А может быть, я только что родилась, как бабочка, что куколкой была? Ещё не высохли, не распрямились два беспощадно скомканных крыла? А может, даже к лучшему, не знаю, те годы пустоты и маеты? Вдруг полечу ещё и засверкаю, и на меня порадуешься ты?
Вероника Тушнова
– «Им овладело беспокойство, охота к перемене мест», – с шутливой торжественностью продекламировал Андрей, прислонившись плечом к столбику распахнутых настежь ворот. – Да уж... «весьма мучительное свойство», – в тон ему вздохнул Сергей. – Не надоело? Привязанный за недоуздок ослик бодро брыкнул деревянную створку, боднул стоявшего рядом Андрея в колено и издал возмущённо-жалобный звук, всем своим видом показывая, что ему нисколько не надоело и вовек не надоест. – Осличек, миленький, мы приедем скоро-скоро! – увещевала его Саша. Ослик охотно давал ей обнять себя за шею и доверчиво тыкался мягким носом в её ладошку, но не переставал стучать копытцем в створку ворот и коситься на стоявшую поодаль машину. Признаки беспокойства он начал проявлять ещё с утра, будто понял столь возмутившее его слово «отъезд», а теперь, когда жаркое июльское солнце начинало клониться к закату, набросив на притихшую деревню золотисто-вишнёвое покрывало, совсем потерял голову. – Да они с Клэр, похоже, сговорились... в смысле упрямства, – пояснил Андрей. – Что там происходит? – Бабушка пытается подарить Клэр шаль, – снова вздохнул Сергей. – А она ей не нравится? То есть шаль. Бабушка-то точно нравится! – И шаль нравится. Но она старинная, семейная и всё такое... – Подавив ещё один рвавшийся наружу вздох и прервав неловкое молчание, Сергей прибