуки?       – Ну… птицы и всё, что там, снаружи, по ночам стрекочет. Я понимаю, здесь ведь всё не так, как в городе, и к этому ещё нужно привыкнуть.       – Да… нужно, – рассеянно проронила Клэр.       – Или ты просто боишься засыпать?       Она прерывисто выдохнула и крепче прижалась к его плечу. Нет, её не пугало то, с какой лёгкостью Сергей читал порой в её душе, но она ощущала что-то странное при мысли о том, что он знает её куда лучше, чем она сама.       – Немного, – честно призналась Клэр. – Мне очень страшно было, когда я увидела тот сон, и я бы не хотела… снова.       Она запнулась, замолчала, беспомощно уткнувшись лбом в его плечо. Она понимала, что он не сможет защитить её от этих снов – как не мог он защитить её от воспоминаний о страшном, – и она, конечно, должна была бороться с этим сама, но… Разве сможет она когда-нибудь одолеть страх потери? Разве сможет хотя бы прогнать его ненадолго – особенно теперь, когда он ранен, а она не может не думать о том, что мог бы быть и…       – А если я тебя обниму? Тогда тебе ведь не будут сниться плохие сны?       Сергей взял руку Клэр, коснулся её губами, чувствуя, как она тихонько вздохнула на его плече. Он вспоминал, как она стояла на краю цветущего луга, и ветер гнал волны по зелёному травяному ковру, а ему всё казалось, что это не луг, а чёрная бездна, разверзшаяся у неё за спиной, и она падает, падает, падает, потому что его больше нет, и нет руки, что удержала бы её на краю. Ему было больно и страшно от этой чёрной полынной горечи в её глазах – и ещё оттого, что он не знал, как прогнать ту навсегда. Он думал о том, что было, и о том, что могло бы быть. Он спрашивал себя, что бы он сделал, если бы однажды в одночасье всё потерял – и не находил ответа.       – Серёжа…       – Что, родная?       Клэр снова тихонько вздохнула, подтянула к себе край одеяла и прижалась щекой к плечу Сергея.       – А у тебя было много женщин?       Она удивлённо приподняла голову, когда Сергей от души рассмеялся, а потом охнул, схватившись за плечо.       – Больно?       – Нет, ничего, – улыбнулся он, успокаивающе гладя её руку. – Просто… ты правда думаешь, что могло быть много?       Клэр смущённо прикусила губу и опустилась обратно на подушку.       – Ты ведь такой… Ты, наверное, многим нравишься, – простодушно ответила она.       – «Такой»? Клэр, милая, это ведь только оттого, что ты меня любишь, а для других я совсем обыкновенный!       – Обыкновенный? – удивлённо переспросила она, будто была не в силах понять, как это слово может иметь отношение к её Серёже – тому, который разбудил её ночью, чтобы показать ёжика под крыльцом, подарил ей платье в васильках и душистую сирень, который касался её своим мягким теплом и обнимал, как обнимала бы своими большими тёплыми крыльями синяя птица. Разве он может быть «обыкновенным»? Он ведь такой один в целом свете! – Ты же не был обыкновенным для Сони? – тихо, чуть грустно спросила Клэр. Ей было стыдно завидовать мёртвой женщине, но как же ей хотелось, чтобы и для неё Сергей был первым, кто… прикоснулся. Она бы тоже не стала потом жалеть – потому что, наверное, совсем невозможно жалеть, когда тебя касается родное мягкое тепло.       – Нет. Для неё – не был. – В голосе Сергея слышалась та светлая грусть, с которой он всегда вспоминал о Соне, но в ней теперь было и что-то ещё. То, что появилось исподволь, когда он прошёл по краю жизни, по краю смерти, а потом сидел в своём тёплом доме и смотрел на старые фотографии, и Соня в белом платье печально улыбнулась ему с той, выпускной, и грудь царапнуло вдруг «а что, если», и он вдруг позволил себе задуматься о том, что могло бы быть, если бы он не ждал, если бы позвонил, приехал, забрал, и тогда, быть может, Соня и сейчас была бы жива – быть может, уже не было бы их «вместе», но она была бы жива.       – Мне не нужно было спрашивать, да?       Тихий, виноватый голос Клэр упал в затянувшееся молчание, и Сергей только тогда заметил, как глубоко он погрузился в свои мысли. Или только очень устал?       – Я ведь сам говорил, что ты можешь…       – …спрашивать о чём угодно.       – Чего же тогда стесняться? – Сергей потянулся и ласково взъерошил её волосы.       – Ну, просто… Я ведь не знаю, как… здесь. Там, откуда я… Там к этому так легко относятся – не все, но многие, особенно молодые. Кажется, что для них это всё равно что выпить в баре с человеком, которого видишь впервые в жизни. Просто… развлечение. Как будто бы даже и не значит ничего. Здесь ведь… не так? Если бы кто-нибудь узнал, как я к тебе в постель напросилась, сказал бы, наверное, что я…       – Клэр, не надо, – мягко оборвал её Сергей. – Все люди разные – и здесь, и там. И разве тебе правда так было важно, что подумают другие? Ты ведь боялась тогда, что я подумаю о тебе плохо, но теперь-то ты точно знаешь, что этого не может быть. Ты попросила о том, что было для тебя важно, и тебе нечего стыдиться.       Она молча коснулась губами его плеча, доверчиво приникая ближе. Ей хотелось ещё спросить, правда ли здесь считают испорченными тех девушек, что не хранят свою невинность до свадьбы, но она не решилась. Слишком боялась, что Сергей подумает, будто она ищет новые отговорки, чтобы избежать так пугавшей её близости – пусть даже она давно уже не считала себя невинной.       – Две, – вздохнул наконец Сергей, прерывая вновь затянувшееся молчание.       – Что «две»? – непонимающе переспросила Клэр.       – Ты же сама спросила, много ли у меня было женщин.       – И… только две?       – Ты что, разочарована?       Было уже совсем темно, и Клэр почти не могла разглядеть лица Сергея, но ей отчего-то показалось, что за шутливым тоном он спрятал какую-то странную обиду. Она приподнялась на локте, потянулась к его лицу, но только коснулась кончиками пальцев его шеи, словно прося прощения.       – Нет, что ты, я просто думала… – горячо проговорила она, но тут же осеклась, замолчала, закусила губу. Уронила голову и пробормотала смущённо: – Не знаю, что я думала. Ты только не обижайся, если я какие-то глупости говорю. Ты же знаешь, я не… ну, не очень умная.       – Клэр, я не обижаюсь, – улыбнулся сквозь темноту Сергей. Она зажмурилась, как кошка, когда он ласково погладил её по щеке. – Я просто всегда хотел, чтобы у меня было так же, как у родителей – однажды и навсегда. Они ведь с раннего детства были знакомы и знали, что будут вместе, и я всегда чувствовал, как они любят друг друга, и даже помыслить не мог, что это может быть как-то… иначе. Верил, что только так – правильно.       – И ты думал, что у вас с Соней будет так?       – Да, конечно. Я был уверен, что мы с ней поженимся – иначе ни за что не согласился бы… принять то, что она хотела мне подарить, даже если бы она на меня обиделась. Да только… я тебе рассказывал, как всё вышло. Вернее, не вышло. – Сергей тяжело вздохнул и помолчал немного, думая о своём. Клэр тоже молчала, но он не знал, что ей было больно слушать его молчание. – В Москве я почти всё время только учился и тренировался, потому что для мне было очень важно сразу себя… проявить. Времени свободного было мало – да и то я всегда проводил с Андреем и ещё несколькими однокурсниками, с которыми мы подружились. У одного из них, правда, была сестра. Она в инязе училась и гуляла с нами иногда.       – Она тебе нравилась?       – Не знаю… наверное. Тогда она казалась мне очень милой, и я думал, что нравлюсь ей. Не то чтобы я думал о чём-то серьёзном – я ведь тогда ещё надеялся, что Соня вернётся, – но я пригласил её как-то в кино.       – И что потом? – спросила Клэр, когда Сергей вдруг замолчал.       – Потом я узнал, что на самом деле ей нравился мой однокурсник, и она просто притворялась, что я ей интересен, чтобы вызвать интерес у него. Это, знаешь ли, к вопросу о том, нравлюсь ли я «многим».       – Ты обиделся на неё?       – Да нет. Вспомнил только свою детсадовскую любовь и посетовал на людское коварство.       Сергей тихонько рассмеялся, и Клэр тоже улыбнулась, приникая к его плечу. Она правда не могла понять, как кто-то может не видеть, какой он замечательный, и всё же понимала, что он, наверное, прав, и это оттого, что она так сильно его любит.       – А потом ты вернулся в Припять?       – Да. Мы с Андреем поступили на службу в нашем отделении, и он в первый же день познакомился с Наташей, когда она забегала проведать отца. Ты бы видела, как они друг на друга смотрели!       – Как ты – на меня?       Клэр тихо и светло улыбнулась и ласково прижалась к его щеке. У неё и сейчас ещё что-то сладко-щемяще дрожало внутри, когда она вспоминала тот, самый первый, день.       – Как я – на тебя, – согласился с улыбкой Сергей. – Я был очень рад за Андрея – и за Наташу, конечно, тоже, потому что мы с ней сразу подружились. Они такие счастливые были, а я всё смотрел на них и думал о Соне. Писал ей, но она не отвечала. Потом Наташа уехала учиться в Москву: ей ведь только восемнадцать было, и она как раз поступила в педагогический, когда мы с Андреем вернулись в Припять. Мы все из-за этого переживали, но она приезжала домой при первой же возможности и оставалась так долго, как только могла. А я всё думал, почему у нас с Соней было не так. А потом я встретил Катерину.       – Наташину сестру? – удивлённо спросила Клэр.       – Нет, другую, – улыбнулся Сергей. – Это было летом, через год после того, как мы вернулись в Припять. Наташа приехала домой на каникулы, они с Андреем всё время проводили вместе, и я как-то незаметно для себя привык гулять по вечерам вдоль реки. По мне, может, и не скажешь, но мне, вообще-то, одиночество не в тягость. Я ведь знал, что у меня есть семья, есть друзья – пусть немного, зато настоящие, – и мне было только двадцать три, и я ещё надеялся, что у меня что-то получится… В общем, я увидел в один из таких вечеров молодую женщину на скамейке. Там, конечно, и другие люди на скамейках сидели, потому что погода была чудесная, но у той женщины были такие глаза… не знаю, как сказать… больные, наверное. Я понимал, что такие глаза бывают только у тех, с кем случилось что-то страшное – и мне, конечно, сразу захотелось ей помочь. Ну… я ведь рассказывал тебе, каким был ещё с самого детства?       – Спасителем котиков и защитником малышей? – улыбнулась Клэр, сама не замечая той гордости, что прозвучала в её тихом голосе.       – Именно так! – от души рассмеялся Сергей. Потом снова помолчал немного, рассеянно поглаживая её руку. – Я подошёл и спросил, не возражает ли она, если я сяду рядом. Она сказала, что нет, но, когда я заговорил с ней, отвечала очень неохотно. Я говорил о каких-то пустяках: о погоде, о последних соревнованиях нашего яхт-клуба, и, кажется, ещё рассказывал что-то про новый фильм, что шёл в «Прометее». Я чувствовал, что это всё не то, но не знал, что нужно сказать на самом деле, и очень боялся, что она просто уйдёт, а я так и не скажу ей этого главного, и тогда случится что-то… плохое. Пару раз мне показалось, что она сейчас и правда встанет и уйдёт – но она осталась. Начала отвечать, а потом даже разговорилась. Я так и не решился спросить, что у неё случилось, и сама она тоже не стала об этом говорить. Когда начало темнеть, она сказала, что ей пора идти. Я предложил проводить её, но она отказалась: только попрощалась и почему-то сказала «спасибо».       – И ты не пошёл за ней?       Сергей снова засмеялся, шутливо толкнув её руку.       – Я что, по-твоему, только и делаю, что за всеми слежу? Я же оперативный работник, а не шпион! Нет, я не пошёл за ней. Я за тот вечер так ничего о ней и не узнал, кроме имени, и думал, что мы и не увидимся больше. Я чувствовал, что мне удалось ей помочь – и мне этого было довольно. Но я всё же был рад, когда на следующий день мы встретились снова. Это было там же, у реки: я просто брёл по дорожке и думал о своём, а она вдруг окликнула меня. Я сразу заметил, что у неё стали другие глаза. Как будто бы… живые. Словно она пошла на поправку после долгой тяжёлой болезни, от которой уже и не чаяла вылечиться. Она снова меня поблагодарила, хотя так и не объяснила толком, за что. Я спросил, не хочет ли она поужинать со мной в кафе, и она согласилась.       – Она тебе понравилась, да?       – Да. Я и тогда ещё часто думал о Соне, но она уже больше года не отвечала на мои письма, а мне было только двадцать три, мне хотелось хотя бы попытаться.       – А почему ты никогда не рассказывал о ней?       – Ты ведь не спрашивала. А рассказывать самому... Зачем?       – А фотографии… Ты показывал мне альбом, но там ведь не было её, да?       – Нет, не было.       – У вас что-то случилось? Тебе не хочется о ней вспоминать?       Клэр приподнялась на локте, тревожно вглядываясь сквозь темноту в лицо Сергея. Она только теперь, казалось, начинала понимать, как тяжело ему было говорить с ней о вещах, о которых ей совсем не хотелось говорить – потому что разве можно одолеть этот страх сделать больно родному человеку?       – Ты… поймёшь потом, – неохотно ответил наконец Сергей. – Нет, ничего… страшного не случилось, мы просто расстались. И с ней ничего не случилось тоже, она жива и здорова – не как… Соня.       – Ты можешь не рассказывать, если не хочешь, – тихо и виновато проронила Клэр.       – Нет… ничего. В общем, она тогда согласилась, и мы поужинали вместе. Она в тот вечер рассказала о себе чуть больше: сказала, что, как и я, родилась в Москве, и что ей тоже двадцать три. Она вела класс фортепиано в музыкальной школе и жила совсем одна, потому что здесь у неё не было никого из родных.       – А… какая она была?       – Тихая. Мне почему-то всегда это слово первым приходило на ум, когда я о ней думал. Да, она была тихая. Замкнутая – особенно когда речь шла о чём-то очень личном. Мне, правда, с самого начала казалось, что замкнутой она стала только из-за того, что случилось, и потом я узнал, что был прав. Ещё она была сильной: в ней чувствовался какой-то надлом, но она всегда… почти всегда держалась очень хорошо.       – А она красивая?       – Я ведь говорил, что она мне нравилась, – мягко рассмеялся Сергей. – Разве может женщина, которая нравится, казаться некрасивой? У неё тогда были каштановые волосы до плеч. А глаза такие… серые, лучистые. Она правда была очень хорошенькой – да и сейчас, наверное, такая. Ей очень шла улыбка, но она тогда совсем мало улыбалась.       Клэр помолчала немного, рассеянно теребя край одеяла. Она и самой себе не смогла бы объяснить, отчего так упорно расспрашивает Сергея о женщине, с которой он когда-то был вместе. Она не чувствовала в себе ревности, потому что знала, что он правда её любит, а любопытство всегда было ей чуждо. Она понимала, что это странно – задавать такие вопросы. Должно быть, ей просто очень хотелось всё-всё знать о Сергее.       – Она рассказала тебе, что случилось?       – Да. Не сразу, но рассказала. Мы стали встречаться почти каждый день: гуляли по парку или вдоль реки, ходили в кафе и в кино. Она неохотно говорила о себе, но к концу лета, наверное, стала мне доверять, раз всё-таки решилась. Мне тогда казалось порой, что она бы предпочла, чтобы я сам всё узнал… ну, так, как может узнать офицер КГБ, хотя я бы ни за что не стал делать такого у неё за спиной. Я просто ждал, когда она будет… готова. Она рассказала, что приехала в Припять только в апреле того, восьмидесятого, года, а до этого жила в Чернобыле. Её муж служил в милиции: в конце марта он участвовал в задержании подозреваемого в убийстве, и его тяжело ранили. Он умер по дороге в больницу, а Катерина потеряла ребёнка, который должен был родиться уже в июне. Она не могла и не хотела оставаться там, в Чернобыле, и возвращаться к родственникам в Москву не хотела тоже. Переехала в Припять, но так и не смогла убежать от чувства, что жизнь её уже кончена. В тот вечер, когда я увидел её на скамейке у реки, она думала о своём ребёнке, который тогда уже должен был родиться, и решала, как ей лучше убить себя.       – Она хотела покончить с собой? – Голос Клэр дрогнул, срываясь в шёпот. Перед глазами встало опрокинутое в чёрную бездну звёздное небо.       – Да. Она очень любила своего мужа, и они так ждали ребёнка… Для неё семья была смыслом жизни – а она вот так в одночасье всё потеряла. Она правда верила, что для неё уже ничего не будет, но…       – Поняла, что это не так, когда встретила тебя?       – Ты только не думай, что она в меня влюбилась с первого взгляда или что-то такое. Просто она была очень одинока, а я её поддержал – пусть даже не зная об этом, – и стал ей другом. Она была мне… благодарна.       – Но вы ведь были не просто друзьями? Вы…       – Я понимаю, о чём ты. Да, однажды – это было уже поздней осенью, – я был у неё дома, и она спросила, не хочу ли я остаться.       – Так… просто?       – Так просто.       Клэр молчала, задумчиво покусывая губу.       – Тебе неприятно знать, что я был с женщиной, которая мне только нравилась? Или ты думаешь, что она поступила неправильно? – тихо спросил Сергей       – Нет, что ты… – быстро возразила Клэр. – Я вовсе не собираюсь вас судить – тем более за то, в чём сама ничего не понимаю. Я не верю, что ты мог поступить плохо, или что тебе могла понравиться недостойная женщина… Я, правда, раньше думала, что я сама такая, но ты ведь сказал, что нет, и я тебе верю. И ты… ты ведь думал, что вы поженитесь, и у вас будет семья?       – Да… думал, – неохотно ответил Сергей. В его голосе то и дело проскальзывали непривычные надтреснутые нотки, выдававшие таившуюся за каждым словом обиду. – Я верил, что у нас может что-то получиться – если уж не по большой любви, то хотя бы из чувства привязанности, и потому что нам было хорошо и спокойно вместе. Но потом… не помню уже, о чём мы говорили, и как об этом зашла речь, но Катерина вдруг сказала, что никогда больше не выйдет замуж. Она не сказала, что не выйдет за меня, но я и так понял, что она имела в виду.       – А она знала, что ты хочешь?       – Я не делал ей предложения, но она знала, что я всегда мечтал о семье, и что я не стал бы так сближаться с женщиной, в которой не видел бы свою будущую жену.       – Зачем же она… так?       – Она не хотела меня обижать и не хотела, чтобы я ждал напрасно. Она ведь меня… не держала, если уж на то пошло. Говорила, что поймёт, если я решу её оставить ради другой. Я знал, что ей всё ещё очень больно из-за того, что случилось, но всё равно пытался убедить её в том, что это неправильно – считать себя какой-то проклятой из-за того, что она потеряла ребёнка и мужа. Её… очень мучило осознание того, что она больше не сможет иметь детей.       Клэр вздрогнула и сжалась, чувствуя, как перехватило горло.       – Я тогда ещё не встретил Сашеньку, но всё равно говорил, что мы могли бы взять ребёнка из детского дома, а Катерина от этого только ещё больше замыкалась в себе. Поэтому я… перестал. Сдался, наверное. Не говорил больше о семье и о детях, чтобы не расстраивать её. Пришлось смириться с тем, что она всё уже решила для себя, и я ничего не могу с этим поделать.       – И тебе никогда не хотелось… оставить её? Я понимаю, что ты не мог, но…       – Да, я правда не мог. И не хотел, наверное, никогда по-настоящему. Дело ведь не только в том, что я помнил нашу первую встречу и её больные глаза и знал, что стояло за этой болью. Нам правда было хорошо вместе, и я очень привязался к ней. Нам было… спокойно. Сейчас мне даже кажется, что мы были больше друзьями.       – И тебя не обижало то, что она любила своего мужа и была с тобой, чтобы не чувствовать себя одинокой? – спросила Клэр прежде, чем поняла, что сказала. А, когда поняла, тут же до боли прикусила губу. – То есть… это ведь было так?       – Да, так. Но я не обижался, потому что она никогда этого не скрывала. Мы были очень… честными друг с другом. Пока не…       – Что?       Сергей тяжело вздохнул. Он долго молчал, прежде чем ответить, а Клэр всё вглядывалась с тревогой в его потемневшие глаза.       – Я… я не знаю, что тогда случилось. До сих пор не знаю, правда. Мы были вместе три года, а потом что-то произошло, и она просто сказала однажды, что уезжает к своей сестре в Москву. Я сначала не понял и спросил только, надолго ли, а она ответила, что не вернётся. Сказала, что «так не может продолжаться». Я просил её объяснить, что случилось, потому что мы ведь даже ни разу не ссорились за всё это время. Но она ничего не отвечала и только была будто бы напугана чем-то, расстроена и зла – я это хорошо помню, потому что я её такой никогда не видел.       – И что было потом?       – Потом? Ничего. Она собралась и уехала, даже не попрощавшись. Я потом узнавал: до Москвы она добралась и правда поселилась у своей сестры. И сейчас, наверное, там живёт.       – Ты ещё сердишься на неё?       – Сейчас – нет. Но тогда меня это очень ранило – особенно потому, что я никак не мог понять, почему она так поступила. Я очень из-за этого переживал – наверное, даже больше, чем мог тогда представить. А через несколько недель пришло письмо, и я узнал, что Сони больше нет.       Клэр прижалась к его плечу, чувствуя, как всё внутри сжимается от боли – её собственной и его, которую она ощущала как свою. Она и представить не могла, что он мог быть так одинок.       – Во мне тогда будто… сломалось что-то, и я решил, что всё это – не для меня. Решил, что у меня никогда ничего не получится, и поэтому я должен всего себя отдать службе и больше не думать об этом. А через пару месяцев я встретил Сашеньку и понял, что вот она – моя семья. С тех пор я больше не пытался.       – А как же… Ирина?       – Я же говорил, что у нас ничего бы не вышло. Мы никогда не были близки, и я совсем её не понимал. Я, может, ещё смирился бы, если бы знал, что она станет настоящей мамой для Сашеньки – но это ведь не так. Это была бы только игра в семью, а не семья. Я не мог так поступить с Сашей, да и сам бы… не смог. Я знаю, что многие так живут – по своей воле или против, – но я бы не смог. Это ведь страшно – жить во лжи и притворстве, когда люди, которые должны быть самыми близкими, на самом деле совсем чужие.       – Да, я бы тоже не смогла, – тихо проронила Клэр. Поёжилась, прячась под одеяло, прижимаясь к плечу Сергея. Ей было очень холодно от мысли о том, что в его жизни всё могло бы быть так неправильно и страшно. – Я, вообще-то, почти совсем не думала об этом, но иногда слышала, как разговаривают другие женщины, и… ну, удивлялась, наверное. Не понимала, как они могут так плохо говорить о своих мужьях и рассуждать при этом, как можно добиться от них чего-то хитростью или отказывая им… в близости. Я не знала, правильно ли это, и все ли так живут, потому что у меня не было друзей, и мне не с кем было об этом поговорить, но точно знала, что не смогла бы так. Может, дело только в том, что со мной… случилось, но я даже представить не могу, как можно так существовать.       – Нам просто пришлось очень-очень долго друг друга ждать. Жаль, что так вышло, но это ведь хорошо, что мы встретились, правда? У нас ведь всё-всё по-настоящему!       Сергей неловко повернулся, обнимая её здоровой рукой, привлекая к себе, и Клэр прерывисто выдохнула, прижимаясь к его плечу, осторожно обнимая в ответ. Она была счастлива оттого, что они встретились – так счастлива, что не смогла бы описать этого никакими словами, – но ей было очень тяжело оттого, что она невольно причиняет боль Сергею. Ведь с ней у него тоже не будет семьи: он не сможет жениться на ней, и она никогда не подарит ему ребёнка. У него снова не получится, и от этого ему, конечно, больно – как бы сильно он её ни любил. Он расстроился бы, если бы узнал, что она снова чувствует себя ужасно виноватой, и всё же это было так. Ей стало чуть легче, только когда она подумала, что ещё может дать ему хоть что-то – и сделает это, потому что для него это важно. Переступит через себя, через непонимание и страх, что не желают оставлять её – и сделает.       Он сонно и ласково гладил её спину, чувствуя, как её дыхание касается его шеи. Птицы всё пели в бархатной темноте летней ночи, когда они наконец заснули, а звёздный свет падал на них сквозь распахнутое окно.

***

      Солнце уже стояло высоко над крышами деревенских домов, когда они проснулись: был десятый час, но бабушка Сергея не стала будить их раньше, зная, как они устали с дороги. После завтрака – Марья Николаевна приготовила оладьи, – Сергей взял Клэр за руку и повёл «смотреть звериков».       В доме жила ласковая серая кошка, любившая греться на печке, а во дворе – смешная рыжая собака с белым пятнышком на лбу. В амбаре за домом обитали две белые овечки и рыжая коровка Зорька: Клэр осторожно погладила их, когда Сергей заверил её, что они не бодаются, не кусаются и вообще очень милые и добрые. Рядом с амбаром был небольшой курятник, возле которого важно прогуливались две палевые курочки, выискивая что-то в траве. Сергей смеялся и рассказывал, что, когда он был совсем маленьким, у бабушки были ещё гуси, и он ужасно боялся самого большого из них – Гришку, – потому что тот однажды больно ущипнул его за руку.       Ещё он показывал большой огород и рассказывал, где вырастут к осени тыковки, а где скоро созреет клубника; показывал вишнёвые деревья и пышные кусты шиповника и малины. Рассказывал, как помогают Марье Николаевне соседи: у них так принято – помогать тем, кто не справляется сам. Александр Сергеевич ещё давным-давно предлагал матери перебраться в город, но никогда особенно на этом не настаивал, потому что знал, как она любит свой деревенский дом. Они тоже помогали ей всем, чем могли, и Марья Николаевна жила здесь спокойно и счастливо.       Потом Сергей усадил чуть притомившуюся Клэр на скамейку возле кустов красной смородины и попросил закрыть глаза. Она засмеялась, но не стала ни о чём спрашивать и только послушно сделала то, о чём он просил, и стала ждать, когда Сергей вернётся с тем, чем хотел, наверное, её удивить.       – Потрогай!       Клэр улыбнулась его весёлому голосу и протянула руку: пальцы коснулись коротенькой мягкой шёрстки, и сразу стало очень тепло.       – Как думаешь, кто это?       – А… зайчик? – неуверенно предположила Клэр, нащупав длинные мягкие ушки.       – Не совсем, – засмеялся Сергей. – Потрогай ещё!       – Ой… это что, копыта? – Клэр так удивилась, что не удержалась и открыла глаза. – Это… ослик?       – Ослик! Знакомься, Иа: это Клэр!       Она изумлённо смотрела на серого ослика – такого маленького, что Сергей без труда удерживал его одной рукой. Тот был похож на плюшевую игрушку – вот только игрушка не тянется доверчиво и с любопытством маленькой мордочкой к протянутой руке.       – Иа?       – Да! Ты ведь читала «Винни-Пуха»? Мне всегда ослик Иа нравился больше всех! – Сергей опустился на скамейку рядом с Клэр, и она осторожно погладила мягкие ушки. – У бабушки есть двоюродная сестра, которая давным-давно уехала с семьёй на юг. Они и сейчас там живут – и, вот… привезли подарок! Бабушка так растерялась, что даже не смогла придумать, как его назвать – я и предложил «Иа». Хочешь подержать?       – Да я… – растерянно начала было Клэр, но осеклась, вспомнив, как уже боялась однажды взять в руки тёплого белого голубя. Она, наверное, должна научиться не бояться сделать «не так» – иначе так никогда и не сделает чего-то бесконечно важного. И единственно правильным было сейчас проронить тихо и бесхитростно: – Хочу.       Сергей помог ей взять ослика на руки и сказал, что она может угостить его травкой. Клэр сорвала несколько травинок и протянула их ослику: он тут же потянулся к нехитрому угощению, и она почувствовала, как тёплые мягкие губы касаются её ладони. Сергей обнял её за плечи и поцеловал в висок. Лес за околицей звенел пением птиц, и солнце ласково касалось её лица. Ощущение жизни растекалось по её телу невыразимым мягким теплом, и счастье казалось таким простым, таким близким и возможным, что от одной мысли об этом сладко щемило в груди.       В тот день они много гуляли по деревне и по лесу: не нужно было даже забираться слишком далеко, чтобы устроить пикник у тихой прозрачной речушки, которую прозвали в этих местах Смородиновкой. Сергей много рассказывал о том, как приезжал сюда в детстве, а Клэр слушала его с улыбкой и часто смеялась, чувствуя, как отпускает её то страшное напряжение, в котором она жила последние десять дней. Здесь, вдалеке ото всех, рядом с Сергеем, ей было хорошо и спокойно, и она очень старалась поверить, что сейчас ей правда не нужно ничего бояться.       К вечеру они вернулись домой, а когда солнце расплескало по небу свои закатные краски, Сергей предложил ещё немножко прогуляться. Они вышли на главную улицу, что плавно спускалась вниз с небольшого холма и превращалась в убегавшую вдаль, к самому горизонту, дорогу: казалось, что она касается красно-золотого закатного солнца. В тот час многие жители вышли из своих домов, и вскоре к вечернему пению птиц присоединились и людские голоса.       – Эти песни такие… странные, правда? – задумчиво спросила Клэр. Она стояла, чуть склонив голову набок, и чутко прислушивалась к незнакомым напевам.       – Тебе нравится? – Сергей мягко сжал её руку, вглядываясь в её озарённое вечерним золотом лицо.       – Да. Только от них как будто бы становится и грустно, и светло.       – Так и есть! И… знаешь, мне кажется, что, хоть ты и приехала издалека, душой ты словно… отсюда.       – Здесь я дома, – тихо и просто ответила Клэр. Они стояли рядом, опершись на невысокий плетёный заборчик, и смотрели в закат. Клэр чувствовала, как всё вокруг: красное золото солнца, запах тёплого дерева и скошенной травы, голоса птиц и эти странные песни – всё это наполняло, переполняло её изнутри, и от этого ей казалось, что грудь её вот-вот распахнётся, словно дверца клетки, и сердце взлетит тёплым голубем в высокое золотисто-розовое небо.       Она смотрела на Сергея, подперев голову рукой, словно впервые видя его. Багряные солнечные лучи мягко касались его лица, светлых волос, белой рубашки и повязки на плече. Опрокинутое небо отражалось в его синих глазах.       – Что ты так смотришь? – спросил он, засмеявшись чуточку смущённо. – Как будто бы красоту какую-то неземную вдруг увидала!       – Я люблю тебя и имею право считать тебя самым красивым на свете!       – О, Клэр… – Сергей рассмеялся от души и обнял её, привлёк к себе, совсем не думая о том, что кто-то может увидеть или подумать. Всё это было неважно, потому что она доверчиво приникла к его плечу, потому что смотрела на него с пронзительной нежностью в глазах, улыбалась своей удивительной мягкой улыбкой – так, как она не умела раньше. Он чувствовал её живое тепло сквозь тонкую ткань усыпанного васильками платья, и думал о том, что нет ничего удивительнее этого простого и невыразимого рядом.

***

      Рыжая лошадка лениво пощипывала траву, а тёплый ветерок ласково ерошил её гриву. Цветущий луг, поросший невысокой травой, простирался вдаль до самого горизонта, и звонко стрекотали сразу со всех сторон резвые кузнечики.       – Когда будешь садиться, постарайся круп не задеть, ладно? А то лошадки от этого обычно расстраиваются.       Сергей улыбнулся и защёлкнул на кольце оголовья карабин корды. Размотал её немного и подошёл к переминавшейся с ноги на ногу Клэр.       – Боишься?       – Нет, я… Я давно хотела научиться. Нас возили как-то на ферму… ну, когда мне ещё лет восемь было. И там были лошади… очень красивые. Я почти никогда ни о чём не просила, потому что очень стеснялась, а тут не удержалась и спросила, можно ли погладить лошадку. Фермер мне разрешил и даже показал, как правильно сахар держать – на раскрытой ладони, – чтобы она взяла. Я… я люблю лошадей, правда! – Клэр запнулась, смутившись собственной горячности, и закусила губу, нерешительно глядя на Сергея.       – Тогда познакомься поближе с нашей Искоркой! – Сергей приобнял её за талию, не выпуская корды из здоровой руки, и легонько подтолкнул её вперед. – Она очень спокойная и добрая, я сам на ней ездил прошлым летом, так что совершенно в этом уверен!       Клэр послушно подошла ближе и осторожно погладила её шею. Лошадка подняла голову и ласково фыркнула, ткнувшись носом в её руку.       – Красавица, правда? – с гордостью за эту её неоспоримую красоту спросил Сергей. Хозяином Искры был старинный приятель Марьи Николаевны, который сам давно уже не ездил верхом и всегда охотно давал свою лошадку её внуку. Время от времени он порывался и вовсе подарить Искру ему, но Сергей только смеялся и говорил, что это будет очень странно, если он станет держать её на балконе и ездить на ней в отделение по утрам. – «Глаза горят, как два огромных мира, и грива стелется, как царская порфира»!       – Я ничего не поняла, но она правда красивая, – засмеялась Клэр, уже смелее гладя лошадиную шею. Она знала от Наташи, которой об этом рассказывал Андрей, что Сергей хорошо ездил верхом, и ей очень хотелось это увидеть. Только потому, наверное, она и решилась спросить, когда они уже приехали в деревню, может ли он попробовать её научить. Она так и сказала – «попробовать», – и тут же пояснила, что она не в его способностях сомневается, а только в своих, потому что у неё ведь и правда не очень-то получается учиться. Сергей засмеялся и сказал, что она вечно на себя наговаривает, а потом пообещал, что непременно её научит, и, когда ему можно будет снова ездить верхом, они обязательно покатаются вместе.       – Помнишь, я тебе рассказывал, как правильно садиться в седло? Сначала берёшь левой рукой повод – только осторожно, постарайся не дёргать, – потом левую ногу в стремя, подняться, перекинуть правую… ну, и всё. Давай я тебя хоть в первый раз подсажу!       – Серёжа, ну что ты! Тебе же нельзя! – Клэр даже отпрянула испуганно в сторону, словно боясь, что Сергей просто схватит её и закинет на спину лошади. – Я… я сейчас найду какой-нибудь… пенёк.       – Посреди луга? – очень серьёзно поинтересовался Сергей, и Клэр смущённо засмеялась. – Думаешь, я такой слабенький стал, что одной рукой не справлюсь? А вот и справлюсь! Бери повод!       Клэр тяжело вздохнула и неохотно взялась за кожаный ремешок. Сергей осторожно наклонился и обхватил её левую ногу чуть ниже колена; она оттолкнулась правой – и правда очень легко оказалась в седле.       – Всё… хорошо? – взволнованно спросила она, глядя на него сверху вниз.       – Да, – жизнерадостно заверил её Сергей. – Теперь спинку выпрями и разбери повод, как я тебе показывал: чтобы ремешок проходили между мизинцем и безымянным пальцем, а сам повод направо свисал. Хорошо?       Клэр поспешно принялась разбирать повод, чувствуя себя так, словно у неё внезапно оказалось по десять пальцев на каждой руке. Она до сих пор очень боялась разочаровать Сергея – и ещё очень хотела его порадовать, хоть что-то сделав хорошо и правильно. Ей стало немного не по себе от того, что она оказалась вдруг так высоко, и под ней было большое и живое, а Сергей стал отходить в сторону, расправляя длинную корду, но она только выпрямила спину, как он просил, и сделала глубокий вдох.       Искра спокойно и важно вышагивала по кругу, а Сергей объяснял, что очень важно чувствовать движение лошади и двигаться вместе с ней – так, словно это танец, который станет правильным и красивым, только если оба партнёра будут прислушиваться друг к другу. Потом он пустил Искру рысью: Клэр очень старалась не вылететь из седла, хотя её ужасно трясло, и было так трудно уловить ритм движения и следовать ему. Наконец Сергей спросил, хочет ли она попробовать галоп, и Клэр сказала, что хочет, хотя она уже очень устала и хотела только обратно на землю.       Она даже не заметила того мгновения, когда лошадь под ней вдруг сорвалась с места и устремилась вперёд, и тёплый ветер бросился ей в лицо, и весь мир вокруг закружился, словно она снова оказалась на карусели в городском парке – только здесь пахло солнцем, травой и тёплой землёй. Она засмеялась, потому что ей казалось, что она летит, и это было уже совсем не страшно, она ведь знала, что Сергей держит её, она может лететь, потому что он держит, и она никогда не упадёт, и ей больше совсем не нужно бояться.       – Понравилось?       – Очень!       Он подхватил её под спину, когда она спешилась – и это тоже было совсем не страшно, хотя ноги почти не держали её. Она чувствовала себя странно – так, словно ощутила вдруг как-то иначе своё тело, позволив себе лететь, и что-то новое внутри неё открыло глаза, и радость жизни расплескалась в груди упавшим в лесную реку золотом солнца.

***

      В понедельник утром приехали Андрей и Наташа: Андрей повёз Сергея в Припять – нужно было накладывать «отсроченные швы», – а Наташа осталась с Клэр, чтобы та не грустила одна среди людей, совсем не говоривших по-английски. Она расспрашивала подругу о том, как ей живётся в деревне, и Клэр говорила, что ей здесь очень хорошо. Ей нравилось заботиться о Сергее, и ей это было совсем не в тягость: она ведь так долго ждала, когда же у неё появится кто-то, о ком она сможет заботиться. Она давала ему лекарства, меняла повязки и делала всё-всё, чтобы он поскорее пошёл на поправку – хотя ей и совсем не хотелось возвращаться в город.       Она рассказывала ещё, как Марья Николаевна учила её готовить: иногда при переводческом посредничестве Сергея, а иногда – просто так. «Просто так» было даже веселее, потому что Клэр почти ничего не понимала, а Марья Николаевна только смеялась и ласково гладила её по голове, когда у неё наконец начинало получаться. Клэр старалась понемножку помогать ей по хозяйству, но Сергей всегда настаивал, чтобы она делала только то, что ей в радость, и побольше отдыхала, потому что они ведь приехали сюда именно за этим. Его бабушка говорила то же самое, но иногда разрешала Клэр принести корм для кур или отвести коровку в амбар и запереть на ночь дверь. Собака всюду бегала за ней по двору и покровительственно следила за тем, что она делала, а кошка лежала по вечерам у неё на коленях, и Клэр гладила её пушистую тёплую шерсть.       Ещё она училась ездить верхом и много занималась русским: у неё уже неплохо получалось читать по складам, и Сергей говорил, что она очень напоминает ему Сашеньку, когда хмурит бровки и водит пальцем по строчкам в книге. У неё ещё были прописи для первого класса, и она старательно выводила в них буквы. Сергей сидел рядом, и поэтому – так ей казалось, – у неё всё получалось. Всё было так интересно и так легко, когда он был рядом.       Ближе к вечеру Андрей привёз Сергея – немного уставшего, но радовавшегося тому, что ему удалось повидаться с родителями. Андрей и Наташа выпили с ними чаю и поехали домой. Клэр сидела на крыльце рядом с Сергеем и смотрела, как он пьёт молоко, а свет закатного солнца заполнял собой весь мир.       – Значит, рана хорошо заживает?       – Да. Скоро, наверное, снова буду с двумя руками.       Он улыбнулся, отпил из большой белой кружки молоко и тут же поморщился.       – Невкусно? Я слышала, что парное молоко очень полезное!       – Полезное, да. Только коровой пахнет.       Сергей протянул ей кружку, и Клэр наклонилась к ней. Понюхала, смешно поморщилась и едва не чихнула.       – Ой… фу!       – Вот! – глубокомысленно заключил Сергей, со страдальческим видом делая ещё один глоток. В молоке было дело или в свежем деревенском воздухе, но он и правда быстро шёл на поправку – это замечала даже Клэр, хотя она не была врачом, а только очень его любила. Она говорила ему иногда об этом, а он улыбался и отвечал, что она тоже «расцвела», и ласково гладил её лицо, когда она смущённо опускала глаза.       – Пей, пострел, не морщись!       Марья Николаевна шутливо взъерошила волосы Сергея, спускаясь мимо него по ступеням.       – Пью, бабуль! – тяжело вздохнул он.       Они ещё долго сидели на крыльце, смотрели в закат и слушали вечерние деревенские песни. Клэр прислонилась к его плечу, прислушиваясь к тому, как он тоже напевает что-то вполголоса, и ещё к тому новому, что просыпалось внутри неё. Она ощущала покой и нежность, она думала о том, как бархатный сумрак опустится на старые деревянные дома, и её Серёжа будет рядом, так близко, он поцелует её, он прикоснётся к ней, и она снова почувствует себя живой, живой, живой. Он будет держать её руку, и ей больше никогда не приснятся плохие, страшные сны, потому что на свете нет ничего сильнее того мягкого тепла, которым он касался её души.

***

      Клэр не любила большие города, но всё же никогда не подумала бы, что ей так понравится жить в обычной тихой деревушке, словно застывшей во времени. Иногда она думала, что дело, наверное, в том, что здесь она может всё время быть рядом с Сергеем, и им совсем не нужно расставаться или бояться, что кто-то узнает. Да, это было так – но ещё ей нравилось гулять вдоль тихой лесной речушки и смотреть, как опускается за горизонт багряное солнце. Слушать странные ночные голоса птиц, каких не бывает в городе, и просто сидеть на крыльце, подставляя лицо теплу солнечных лучей. Пить ряженку, которую бабушка Сергея делала сама: Клэр никак не могла правильно выговорить это слово, и Сергей очень смеялся, когда она пыталась, а потом просил прощения и всегда приносил ей ряженку сам. Она не обижалась – не смогла бы, даже если бы захотела. Это ведь он дал ей в руки тёплого белого голубя, маленького мягкого ослика, душистую сирень и своё живое горячее сердце.       Ей было спокойно – по-настоящему спокойно, как не было никогда в жизни. Она тревожилась только за Сергея, потому что не хотела, чтобы ему было плохо и больно, но он быстро шёл на поправку, и она видела, что ему с каждым днём становится всё лучше. Она благодарила за это свежий воздух, тепло солнца и Марью Николаевну, а Сергей убеждал её в том, что это всё только благодаря тому, что она так заботится о нём. Клэр правда заботилась – и ещё удивлялась самой себе и тому, что она стала такой… ласковой? Наверное, так. Это почему-то стало вдруг очень важным: коснуться его волос, погладить его плечо, взять за руку, обнять. Нет, всё это и прежде было ей бесконечно дорого, но теперь от этого словно зависела вся её жизнь. Словно только так она могла убедиться в том, что он живой, он рядом, с ним всё хорошо, и поэтому она тоже ещё может жить.       В четверг с самого утра зарядил скучный серый дождик, и они остались дома вместо того, чтобы идти гулять. Клэр сидела за столом и старательно выводила в прописи слово «собака», закусив от усердия губу. У неё был очень плохой почерк: Сергей сказал, что она пишет, «как воробушек лапкой», и пообещал, что научит её красиво писать. Он ещё рассказал, что ему тоже было очень трудно научиться, и в пятом классе, когда они уже не писали в тетрадях в косую линейку, у него все буквы стали заваливаться влево, и ему очень долго пришлось их «выпрямлять». Зато теперь у него был красивый ровный почерк: Клэр видела и тоже хотела так.       Она вздохнула, дописав последнюю «собаку», и подняла глаза на Сергея: тот сидел на соседнем стуле вполоборота к ней, смотрел на заплаканное окно напротив и казался задумчивым и немного грустным.       – Вспоминаешь что-то? – тихо спросила Клэр. Он много вспоминал в эти десять дней и много рассказывал ей. О детстве в основном – и это были светлые, чистые и радостные воспоминания.       – А? Да… так, – рассеянно отозвался Сергей, повернув голову к ней. – Уже дописала?       Он потянулся было к раскрытой прописи, чтобы посмотреть, но Клэр отодвинула её чуть в сторону.       – Не расскажешь?       Сергей удивлённо взглянул на неё, вздохнул и откинулся на спинку стула. Завтра ему снова ехать в больницу, и тогда, возможно, ему уже разрешат не носить эту повязку, и можно будет не мучиться, заставляя себя спать только на спине. Можно будет обнимать сонную Клэр, чувствуя её тепло, ощущая биение её сердца. Ему так не хватало этого в последние дни, что он уже не понимал, как жил прежде совсем без неё.       – Мы приезжали сюда с Соней и Андреем как раз перед тем, как закончили школу, – проговорил он наконец. – Было начало мая, и погода была ещё не очень: тоже шёл дождь, и приходилось ловить момент, чтобы выйти погулять. Я просто… вспомнил, как Соня у этого окна сидела и смотрела на дождь. Я об этом вспоминал ещё в тот день, когда меня… ранили.       – Почему?       – Она тогда спросила, не боимся ли мы с Андреем, что нас могут ранить или даже убить, если мы правда поступим в Высшую школу КГБ, а я только засмеялся и сказал, что не боюсь, потому что она к тому времени уже выучится на врача и обязательно нас спасёт. – Сергей горько усмехнулся и снова взглянул на низенькую лавку у окна. – А оно вот как вышло…       Клэр положила ручку на стол, откинулась на спинку стула, обхватила себя руками.       – Это тогда вас Андрей сфотографировал?       – Да. Нам всё-таки удалось несколько раз выбраться погулять.       – Ты часто её вспоминаешь?       Сергей пристально взглянул на неё, словно пытаясь понять, какой ответ она хочет услышать, но Клэр знала, что он в любом случае скажет ей правду.       – Да. Я скучаю по ней, как скучают по ушедшей юности, которая никогда уже не повторится. Как тоскуют по первой нежности, когда так искренне хочешь всё сделать правильно.       – А кто из вас первым захотел… близости? – Клэр очень хотелось опустить глаза, потому она знала, что нельзя спрашивать о таком, и ещё знала, что Сергей всё равно ей ответит, но она заставила себя смотреть ему в глаза и только незаметно для него царапнула ногтями пояс платья.       – Ты, наверное, будешь смеяться, но Соня, – неуверенно улыбнулся Сергей.       – Почему?       – Почему она?       – Нет, почему я должна смеяться?       – Ну, вроде как мужчина должен проявлять… инициативу. Только я… я бы ни за что не решился. Слишком боялся её обидеть или сделать больно. Но я поверил, когда она сказала, что ни о чём не станет жалеть – и она правда не жалела.       – А здесь… здесь у вас тоже что-то было?       – Клэр, зачем ты спрашиваешь?       Она вздрогнула и взглянула на него почти испуганно.       – Нельзя?       – Нет, но… Неужели тебе приятно об этом слушать? – непонимающе спросил Сергей.       – Тебе тоже было неприятно слушать о том, как я… – Клэр запнулась, замолчала, больно куснула губу. – Ты только не думай, что я считаю, будто это то же самое, просто… – Она тяжело вздохнула и уронила руки. – Разве это плохо – знать всё друг о друге? – Она прямо взглянула на него, но почти сразу опустила глаза. – Я ведь тебе всё рассказала…       – Я же только не хочу, чтобы ты расстраивалась… или, упаси боже, думала, что я тебя с кем-то сравниваю, – мягко проговорил Сергей. Потянулся к ней, взял её руку.       Она прикрыла на мгновение глаза и сжала в ответ его пальцы.       – Я… я так не думаю, правда. И… не расстраиваюсь. Я знаю, как тяжело быть совсем одному, и я рада, что ты был не один. Они ведь… хорошие, правда? Я рада, что рядом с тобой были хорошие женщины. И у тебя могла бы быть семья с одной из них – настоящая, о которой ты всегда мечтал! Если бы всё сложилось иначе, у вас бы с Соней были дети: твоя мама рассказывала, что ты всегда верил, что у тебя будут две дочери. И я тогда тоже была бы рада… ну, если бы узнала об этом.       – Хочешь сказать, что у нас так никогда не будет?       Клэр молча подалась вперёд, обхватила его руку, прижалась к его плечу. Ей всё ещё было трудно порой говорить о том, что было у неё на сердце, и она тоже не хотела расстраивать Сергея, но она правда любила его так сильно, что только хотела, чтобы он был счастлив. Она думала иногда о том, как бы он жил, если бы с ней вдруг что-то случилось, и её заставили бы уехать, или она ещё как-то умерла – и понимала, что ей очень хотелось бы, чтобы Сергей не был один. Пусть он вспоминает её со светлой грустью, как Соню – но только не остаётся один. Она не сказала ему об этом, потому что не знала, как сказать правильно и не обидеть его, и всё же это была чистая правда. Она никогда не станет его женой и матерью его детей – но, может быть, если она умрёт и станет птицей, она сможет вернуться и увидеть, что он пережил боль потери и смог стать счастливым. Она бы тогда тоже была счастлива его счастьем.       Она не знала, что он тоже думал об этом, когда верил, что его любовь ей не нужна. Она не знала, но чувствовала, что это и есть любовь.       На следующее утро приехал доктор Данилов: сказал, что в больнице ему доверили самому осмотреть рану Сергея и решить, можно ли тому уже начать пользоваться рукой. Валерий Степанович сказал, что можно, «только осторожно», и не слишком её напрягая. Рана заживала хорошо, но рисковать пока было нельзя. Клэр очень испугалась этого «рисковать» и тут же пообещала, что будет за ним присматривать, а Сергей только рассмеялся и сказал, что она и так заботится о нём, как о маленьком беспомощном котёнке.       Когда доктор уезжал, Сергей попросил его передать кое-что Андрею, и к вечеру тот приехал и привёз ему гитару и «Птичье молоко» для Клэр. Она сидела за столом у закатного окна, осторожно отламывая кусочки шоколадной глазури, и смотрела, как Сергей играет… пытается играть. Доктор сказал, что это хорошо для того, чтобы вернуть подвижность руке – и Сергей очень старался. Пришлось, правда, признаться, когда Клэр спросила его, что ему ещё немного больно, но он всё равно был рад, что худшее осталось позади.

***

      – А что такое это «ночное»?       Сергей, осторожно укладывавший в большую корзину красный в цветах термос с чаем, выпрямился и удивлённо взглянул на Клэр.       – А ты не знаешь? Я думал, знаешь. Ты же сразу согласилась и сказала, что хочешь пойти!       Клэр переступила с ноги на ногу, обхватила себя за плечи и смущённо куснула губу.       – Я… хочу. Я просто не знаю, что это такое. – Она тоскливо вздохнула, думая о том, что она, наверное, снова выглядит ужасно глупо со стороны. Впрочем, она и самой себе казалась ужасно глупой.       Сергей поймал её брошенный чуть исподлобья взгляд: ему не нужно было объяснять, что она просто хочет быть с ним рядом, и ей совсем не важно, куда для этого нужно пойти.       – Это когда лошадей выводят пастись в поле на всю ночь, – объяснил он с улыбкой, подошёл ближе и обнял Клэр за плечи. – Будет здорово! Ну, если нас, конечно, комары не съедят.       Она засмеялась, доверчиво уткнувшись лбом ему в шею, и обхватила его своими тонкими руками.       Это было очень странно: выходить из дома так поздно, когда почти везде уже погас в окнах свет, и выкатилась на небо полная луна. Даже мурашки бежали по спине от ставших такими близкими голосов ночных птиц, но Сергей держал её за руку, и это было совсем не страшно, а даже приятно. Он посетовал на то, что нельзя поехать верхом, пока помогал ей забраться на телегу, а Клэр только сказала, что у неё, наверное, пока и не получилось бы. Сергей забрался следом, сел рядом, обняв её за плечи, поправил воротник её вязаной синей кофты и спросил, не холодно ли ей. Она сказала, что нет, и прижалась к его плечу, когда скрипнули в молчании спящей деревни колёса, и телега покатила по залитой лунным светом дороге.       Темневшие поодаль силуэты лошадей казались вырезанными из чёрной бумаги. Они сонно фыркали, и чуть шуршала под их мягкими губами густая зелёная трава. Сухие ветки потрескивали в пламени костра, и доносились со стороны леса голоса птиц и гулкое уханье совы.       Николай, старинный деревенский приятель Сергея, зазвавший его «в ночное», обходил своих лошадей, оставив их с Клэр вдвоём. Они сидели на расстеленном прямо на мягкой траве тёплом пледе, щурились на пламя костра и пили чай с «Птичьим молоком», а над их головами простиралась перевёрнутая бездна, полная сияющих звёзд.       – Сыграть тебе что-нибудь?       Сергей притянул её к себе, поцеловал тёплый висок, взъерошил ласково её волосы. Клэр, щурясь по-кошачьи от света костра, взглянула на лежавшую рядом гитару.       – Сыграй, – улыбнулась она. – Только если тебе не будет больно.       – Не будет! – уверенно заявил Сергей, но взял гитару всё равно очень осторожно. – Может… ещё и спеть?       – А почему с таким сомнением?       – Ну… я тебе два раза пел, и ты оба раза расстроилась. У меня, наверное, не очень хорошо получается.       – Ты же знаешь, что дело не в этом, – вздохнула Клэр. – Ты ещё и на свадьбе пел, и никто не жаловался!       – Я был свидетелем. Официальное лицо, всё такое. Они бы не осмелились! – очень серьёзно объяснил Сергей, но не выдержал и весело рассмеялся.       – Пой давай! – в тон ему ответила Клэр и шутливо пихнула его в бок. – За два месяца всего два раза мне спел – куда это годится?       Он снова засмеялся и поцеловал её в уголок чуть подрагивавших губ. Поймал плеснувшуюся в лесной реке её глаз чёрную полынную горечь – и не стал больше спрашивать ни о чём. Он помнил тот день, когда пел для неё второй и последний раз: «Не отрекаются, любя», она пришла к нему и сказала, что любит другого, просила не ждать, взяла старенького плюшевого кролика и ушла, бросилась в лестничный пролёт, словно хотела умереть. Потом вернулась, сказала, что любит, всегда любила, всегда будет любить, протянула к нему сквозь темноту свои тонкие белые руки, рассказала о страшном – и это было правильно, и всё равно очень тяжело, и он больше не станет петь песни, от которых ей будет больно.       «Очарована, околдована,       С ветром в поле когда-то повенчана,       Вся ты словно в оковы закована,       Драгоценная ты моя женщина».       Его голос упал в бархатную темноту, озарённую пламенем костра. Он смотрел на свою Клэр, и в её смягчившихся, но всё ещё чуть резких чертах ему впервые виделось что-то горькое, дикое, необузданное, словно дай ей волю – и она обернулась бы дикой лошадью и умчалась бы в укрытую туманом даль, проскакала бы по усыпанной алмазной росой траве, домчалась бы до самого края земли, где небо склоняется к ней низко-низко, и одним прыжком достигла бы розовых рассветных облаков.       Да, она бы умчалась – но она очарована, околдована, она не могла уйти, не могла даже шелохнуться, она могла только вдыхать прохладный ночной воздух и смотреть на него. Она почти не понимала его слов, но чувствовала, о чём он поёт, потому что ей не нужны были слова, чтобы понимать, ей было достаточно вздоха, взгляда, мягкого прикосновения его руки. Она знала, что он поёт о ней – и ещё о том, как сильно, как невыразимо он её любит. Она ещё поняла слово «оковы», потому что то встретилось ей вчера на странице прописи, и она спросила Сергея, что это значит. Он пел про оковы, и она чувствовала на себе их тяжесть. Она знала, что заковала в них саму себя, потому что совсем не верила, что для неё ещё может быть это «по-другому» – и теперь только она сама могла их сбросить.       «Не весёлая, не печальная,       Словно с тёмного неба сошедшая,       Ты и песнь моя обручальная,       И звезда ты моя сумасшедшая».       Его голос взвился к звёздам вместе с искрами костра. Он смотрел на свою Клэр и вспоминал тот, самый первый, день, когда он увидел её, и узнал, и вспомнил, что всегда любил её, всегда верил и ждал её прихода. Тогда так ярко светило солнце, а она стояла в его лучах, пряталась в глубине чёрной куртки, смотрела колючим взглядом раненого зверька, что не хочет довериться даже рукам, обещающим спасение. Она пришла к нему из другого мира, спустилась с тёмного неба – и стала для него всем, всем, всем.       «Я склонюсь над твоими коленями,       Обниму их с неистовой силою,       И слезами, и стихотвореньями       Обожгу тебя, добрую, милую».       Он понимал, что даже всей его огромной любви не под силу залечить те страшные раны, что были в её душе, но продолжал пытаться, потому что не мог, не хотел отступить. Он будет отдавать ей тепло и силу своей души с каждым прикосновением, каждым словом, каждым взглядом – и однажды даже самый страшный холод растворится в этом тепле.       «Что не сбудется – позабудется,       Что не вспомнится, то не исполнится,       Так чего же ты плачешь, красавица,       Или мне это просто чудится?»       Он знал, что она и сейчас ещё считает себя недостойной, смотрит на него сквозь темноту, озарённую пламенем, и глаза её горят, как в тот вечер, когда она рассказала ему о страшном, а потом глядела на него сквозь пламя свечи, смотрит и думает о том, что черты её нехороши, и что она слишком худая, и правая ключица выступает чуть больше, потому что кости плохо срослись после перелома, и вся спина у неё покрыта уродливыми шрамами, а её Серёжа, конечно, заслуживает того, чтобы рядом с ним была красивая, нежная, добрая девушка, не маленький озлобленный, обиженный зверёк, она бы хотела быть такой, но не сможет, уже никогда не сможет, потому что её сломали, и теперь этого уже никак не исправить, она знает, что он любит её – не «всё равно», а просто любит, – но она не в силах понять, как он может прикасаться к такой, как она, почему он прикасается так, словно ничего не было, словно она и есть та красивая, нежная, добрая, которая ещё может подарить ему себя, подарить ему ребёнка, и тогда ей начинает казаться, что она правда такая, и сердце её сжимается от невыносимой, болезненной нежности.       «Очарована, околдована,       С ветром в поле когда-то повенчана,       Вся ты словно в оковы закована,       Драгоценная ты моя женщина…»       Его голос затих, растворился в бархатной темноте летней ночи. Отзвуки музыки растаяли в прозрачном воздухе, звеневшем от стрекота цикад. Он молча смотрел на свою Клэр, опустив гитару на колени: она казалась ему сейчас мёртвой царевной из старой сказки, что спит непробудным сном, закованная в прозрачный хрусталь, и только любящий взор не может не видеть жизни, что теплится в её груди. Любящие руки прикоснутся к ней, и она пробудится ото сна, она откроет глаза, и чёрная полынная горечь навсегда растворится в глубоких водах лесной реки, и солнце расплещет в ней своё тёплое, нежное золото.       Ей должно было быть тепло от пламени костра, но она ощущала только прохладу ночи, что касалась её лица, её рук, и от этой прохлады почему-то сладко и чуть тоскливо щемило в груди, и так хотелось просто податься к нему сквозь темноту, прижаться к его плечу, согреться его теплом, взять его руку и одним этим прикосновением выразить всё невыразимое, что было в её душе – то, чего она не могла понять сама.       Она молча придвинулась ближе, даже не зная, какой болезненной, щемящей нежностью горели её глаза. Он смотрел на неё с мягкой улыбкой и будто бы чего-то ждал; она не знала, чего, она просто прислонилась к его плечу, погладила то место, где под курткой и рубашкой всё ещё была повязка, была рана. Провела кончиками пальцев по расстёгнутому воротнику, коснулась невесомой нежностью его шеи, думая о том, как это прекрасно и страшно, что вся её жизнь заключена в её Серёже. В эту минуту ей и вовсе казалось, что больше никого нет в целом свете, что ничего вообще больше нет – только они двое, и ещё пламя костра, и лошади, мерно вздыхавшие где-то в темноте, срывавшие мягкими губами тонкие травяные стебли. Ей хотелось бы остаться здесь, в этом круге света среди тьмы, навсегда – потому что здесь она может уберечь своего Серёжу. Ей казалось, что она может.       – Я очень тебя люблю, – тихо-тихо проронила она, подняв на него глаза. Ей хотелось сказать ещё что-то о том, что было у неё на душе, но она не знала для этого слов, а он ведь и так всё понимал. Он всегда понимал. Наверное, больше, чем она сама.       – Я тоже тебя люблю, родная.       Он улыбнулся своей тёплой, мягкой улыбкой, и ей показалось вдруг, что солнце коснулось её лица сквозь бархатную ночную темноту. Он коснулся своим теплом её губ, и она замерла, озарённая его светом.

***

      – Так красиво, правда?       Они лежали на расстеленном пледе и смотрели на усыпанное звёздами небо: здесь, далеко за городом, те казались больше и ближе, а небо было огромным, бездонным и тёмным. Сергей вглядывался в эту бездну с чем-то светлым и мечтательным в глазах, и Клэр пыталась смотреть тоже, но долго не выдержала, повернулась на бок, уткнулась в его плечо.       – Тебе не нравится? – удивился Сергей.       Она этого не видела, но знала, что он повернул голову и смотрит на неё, потому что его дыхание коснулось её волос. Она зажмурилась на мгновение, и её тонкие пальцы вцепились в рукав его куртки.       – Я не… не знаю, – нерешительно ответила она. – Это правда очень красиво, но я, наверное, не люблю на это смотреть, потому что сразу вспоминаю… ту ночь. Мост, реку… Там тоже было очень красиво. И ещё холодно, больно и страшно.       Сергей повернулся и обнял её, и Клэр доверчиво прижалась к его груди. Помолчала немного, а потом проговорила:       – Помню, я давным-давно, в приюте ещё, прочитала в одной книге… Кажется, она называлась «Занимательная астрономия» или что-то вроде того. Я мало что поняла, конечно, потому что мне правда было очень трудно учиться, но одна вещь мне почему-то очень запомнилась. Там было написано, что, хотя скорость света огромна, те расстояния, что разделяют Землю и все эти звёзды, так велики, что, даже если бы у нас был такой мощный телескоп, что мы могли бы увидеть, что происходит на поверхности далёких планет, мы увидели бы лишь их далёкое прошлое – и оттуда тоже увидели бы, наверное, древних динозавров, если бы взглянули на Землю. А эти звёзды, которые мы видим… они, может быть, давно уже мертвы и больше не горят. Я после этого всегда думала, что они как призраки, когда смотрела на небо.       Клэр совсем по-детски уткнулась лбом в шею Сергея, словно стыдясь того, что у неё всегда такие мрачные мысли, но он только ласково погладил её по спине.       – Это как машина времени, правда? – спросил он с улыбкой, словно и не заметил ничего. – Ты читала «Машину времени» Герберта Уэллса?       – Читала, – быстро ответила Клэр. Она всегда так трогательно радовалась, когда находилось хоть что-то, что она делала или знала. – У Эмили была книга… А ты думаешь, такое возможно? – Она даже чуть приподнялась и с любопытством заглянула ему в глаза.       – О, ну… Я не знаю! – засмеялся Сергей. – Раньше, вот, думали, что человек никогда не сможет полететь в космос или на Луну, а теперь мы знаем, что это возможно. Я ведь говорил, что совсем маленький был, когда Гагарин облетел Землю на своём «Востоке» – может, поэтому мне всегда хотелось верить, что все эти удивительные вещи из фильмов и книг и вправду когда-нибудь появятся. Только… знаешь, это ведь странно: если в будущем изобретут машину времени, то мы ведь должны тогда встречать тех, кто придёт… оттуда, так?       – Может, они хорошо прячутся? – простодушно предположила Клэр. – А может… может, ты их ещё встретишь? И узнаешь, что такое правда бывает!       – Может, и встречу, – снова рассмеялся Сергей, привлёк её к себе и поцеловал в лоб, словно маленькую наивную девочку.       Клэр помолчала немного, рассеянно гладя его по щеке кончиками пальцев, а потом тихо и очень нерешительно спросила:       – А если бы у тебя была… машина времени, ты бы захотел вернуться в прошлое, чтобы что-нибудь изменить?       – Конечно, – спокойно ответил Сергей, но она всё равно успела заметить, как в его казавшихся такими тёмными глазах промелькнуло что-то странное – словно всполох звёздного света. – Я бы спас твою маму.       Клэр застыла, замерла, словно окаменела: она понимала всем своим существом, что это единственный ответ, который он мог ей дать, но почему-то совсем не ждала, что он ответит так. Она ведь много, так много раз сама думала о том, как всё могло бы быть, если бы её мама осталась жива – и понимала, что тогда не было бы ни приюта, ни того страшного, что случилось потом. Теперь, правда, она понимала и другое.       – Ведь мы с тобой тогда не встретимся… не встретились бы. – Клэр быстро поправилась, сама не зная, почему она сказала так, как будто бы это всё и вправду было возможно, и Сергей действительно вот уже совсем скоро вернётся в прошлое и изменит её жизнь, и тогда…       – Зато ты была бы счастлива, – всё так же спокойно проговорил Сергей, но Клэр уже знала его голос слишком хорошо, чтобы не заметить, как дрогнул тот на последнем слове.       – Я счастлива! – горячо ответила она, а тонкие пальцы судорожно сжали край его куртки, словно это могло сделать её слова ещё более значительными.       – Ты знаешь, что это неправда, – мягко возразил Сергей. Он повернул голову и взглянул на неё, и в его тёмных глазах она увидела снова ту странную тоску, что была в них в те дни, когда он думал, что она не хочет принять его любовь.       Он больше ничего не сказал, но она догадывалась и так, о чём он думал. О том, что её слишком сильно ранили, и, что бы он теперь ни делал, ему не под силу исцелить эти раны. Что она всегда будет страдать из-за смерти мамы и будет винить в этом себя – и в том страшном, что было потом. Даже понимая умом, что она не виновата – всё равно будет. Он отдал ей своё сердце, он подарил ей всю любовь, какая только существует на свете – но он не мог ничего с этим поделать.       – Как же это… Если бы я жила там, с мамой, ты… был бы здесь один? – дрогнувшим голосом спросила Клэр, вглядываясь в его лицо.       – У меня всё ещё была бы Сашенька, – улыбнулся Сергей.       – Ты ведь сам говорил, что у неё должна быть мама…       – Да, мне бы этого очень хотелось. Но разве она стала бы счастливой, если бы рядом с нами была женщина, которую я не люблю?       – И ты совсем никого не смог бы полюбить, кроме меня?       – А ты смогла бы?       Клэр смотрела в его глаза и видела, как отражается в них перевёрнутое небо, опрокинутые звёзды, и ей казалось, что их разделяет вечность, бесконечность, и тьма над бездною – и всё же он рядом, он всегда будет рядом, даже если это далеко, так далеко, и это не может быть никак иначе, и нет, не существует никакого по-другому.       – Нет, – тихо и твёрдо ответила она, зная, что это так. Она не представляла, как можно полюбить кого-то ещё, когда есть он. Она бы не поверила, если бы ей просто рассказали, что он существует – тот, кто разбудит ночью, чтобы показать ёжика под крыльцом, подарит ей сирень и платье в васильках, обнимет и даст согреться своим теплом, такой сильный, добрый и нежный. Она бы не поверила, но теперь она знала, что он есть, и от этого весь мир стал другим, и она больше не могла представить себе, что может быть кто-то ещё.       – Я не хочу, чтобы ты был один, – глухо проронила Клэр.       – Я не один, – мягко улыбнулся Сергей. – Я ведь теперь всегда буду с тобой.       Он бережно коснулся синей птицы у неё на груди, и она обхватила его руку, прерывисто выдохнула и опустила голову на его плечо, уткнулась лбом в его шею. Она больше не смотрела на мёртвые звёзды, глядевшие на неё из опрокинутой чёрной бездны, потому что весь её мир был здесь.

***

      Дождь падал нескончаемым потоком из разверзнувшейся бездны небес, словно где-то там, за облаками, была полноводная река, обрушивавшаяся теперь на землю. Вода была внизу, под ногами: размывала дорогу и собиралась похожими на озёра лужами. Вода была сверху и со всех сторон: барабанила в окна и крыши, бежала быстрым потоком по улице вниз.       Ливень застал Сергея и Клэр на опушке леса, куда они отправились погулять, когда солнце ещё только начинало клониться к закату. Марья Николаевна второй день гостила у своей подруги в соседней деревне и вернуться должна была только завтра к вечеру, и поэтому они хотели прийти домой пораньше, чтобы успеть приготовить ужин. А теперь… теперь им пришлось бежать, смеясь, по размытой дороге и неловко перепрыгивать через лужи.       Они промокли до нитки к тому времени, как взбежали наконец на крыльцо старого дома, распахнули дверь, и вошли внутрь. Здесь было тепло, но Сергей сказал, что всё равно растопит печку, когда они переоденутся, чтобы обсохнуть и не простудиться. Клэр резвой птичкой порхнула в комнату Марьи Николаевны, чтобы поскорее переодеться в чистое белое платье: «поскорее», правда, не получилось, потому что было очень трудно стянуть с себя то, другое, усыпанное васильками и промокшее насквозь, а попросить Сергея помочь она бы не решилась ни за что на свете. Она очень торопилась, потому что ему нужно было сменить повязку, и почти вбежала в их комнату – раскрасневшаяся, с блестящими глазами. Досадливо убрала от лица всё ещё чуть влажные даже после того, как она вытерла их полотенцем, волосы и села рядом с Сергеем.       Вот уже почти две недели Клэр каждый день меняла ему повязки, и потому теперь у неё всё получалось быстро и ловко, и она почти не боялась, что случайно причинит ему боль. Почти не боялась она и вида заживавшей раны и швов, хотя ей и тяжело было их видеть, потому что она сразу вспоминала. Она всё ещё очень смущалась, когда видела Сергея таким, но повторяла себе вслед за ним, что нет ничего неправильного или страшного в том, что ей хочется к нему прикоснуться. Сделать это она, правда, так и не решилась, но ей было легче уже оттого, что можно было себя не казнить хотя бы за мысли об этом.       Аккуратно закрепив повязку, Клэр спросила, не получилось ли туго или неудобно. Сергей сказал, что нет, поблагодарил её и поднялся с кровати, чтобы ей было удобнее помочь ему надеть рубашку. Она спросила, чему он так улыбается, и Сергей сказал, что у неё такой серьёзный вид, когда она поправляет ему воротник, словно она собирает его в космос. Клэр шутливо надулась, и он привлёк её к себе и поцеловал.       Она всегда доверчиво отзывалась на его ласку, потому что знала, что он не обидит её, и потому что для неё, всю жизнь лишённой тепла, этого не могло быть слишком много. Ей всё ещё казалось, что это немного странно – само по себе, и ещё оттого, что ей правда нравилось. Она старалась не думать об этом, потому что Сергей сказал, что это не нужно понимать, нужно только чувствовать, и она старалась чувствовать, старалась отдаться этому целиком, не думать, не вспоминать. Она не знала, плохо ли то, что она почти не отвечает на его поцелуи и только позволяет себя целовать, но он никогда не говорил, что она делает что-то неправильно, а сама она не решилась бы спросить.       Это было очень больно и глупо: ведь её телом обладало больше тех, кого называют «мужчинами», чем бывает в жизни обычных женщин, а она знала об этом не больше впервые влюбившейся шестнадцатилетней девушки. Она, правда, чувствовала, как внутри неё оживает та девочка, которая забилась в тёмный уголок много лет назад – униженная, сломленная, искалеченная, навсегда потерявшая надежду на то, что кто-то может её полюбить. Она открыла глаза в тот, самый первый, день в Припяти. Робко протянула тонкие руки к пышным лиловым ветвям сирени. Поверила, что ей больше не сделают больно.       Клэр медленно выдохнула, когда Сергей привлёк её ещё ближе, и его губы коснулись её шеи. Её руки скользнули по его плечам, по воротнику так и оставшейся расстёгнутой рубашки, и она рассеянно запустила пальцы в его чуть влажные волосы. Всё это было непривычным и странным для неё, и всё же она чувствовала себя спокойно в его руках. Она чувствовала их нежную силу, когда он привлекал её к себе, и знала, всегда знала, что в этом не было ни капли принуждения, и он не заставлял её прижиматься к нему в ответ и позволять себя целовать, он только безмолвно спрашивал, желает ли она этой близости – и, если она хоть одним вздохом или взглядом даст ему понять, что нет, он сразу её отпустит. Отпустит – и не станет обижаться или корить её.       Она чувствовала себя свободной.       Сердце билось в груди, словно птица, что бросается на прутья клетки, просится на волю из последних сил. Дверца дрогнула, поддаваясь ударам крыльев, и что-то глубоко внутри неё проснулось, открыло глаза, протянуло руки к родному теплу, и она снова, как в тот полный красного закатного золота вечер, едва стояла, уже не стояла, уже падала на мягкое, тёплое, и это было не страшно, совсем не страшно, потому что родные руки держали её, всегда будут держать, никогда не дадут ей сорваться в чёрную пропасть.       Дождь стучал по крыше – и этот звук был похож на тот, с которым падал из опрокинутого неба на железные листы ливень, он был похож на звук, с которым входят в металл раскалённые пули. Сергей помнил этот звук и помнил страшную боль, что обожгла плечо, вгрызлась в его плоть, желая отнять у него жизнь. Ему казалось, что он помнит и то, как вытекала из него неостановимым потоком кровь, хотя он знал, что этого не могло быть, потому что он почти сразу потерял сознание. От этого всё равно было очень страшно, и было холодно от этого стука дождя по крыше, и он всё крепче и нежнее прижимал к себе свою Клэр, потому что в ней была жизнь, жизнь, жизнь, родное тепло и вся нежность мира, горевшая в её глазах.       Он целовал её губы, её глаза, лицо, шею, он чувствовал, как подрагивают её руки, но знал, что она не боится. Это было как тогда, в час красно-золотого заката, когда он отстранился от неё сам, когда сказал, что знает, когда остановиться, а она смотрела на него больными глазами и всё никак не могла понять.       Клэр тоже рассеянно вспоминала тот вечер, и от этих воспоминаний по телу растекалось сладкое тепло, потому что она знала, что ничего страшного не случилось тогда, не случится теперь. Как и тогда, она давила рвавшиеся из груди вздохи, потому что не знала, можно ли так, но не могла не подаваться навстречу прикосновениям, пусть даже выходило у неё ужасно неловко. Это смущало её, но она знала, что её Серёжа не станет смеяться над ней.       Он поцеловал беззащитную впадинку между ключиц, и она почувствовала, как невыносимый жар разливается по её телу. Она задыхалась от нестерпимого желания, хотя и не умела понять, чего же она желает. Всё то, что должно быть таким простым и естественным для женщины, оставшейся наедине со своим любимым, для неё было непонятным, непостижимым, пугающим. Сергей говорил, что ей нужно только научиться слушать своё тело, принять его, полюбить, но сейчас ей вдруг снова стало страшно, потому что она не понимала, совсем не понимала того, что с ним происходит. Разве у неё самой хватило бы смелости скользнуть тонкими пальцами по краю расстёгнутой рубашки и коснуться разгорячённого тела, казавшегося ей куда ближе и роднее, чем её собственное? Разве решилась бы она так страстно – боже, произносила ли она это слово хоть раз в своей жизни? – податься вперёд, прижаться к нему?       Это было странно, это было страшно – и она уже чувствовала, как мертвенный холод вторгается в этот огонь. Его губы коснулись края выреза на её груди, его рука коснулась края подола, коснулась колена, и это было так бережно, так легко, так невесомо, но холод всё равно пробежал по коже, и его рука скользнула чуть выше, и тогда она вдруг поняла.       Нет. Нет, нет, господи, пожалуйста, нет!       Она не знала, что выдыхает своё бесконечное «нет» совсем беззвучно, и оттого не понимала, не могла понять, почему Сергей не перестанет, не отпустит её, он ведь обещал, что не станет её заставлять, и неужели уже поздно, неужели уже нельзя ничего исправить, и теперь ей придётся, ей правда придётся, она ведь не вынесет этого, она умрёт, умрёт, умрёт!       – Не надо, пожалуйста!       В её голосе звенело отчаяние, звенели слёзы, и ей было так страшно, она не могла больше выносить этого ни одного мгновения, она оттолкнула его от себя с той силой, которой не было у неё полжизни назад, когда её вдавили лицом в холодное, жёсткое, сырое. Она села, задыхаясь, на постели и закрыла лицо руками, чувствуя, как побежали по щекам горячие горькие слёзы.       Лишь мгновение спустя она решилась взглянуть на Сергея – и только тогда поняла наконец, что она сделала. Он молчал, он не смотрел на неё – только держался за левое плечо, которым, должно быть, ударился о спинку кровати, когда она его оттолкнула.       Она очень любила его, но иногда ей хотелось просто умереть. Вот теперь – очень хотелось. Потому что это ведь не жестокость даже – причинять боль тому, кто тебя любит. Это… бесчеловечность. Самое низкое и ужасное предательство, какое только может быть.       Клэр хотела вскочить с постели, но смогла только неуклюже сползти, потому что собственное тело не желало слушаться её. Она видела краем глаза, что Сергей поднял голову и хотел что-то сказать – окликнуть, удержать, – но не обернулась, выбежала из комнаты, больно ударившись плечом о дверной косяк и подумав, что так ей и надо, споткнулась о край коврика, споткнулась о порог, едва не упала с крыльца, но удержалась. Обессиленно опустилась на верхнюю ступеньку, подтянула колени к груди и закрыла лицо руками.       Ливень обрушивался из перевёрнутой бездны неба на маленькие нахохлившиеся дома, и Клэр казалось, что вместе с ней плачет весь мир.       – Прости меня, пожалуйста… Я правда не хотел тебя напугать!       Она вздрогнула, когда голос Сергея раздался позади неё, но не подняла головы, а только уткнулась лбом в колени, словно надеясь, что от этого она станет невидимой. Она слышала, как он тяжело, горько вздохнул, и как скрипнули перила под его рукой, когда он оперся на них.       – Не хочешь меня теперь видеть?       Его голос был очень тихим и очень спокойным, но она знала его слишком хорошо и ощущала всем своим существом ту страшную боль, что была у него внутри. Она хотела ответить, что это невозможно, чтобы она не хотела его видеть, но горло перехватило от душивших её слёз, и она смогла только горько всхлипнуть. Тогда перила снова скрипнули, и ей вдруг стало страшно, так страшно, потому что он ведь сейчас уйдёт, правда уйдёт, и будет думать, что она обиделась, а ведь это она обидела его – снова.       – Серёжа…       Не сказала – выдохнула. Неловко повернулась, потянулась к его руке, обхватила так, словно уже падала в пропасть. Он мягко сжал в ответ её тонкие пальцы, и на губах его появилась улыбка, и от этого ей показалось, что ливень отступил, и сквозь облака пробился луч ласкового летнего солнца.       – Тебе больно? – тихо-тихо спросила Клэр. Она знала, что рукав его рубашки такой же снежно-белый, каким и был, но ей всё равно было страшно взглянуть на него и увидеть, как проступают сквозь чистую повязку уродливые красные пятна.       – Нет, что ты! – быстро ответил Сергей. Потом вздохнул, глядя в полные болезненного отчаяния глаза Клэр, и прибавил: – Немного. Ты только не переживай, это ведь пройдёт!       – Прости, я… я не хотела, правда… Я бы скорее себя покалечила, чем…       – Клэр, не надо!       Она так и не успела вцепиться ногтями в своё левое предплечье, и без того уже покрытое тонкими белыми шрамами заживших царапин, потому что Сергей быстро опустился рядом и бережно перехватил её руку.       – Я же знаю, что ты не нарочно, – мягко прибавил он. Обхватил её за плечи, привлёк к себе, коснулся губами тёплого виска.       Она замерла, закрыв глаза, боясь дышать. Как никогда остро она чувствовала, что не заслуживает той огромной, всепрощающей любви, которую он ей дарил.       – Я… испугалась, – по-детски виновато всхлипнула она.       – Меня?       – Нет, что ты!       – А чего? Можешь рассказать?       – Это важно?       – Конечно, важно. Я ведь не хочу напугать тебя снова.       Клэр тяжело, горько вздохнула, прижимаясь щекой к его плечу. Так трудно было вспоминать, так больно было говорить об этом с ним, но она понимала, что должна, потому что иначе он снова отступит за прочерченную им самим границу, снова станет сверяться с кодексом, где прописаны все «можно» и «нельзя», а она будет только молчать и ненавидеть себя, потому что не может дать ему то, чего он хочет.       Она не вынесет этого снова.       – Меня испугала… не знаю, как сказать… – Клэр замолчала, вздохнула, провела кончиками пальцев по краю его воротника, не решаясь коснуться шеи. Она только теперь заметила, что он застегнул рубашку. Не хотел смущать. – Наверное… неизбежность.       Она почти до крови прикусила губу, едва произнеся это слово, потому что в то же мгновение поняла, что оно ранит Сергея – и как ей объяснить, что она имела в виду совсем другое? Он понимал её язык, но она всё больше чувствовала, что ей не хватает слов для того, чтобы выразить невыразимое.       – Знаешь, когда я теперь вспоминаю о том, что… было, – медленно, нерешительно проговорила Клэр, почти физически ощущая тяжесть молчания Сергея, – мне кажется, что меня сломало именно то мгновение, когда я осознала всю неизбежность того, что должно произойти. Потом мне было очень больно и страшно, но настоящий ужас я испытала тогда, понимая, что уже ничего, совсем ничего нельзя сделать, и это непременно, неизбежно произойдёт.       Она почти шептала, пряча лицо на его плече, но Сергей слышал каждое её слово и чувствовал стоявшую за каждым её вздохом боль. Он ни за что не признался бы ей в этом – считал, что не имеет права, потому что должен быть сильным для неё, – но ему было страшно. Ему становилось тем страшнее, чем глубже он погружался в горькие воды этой тёмной лесной реки, сквозь которые так трудно было разглядеть свет солнца. Ещё недавно ему казалось, что всё разрешится, когда Клэр сможет принять, полюбить себя, отпустить на свободу, преодолеть этот последний страх, но сейчас он уже не был уверен в том, что от этого не станет только хуже.       – И теперь ты чувствуешь то же самое? – осторожно спросил он.       Клэр взглянула на него, словно испуганная маленькая птичка, и по глазам её было видно, как отчаянно она боится ответить неправильно. Снова причинить ему боль, разрушить одним неосторожным словом то, что составляло для неё весь смысл жизни. Её губы дрожали, когда она приоткрыла их, чтобы ответить – и дрожали, когда она снова сомкнула их, так и не проронив ни единого звука. Она молча сжала его руку и опустила голову, но он видел, как слёзы бегут по её щекам, будто капли дождя.       – Почему же ты решила, что это неизбежно? – мягко спросил Сергей, обнимая её плечи. – Разве я говорил что-то такое? Разве утверждал, что это случится, даже если ты не захочешь?       – Ты сказал «когда», – едва слышно проронила Клэр.       – Ну, а если это «когда» никогда не наступит? Ты же не думаешь, что я такой, как…       – Нет! – Она судорожно сжала его руку, облизнула пересохшие губы. Хотела поднять глаза, но не смогла. – Просто… это ведь случилось бы, если бы я…       – Клэр, милая… посмотри на меня, пожалуйста. – Он осторожно приподнял её лицо за подбородок, и она взглянула на него, словно из глубины горькой лесной реки. – Не нужно… так. В этом нет никакой неизбежности. Ты всегда можешь сказать «нет».       – Да как же это?       На лице Клэр отразилось такое по-детски искреннее изумление, что Сергей не удержался от улыбки.       – Ну вот так!       – Разве так можно?       Сергей снова улыбнулся трогательному неверию в её взгляде и ласково взъерошил её чуть влажные волосы.       – Кто-то, конечно, сказал бы, что нельзя, а меня так… воспитали. Когда мне семнадцать было, папа очень ясно мне объяснил, как нужно относиться к женщине. И сказал, что самое главное – это помнить, что женщина всегда, в любой момент может сказать «нет», и её выбор должно принимать с таким же уважением, как и её дар. Для меня всегда только так и было правильно.       – Почему? – Клэр снова опустила голову, потому что ей всё-таки было неловко смотреть ему в глаза, разговаривая о таком. Она сосредоточенно хмурила брови, пытаясь осознать смысл его слов, который так разнился с горечью того маленького мирка, в котором она прожила половину жизни.       – Потому что женщина становится уязвимой, когда открывает своё тело, свою душу, дарит всю себя. Её так легко обидеть или ранить, так легко причинить ей боль – может, даже совсем не желая того. Она и отдаёт, и принимает, и внутри неё живёт чудо жизни – и только она вправе решать, кому и когда она подарит всё это. Это её… это твой выбор, понимаешь? Только твой.       Клэр долго молчала, думая о своём и гладя его руку. Старалась прогнать от себя чувство, что она этого не заслуживает. Старалась убедить себя в том, что всё правильно, что всё должно быть именно так. Что она правда свободна и совсем ничего не должна. Она ведь и раньше знала, какой он бережный и нежный – так что же продолжало заставлять её сомневаться?       – Так ведь… нечестно, – медленно проговорила она наконец, поёжившись и обхватив себя руками. – Ты даришь мне так много, а я… У тебя ведь никого не было два года, и… Не говори, что это неважно! – быстро прибавила она, видя, что Сергей хочет возразить. – Я ведь уже почти, и… Так нельзя, нечестно!       Ему снова пришлось перехватить руку Клэр, чтобы она не царапнула своё предплечье. Его искренне трогала её забота о его чувствах, но отчего же она никак не хотела понять, что и он точно так же заботится о её?       – Нечестно – это если ты будешь заставлять себя делать то, что должно быть радостью для нас обоих. Честно – это остановиться, когда женщина говорит «нет». И неважно, в какой момент это происходит, понимаешь? Для меня это так, я принял это от отца, как и многое другое. Я всегда видел, с какой любовью и уважением он относится к маме, и всегда хотел, чтобы у меня было так же. Ты, наверное, думаешь, что мне трудно… держать себя в руках? – Клэр смущённо потупилась и неопределённо пожала плечами. – Я ведь офицер, Клэр. Я умею держать себя в руках. И… ты ведь знаешь, что я никогда тебя не обижу, правда? Просто помни, что тебе достаточно сказать «нет».       Она тяжело вздохнула, подтянув колени ближе к груди: дождь стал ещё сильнее, и тяжёлые капли падали на ступени прямо у её ног.       – Ты поэтому всегда… ждёшь? – тихо спросила она.       – Жду?       – Когда женщина сама захочет…       – Близости?       – Да. Ты ведь говорил, что Катерина, она… ну, сама. И с Соней было так же.       – Честно говоря, я никогда об этом не задумывался, но… да. Наверное, поэтому. Я всегда боялся ранить людей, которые мне доверяют.       Клэр молча кивнула, в глубине души понимая, что теперь, после этого разговора, Сергей больше не станет пытаться сам, и для него правда неважно, что ему бы этого хотелось. Он будет ждать – и, если она никогда не захочет этого тоже, то ничего не будет. Осознание этого должно было бы принести ей облегчение, но то, что было у неё на душе, было совсем на него не похоже.       Ей хотелось спросить, не думает ли он, что это плохо, если до свадьбы, но она бы ни за что не решилась, потому что разве такая, как она, может задавать подобный вопрос? Да она и знала ведь, что не будет никакой свадьбы, и он, конечно, знал тоже, и выйдет только, что она снова ищет для себя оправданий. А он ведь не думал о ней плохо – нет, не думал.       Сергей обнял её за плечи, помог подняться и увёл в дом. Растопил печку, чтобы она могла согреться, и приготовил чай. Он гладил её спину, касался тёплыми губами её лица, и она замирала, чувствуя, как исчезает весь мир, что остался там, за стеной дождя. Она прижималась к его плечу, она почти беззвучно шептала о том, как сильно она его любит. Она снова думала о том, что не поверила бы, если бы кто-нибудь сказал ей, что такой человек может существовать. Но он был – здесь, рядом с ней. Он был – и от этого весь мир становился совсем другим.

***

      Двадцать шестого июня исполнилось ровно два месяца с того дня, как Клэр приехала в Припять. Утром к ним заехал Андрей и отвёз Сергея в Припять на осмотр, а к полудню тот вернулся с пышным букетом уже отцветавшей в городе сирени и коробкой «Птичьего молока».       Днём было жарко и даже немного душно, и на прогулку они выбрались только к вечеру. Солнце как раз начинало клониться к закату, стало чуть прохладнее, и свежий ветер ласково ерошил яркие головки луговых цветов. Клэр протягивала руку к порхавшим совсем рядом с ними бабочкам, и те легонько задевали своими тоненькими крылышками её пальцы.       – «Не жалею, не зову, не плачу, всё пройдёт, как с белых яблонь дым! Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым…»       – Это тоже Есенин?       Клэр забыла о прекрасных бабочках, едва услышав голос Сергея: она ведь сама попросила его почитать ей стихи. Ему приходилось, конечно, пересказывать ей потом, о чём же в них шла речь, но ей было бы довольно и того, чтобы просто слушать звук его голоса, похожего на прикосновение тёплого солнечного света. Она сидела на расстеленном на траве красном клетчатом пледе, а Сергей лежал рядом, и его голова была у неё на коленях. Она гладила его волосы и иногда легко касалась кончиками пальцев его лица.       – Да. Тебе нравится? – спросил он, чуть запрокинув голову и заглядывая ей в глаза.       – Звучит очень красиво, – честно призналась Клэр. Она знала, что Сергею очень нравятся стихи Есенина, и уже за одно это готова была их полюбить. А ещё она любила его голос и его родной язык. Она очень старалась выучить русский, потому что ей казалось, что так она станет ещё ближе к своему Серёже. – А о чём это?       – О том, что всё проходит, как отцветают яблони по весне, и молодость никогда уже не вернётся, – медленно ответил Сергей, и Клэр почувствовала своим чутким любящим сердцем, что он будто бы говорил о самом себе.       – Не рано ли тебе думать о таком? – с улыбкой спросила она, ласково взъерошив его волосы. Ей хотелось улыбнуться весело, может, чуточку шутливо, а вышло немного грустно.       – Ему всего двадцать шесть было, когда он это написал. А мне… у-у-у, скоро уже двадцать девять! – Сергей тихонько рассмеялся, но смех его вовсе не был весёлым, как и улыбка Клэр. Словно в глубине души они уже знали, как мало времени им осталось на этой ласковой земле. – «Я теперь скупее стал в желаньях… Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне…»       Голос Сергея дрогнул, и он запнулся, замолчал, закрыл глаза. Чувствуя невесомые прикосновения Клэр, он вдыхал запах её волос, запах солнечного света и луговых цветов. Он думал о том, что всего этого могло бы уже не быть, если бы, и внутри него поднимался холод, потому что ему становилось очень страшно. Страшно было не умирать – он знал, что это случится, и, наверное, скорее раньше, чем позже. Страшно было оставить Клэр – потому что она ведь так верила, что без него для неё уже ничего не будет. Совсем ничего.       – «Все мы, все мы в этом мире тленны… Тихо льётся с клёнов листьев медь… Будь же ты вовек благословенно, что пришло процвесть и умереть».       Есенину было тридцать. Сергей ещё не знал, что им с Клэр всегда будет двадцать девять.       – Серёжа…       Она не понимала его слов, но в глазах её плескалась горькая полынная тоска, потому что ей не нужно было понимать, она просто чувствовала. Чувствовала, когда на душе у него было тяжело – и готова была сделать всё-всё, чтобы он только снова улыбнулся ей своим солнечным теплом. Вот сейчас – улыбнулся. Он так любил, когда она с трогательной старательностью выговаривала его имя, состоявшее, казалось, из одних только неудобных звуков.       – Ничего, это я… так, – вздохнул Сергей, гладя её руки. Он чуть повернул голову, поцеловал её тонкое запястье и вдруг весело прибавил: – О, смотри, божья коровка! Загадай желание, пока не улетела!       Только тогда Клэр и правда заметила маленькую красную «коровку», пригревшуюся у неё на колене, прямо среди рассыпанных по подолу васильков. Желание. Чего же она может желать?       Красные крылышки с чёрными точками промелькнули в прозрачном июньском воздухе, и маленькая божья коровка унесла к небу простое и искреннее тепло любящего сердца, которое не умеет желать ничего иного, кроме как счастья того, ради кого оно бьётся.       Сергей провожал её взглядом, пытаясь разглядеть в пронзительно-синем крошечные красные крылышки, пока солнце не ослепило его. Где-то в бесконечной вышине пронеслась стая птиц.       «Будь же ты вовек благословенно…»       – Серёжа, ну что ты?..       Сергей почувствовал, как дрогнула рука Клэр, когда он прижался щекой к её ладони. Ему казалось, что он мог бы провести вот так целую вечность: лёжа среди луговых цветов, согреваясь её теплом, когда она гладит его волосы, гладит его лицо. Отчего же злая тревога пришла к нему сейчас, когда всё так хорошо и спокойно?       – Тебе хуже?       В голосе Клэр зазвенели такие болезненные нотки, словно это у неё вдруг открылась под сердцем страшная рана. Она коснулась кончиками пальцев края чистой белой повязки, что виднелась из-под короткого рукава его рубашки.       – Нет, что ты… – Сергей помедлил ещё мгновение, а потом осторожно сел, чувствуя, как Клэр заботливо придерживает его за плечо. – Всё хорошо, правда!       Он улыбнулся и поцеловал её в уголок губ. Она взглянула на него – в него – долгим пронзительным взглядом своих горько-полынных глаз, и лишь тогда, словно прочитав что-то в его душе, позволила тревоге отступить и улыбнулась ему в ответ. Светло и чуточку робко – как умела улыбаться только она одна, ещё недавно не умевшая улыбаться совсем.       – Тебе понравился пряник?       Сергей потянулся к плетёной корзинке и вытащил из-под красной клетчатой салфетки белого коня с розовой гривой. В глазах Клэр снова загорелось что-то такое, что бывает лишь в глазах маленьких детей, видящих перед собой чудо – совсем как тогда, ещё дома, когда она увидела дивного коня в первый раз.       – Я даже не знала, что такое бывает, – простодушно проговорила она, осторожно беря пряник в руки. Она о многом не знала все эти долгие двадцать восемь лет. Не знала, что можно забыть, как дышать, от одного лишь взгляда полных пронзительной нежности родных глаз.       – Бабушка дарила мне такие в детстве, – улыбнулся Сергей. Он тоже смотрел на коня, прижавшись к её плечу, ласково уткнувшись в него подбородком. – А потом я ещё в школе рассказ читал… «Конь с розовой гривой». Там тоже был такой.       Клэр подняла пряник так, что стало казаться, будто бы там, вдалеке, где усыпанный цветами луг смыкается с тёплым синим небом, стоит в сиянии солнца белоснежный конь с розовой гривой. Нет, уже не стоит – уже скачет по огромной земле, и топот его копыт похож на биение сердца.       Огромное сердце билось в глубине, и мчался по лугу табун лошадей. Клэр опустила руку с белым пряничным конём, вглядываясь в это чудо: в отблески солнца, игравшие на рыжих спинах, в синий ветер, плескавшийся в тёмных гривах. Они бежали по земле, они летели по небу, задевая поднятыми ушами мягкие тёплые облака. Они дышали мгновением свободы – и мгновение это было вечным, вечным, вечным, как капля солнца, застывшая в янтаре.       Они промчались – и исчезли, растворившись в бесконечности летнего дня. Клэр опустила глаза. Она смотрела на белого коня с розовой гривой, что безмятежно скакал по васильковому лугу её платья. Она думала обо всём, что рассказывал ей её Серёжа, и ещё о том, что у неё этого никогда не было и никогда не будет. Мамы и папы, бабушки и дедушки, друзей, с которыми можно в лес за малиной и в ночное, книжек с фонариком под одеялом, потому что уже пора спать, а так хочется дочитать поскорее, не будет той чистоты и невинности, что бывает лишь в детстве, без которой так трудно стать целым.       Она знала, что Сергею тоже этого не хватает – чувствовала светлую грусть в его голосе, когда он вспоминал, – но он ведь мог вспоминать, а у неё не было даже этого. Было только то, о чём вспоминать не хотелось – было и не уходило, только грызло, грызло, грызло изнутри. У её Серёжи внутри был усыпанный цветами луг, по которому скачет конь с розовой гривой. У неё – чёрная выжженная пустошь, в которой никогда уже не родится ничего живого.       – Теперь ты будешь грустить?       Она зажмурилась, когда Сергей ласково погладил её шею. Его нежность всегда возвращала её в то мгновение, которым она хотела жить, и тогда боль отступала, и она снова могла дышать. Могла открыть глаза, чуть виновато качнуть головой и взглянуть на него со светлой, благодарной улыбкой.       – А сегодня два месяца с того дня, как мы встретились. Помнишь?       – Конечно, помню.       Убрав упавшую ей на лицо тёмную прядь, он мягко коснулся её щеки. Ему очень хотелось сделать это тогда, два месяца назад, когда она ещё смотрела на него недоверчивым колючим ёжиком и думала, что не заслуживает и капли тепла.       – Даже не верится, что ещё так недавно…       Клэр не договорила, запнулась, замолчала, сжала его руку, сжалась сама, когда он обнял её за плечи. Он мягко покачивал её, словно ребёнка, пока это страшное напряжение не отпустило её, и она не смогла снова спокойно дышать.       – А у меня есть для тебя подарок, – почти прошептал ей на ушко Сергей.       – Ещё один? – искренне удивилась Клэр. Были ведь уже сирень и «Птичье молоко», конь с розовой гривой и тепло его прикосновений.       – Я очень надеюсь, что он тебя порадует! – шутливо надулся Сергей, и Клэр засмеялась. – Ничего, если я его тебе не прямо сейчас подарю, а… ну, послезавтра?       – А… то есть конечно, ничего! – быстро заверила его Клэр. Ей хотелось спросить, почему так, но она не решилась, потому что ей и без того ведь до сих пор казалось, что она совсем не заслуживает всего, что он дарил ей с такой невыразимой щедростью и теплом. – Знаешь… Я тоже хотела бы тебе что-нибудь подарить, – помедлив, нерешительно прибавила она. – Только у меня ведь ничего нет.       Она договорила – и тут же до боли закусила губу. Неправда. Она знала, что есть. И Сергей тоже знал. Она обхватила себя руками и царапнула ногтями синий пояс.       – И это говорит та, которая каждый день перевязывает мою рану! – всё так же шутливо изумился Сергей. Конечно, он всё видел, всё чувствовал. Не хотел только, чтобы в глазах бесконечно любимой им женщины плескалась горькая полынная тоска.       – Я просто забочусь о тебе, – чуть пожала плечами Клэр, но уголки её губ тронула смущённая улыбка.       – Ты ведь сама знаешь, что нет ничего дороже такого вот «просто».       Просто обнять, когда тяжело. Просто согреть своим теплом в холодную ночь. Просто выслушать, когда сердце болит. Просто отдать всю кровь и всю душу, чтобы вечно жить в другом – единственном, родном.       – Поцелуешь меня?       Клэр удивлённо взглянула на Сергея. В такие мгновения ему очень хотелось рассказать, сколько чистоты и невинности в её глазах, но он не знал слов, способных выразить такую красоту.       – И это будет… подарок?       – Ещё какой! Ты ведь ни разу меня не целовала!       Совсем смутившись, Клэр снова опустила глаза. Её до сих пор отчего-то очень удивляла эта её способность смущаться, и казалось странным, что на щеках её может проступать румянец, потому что разве может быть такое после всего, что…       – Я… целовала, – не очень уверенно проронила Клэр, обрывая мысли, грозившие снова утянуть её в холодную черноту. Нет, не сегодня, не сейчас!       – А вот и нет, – негромко рассмеявшись, возразил Сергей и ласково взъерошил её волосы. – Ты только… ну, тянешься иногда первой, а целую всё равно я.       – Это…       – Нет, Клэр, это не «плохо» и не «неправильно». Просто… Это ведь, наверное, не очень страшно? А я был бы так рад, если бы ты…       Она не дала ему договорить, коснувшись кончиками пальцев его губ. Она не знала, что в глазах её было так много нежности, ей только отчего-то вдруг стало больно дышать. Она не знала, что в глазах её была вся любовь, какая только может существовать на свете, она просто потянулась к его лицу, коснулась его губ – и это было как тогда, как раньше, когда она только хотела, но ещё не могла по-настоящему поцеловать, и всё же чуть по-другому, теперь она дарила своё тепло, своё дыхание, свою душу, доверчиво распахнутую, израненную, ждущую прикосновения родных рук, что избавят от боли и страданий.       Что-то мягкое, тёплое затапливало грудь, и ей казалось, что она падает, падает, падает в высокое синее небо. Это было совсем не страшно, потому что родные руки подхватили её, удержали, опустили бережно на мягкое, тёплое. Она чувствовала, как под её спиной, где-то в глубине согретой солнцем земли, бьётся огромное живое сердце, дарит свою силу, свою кровь травам и цветам, и те благодарно тянутся к небу, радуя его своей красотой. Она чувствовала, как её лица, её рук, её тела касается родное тепло, мягкое дыхание – и это была жизнь, жизнь, жизнь, и на чёрной выжженной пустоши внутри неё распускались прекрасные белые цветы.

***

      Отпуск Сергея подходил к концу, и день, когда нужно было возвращаться в город, становился всё ближе. Клэр не хотелось уезжать, и она заметно погрустнела, когда Сергей сказал, что Андрей приедет за ними уже в субботу вечером, но покорно стала собирать вещи, хотя было ещё только утро пятницы.       Ей было жаль расставаться с тишиной и безмятежностью старой деревушки и подступавшего к самой околице леса, с запахом луговых трав и цветов, с дыханием согретой солнцем земли, со скачущими, словно по небу, лошадьми и маленьким осликом, что бегал за ней по двору, смешно перебирая тонкими ножками. Она смотрела вокруг так, словно видела всё это в последний раз в жизни, когда они вышли прогуляться на закате, и Сергей мягко сжимал её тонкие пальцы, безмолвно прося не печалиться так сильно.       Они вышли на опушку леса, от которой спускался вниз пологий склон холма, растворяясь в высокой луговой траве. Луг простирался вдаль, до самого горизонта, над которым пылал золотисто-багровый солнечный шар, расплёскивая по высокому синему небу свои закатные краски: розовые, красные и золотые. Птицы носились над миром с пронзительным вечерним криком, и доносились издалека отголоски деревенских песен.       – А можно немножко посидеть?       Сергей улыбнулся, взглянув на Клэр: она всегда так трогательно закусывала губу, прося даже о самом малом, словно была совершенно убеждена в том, что не имеет на это никакого права – а он ведь тоже готов был отдать ей всю кровь и всю душу.       – Устала?       Обхватив её за плечи, он привлёк её к себе и поцеловал тёплый висок, а она только вздохнула, будто бы стыдясь того, что и правда устала. Она ведь так и не подпустила его к вещам, твердя, что всё сделает сама, а ему это «вредно». Он смеялся и украдкой подбрасывал в чемодан разную мелочь, а она шутливо ворчала, что он «совсем как маленький».       Сергей подвёл её к высокому раскидистому ясеню, что стоял на самом краю, словно готовый сорваться с места и сбежать вниз по склону холма, броситься в объятия душистого луга. Он первым опустился на мягкий травяной ковёр, проверяя, удобно ли здесь сидеть, но и тогда не отпустил руку Клэр, потому что склон начинался совсем рядом, и она могла упасть. Усевшись, он с улыбкой протянул ей вторую руку, и она упала – не вниз, с холма, а в эти родные руки. Она больше не удивлялась тому, откуда в ней столько нежности – просто дышала ею, дарила её с каждым взглядом, поцелуем, объятием. Она обхватила его шею, вздохнула умиротворённо на его плече.       – Тебе совсем-совсем не хочется возвращаться? – тихо спросил Сергей, гладя её волосы.       – Я рада, что ты поправился, и что тебе больше не больно. – Клэр чуть отстранилась, глядя ему в глаза, но не разомкнула объятий, словно пытаясь удержать что-то незримое, но бесконечно дорогое. – И я очень соскучилась по Сашеньке, и вообще… по всем, – честно призналась она, и на губах её появилась улыбка, потому что это было так непривычно и так прекрасно, что ей есть по кому скучать.       – Они тоже по тебе соскучились.       – Думаешь?       – Уверен!       Клэр опустила глаза, смущённо, застенчиво улыбаясь: ведь ей было так удивительно думать, что кто-то правда может по ней скучать. Она ещё вспоминала порой, как лежала совсем одна в своей крошечной квартирке на другом конце света: ей было очень плохо, она была больна, она пряталась под одеялом и думала о том, что никто не узнает, если она вдруг умрёт, никому нет до неё дела. Теперь всё было по-другому – и она училась верить, что это правда так.       – А можно будет вернуться сюда ещё раз? – нерешительно спросила Клэр. Она боялась показаться навязчивой, но и не спросить не могла.       – Тебе здесь очень понравилось? – улыбнулся Сергей.       – Да. Здесь… хорошо. Спокойно так. Я всю жизнь прожила в городе и даже не думала, что мне так понравится… ну, на природе. – Она чуть нервно расправила складку на подоле платья. Ей совсем не хотелось вспоминать об этом, но она всё равно вспомнила, как мечтала когда-то уехать в Висконсин, где леса, озёра, малина и смешные толстые барсуки. – И ещё здесь не нужно так… прятаться, – тихо прибавила она. – Ты не думай, я не жалуюсь, я понимаю, правда! Только… боюсь всё время, что тебе может быть плохо.       Она не сказала «из-за меня», но этого было и не нужно.       – Сашенька давно просилась «в деревню к бабушке», – улыбнулся Сергей. – Так что мы скоро вернёмся сюда вместе с ней.       – Втроём?       – Втроём.       Клэр смотрела на него с мягкой улыбкой на губах, с невыразимой благодарностью в глазах, словно он только что сказал ей, мучимой тяжёлой болезнью, что всё осталось позади. Её радость приносила радость ему – потому что он любил её, и это не могло быть никак иначе, – но сердце болезненно кололо осознание того, что она всё продолжает верить, будто бы не заслужила всех этих удивительных даров. Сирень, мороженое, карусель, тепло объятий – для неё всё это оставалось чудом в каждый день её жизни.       – Как семья… – едва слышно проронила Клэр, доверчиво прижимаясь к его плечу. Она так долго не могла представить, что когда-нибудь произнесёт это слово вот так, что это будет её семья. Она знала, что никогда не станет её частью для других, но разве это так важно, если весь её мир здесь?       – Клэр, ты… правда хочешь остаться со мной навсегда?       Она подняла голову, взглянула в его глаза – чуть тревожно, будто бы снова решив, что она сделала что-то не так, и он усомнился в том, что она правда его любит. Но этого не было в родной мягкой сини – там была только нежность.       – Я очень тебя люблю, Серёжа. Я не знала, что могу так любить. И я… я всегда буду с тобой.       Даже птицей.       Это было так просто – как дыхание, как прикосновение, как биение сердца. Просто это так, просто это не могло быть никак иначе, и нет, не существует никакого по-другому.       – Ты станешь моей женой?       Она смотрела на него, в него, сквозь вечность, бесконечность, сквозь непроглядный мрак ночи и золото рассвета, она падала в тёплое синее небо, в мягкую синь его глаз. Она забыла, как дышать, ведь он протягивал ей в раскрытой ладони тонкое золотое кольцо, отдавал ей в руки своё живое, бьющееся сердце.       Она обхватила его руку, мягко сжала своими тонкими дрожащими пальцами. Она пыталась сказать хоть что-то, но голос не слушался её: он сломался, и острые осколки больно царапали её грудь изнутри.       – Серёжа, я…       Она не могла, она больше не могла, она не плакала, когда её били, не плакала, когда ей было больно, одиноко и страшно, она плакала только тогда, когда в её жизни было родное тепло, когда оно касалось её души, выжженной чёрной пустоши, и лишь тогда в ней рождались слёзы – горькие, чистые слёзы, с которыми уходили боль и страх. Она беспомощно пыталась вытереть их теперь тыльной стороной ладони, потому что она ведь не должна плакать, она должна смеяться от счастья, она хотела смеяться, но в груди у неё было слишком много слёз, и она сдалась, она обхватила за шею своего Серёжу, она прижалась к нему всем своим несчастным, изломанным телом, она плакала и шептала срывающимся голосом, как сильно она его любит.       Он гладил её волосы, шею, спину, он целовал её лицо, её руки, её слёзы. Горькая вода ещё бежала ручейками по её щекам, но она уже затихла, успокоилась, она уже робко улыбалась, когда его губы касались её виска.       – Ты… правда хочешь, чтобы я была твоей женой? – едва слышно выдохнула Клэр, с трогательным неверием проговорив последнее слово. Она не знала, что когда-нибудь услышит такие слова. Она так верила, что это не для неё.       – Да, – просто ответил Сергей. – А ещё я очень хочу быть твоим мужем. Можно?       Клэр счастливо засмеялась сквозь слёзы, глядя в мягкую синь его глаз.       – Можно, – тихо-тихо выдохнула она. И прибавила дрожавшим от нежности голосом: – А я буду твоей женой.       Навсегда и на веки вечные.       Она едва дышала, глядя в его светившиеся счастьем глаза: она не знала, что может подарить кому-то такое счастье. Он бережно взял её руку и надел ей на палец кольцо. Пронзительно-синий камень вспыхнул в лучах заходящего солнца.       – Так и думал, что тебе подойдёт самое маленькое! – засмеялся Сергей. – Тебе нравится?       – Да, – просто ответила Клэр. Разве могло быть иначе? Он мог бы совсем не дарить ей кольца, а только сказать это немыслимое, нежное, невыразимое, и она стала бы самой счастливой на свете от этих слов. Но у неё было и кольцо – она никогда не думала, что будет, а теперь было, – и оно было самым-самым красивым, потому что это тоже не могло быть никак иначе, ведь его выбрал для неё её Серёжа. Тоненький золотой ободок, маленькие золотые листочки и синий камушек, похожий на каплю росы. – А когда же ты…       – Позавчера, когда Андрей меня в город возил.       – А почему ты тогда ничего не сказал?       Сергей замялся и опустил на мгновение глаза. Потом снова взглянул на Клэр и проговорил тихо:       – Я боялся, что ты скажешь «нет».       – Серёжа…       Она не понимала, как можно было сказать «нет», не понимала, как можно не любить его, когда в нём всё небо, всё солнце, вся нежность и вся любовь, какая только может существовать на свете, и он такой один, один, один-единственный, не может быть, чтобы у кого-то ещё были такие глаза, не может быть кого-то ещё, есть только он, всегда был, всегда будет. А без него не будет ничего – совсем ничего. Для неё – не будет. Это всё равно что перестать видеть, слышать, дышать. Его сердце бьётся – и поэтому бьётся её, и это может быть только так, это не может быть никак иначе.       – И теперь я твоя невеста?       Голос Клэр всё так же дрожал от нежности, и она запнулась на слове «невеста», потому что она никогда не думала, что произнесёт его вот так.       – Самая прекрасная невеста на свете! – Сергей мягко сжал её пальцы. – А я – твой жених. И я тоже… ничего.       Они засмеялись, и их смех подхватили и унесли ввысь звонкоголосые птицы.       – А что это за камень? Я… у меня ведь никогда не было украшений, я в этом и не понимаю ничего.       – Это сапфир. Красивый, правда?       – А почему именно он?       – Ну… Смотри, как он к твоей птичке подходит! И ты ведь так любишь синий цвет!       Синяя птица взлетает в высокое синее небо. Синие васильки, синие глаза, в которых вся нежность и вся любовь.       – Но это ведь что-то значит, да? Как сирень?       Он ведь умел видеть важное в простых вещах. Видеть то, чего не замечали, не хотели замечать другие. Он умел дарить эти сокрытые от чужих глаз сокровища со всем теплом своей души.       – Сапфир – камень верности и чистоты. Я очень хочу, чтобы ты всегда помнила, что ты такая.       Самая верная, самая чистая, единственная среди всех людей, которую он так искал, так ждал, так любил, ещё не знал – и всё же любил, всегда любил, всегда будет, потому что в ней жизнь, жизнь, жизнь, он целовал её лицо, её руки, её глаза, он чувствовал её тепло, её дыхание, биение её сердца. Он не знал прежде такой близости, такой нежности, когда два сердца – как одно, две души – как одна, и весь мир исчезает, растворяется в красном золоте заката, и это будет длиться вечно, вечно, вечно, потому что любовь никогда не перестаёт.       – Спасибо тебе…       – За что?       – За то, что ты есть. За то, что ты здесь. За то, что ты всегда будешь рядом. Я знаю, что будешь. Знаю, что в моей жизни не будет такого дня, когда я тебя не увижу.       Её сердце сжималось от болезненной, отчаянной нежности, когда он выдыхал эти слова, обхватив руками её лицо. Она чувствовала внутри себя что-то огромное, непостижимое, вечное. Что-то невыразимое – потому что для этого не было слов в человеческом языке.       – Я так тебя люблю… Если бы ты только знала, как я тебя люблю!       Она не знала, она чувствовала, она падала в тёплое синее небо, падала в родные руки, она вдыхала его нежность, и для этого уже совсем не нужно было слов. Ей казалось, что душа её обернулась птицей, тёплым белым голубем, что вырвался из клетки, взлетел в самое небо, расправив крылья – и опустился на родное плечо, потому что весь мир и всё счастье были здесь.       – Смотри!       Сергей указал вдаль, где простирался в бесконечность цветущий луг. Там скакал впереди табуна, словно летел по небу, дивный белый конь, и грива его казалась розовой в лучах заходящего солнца.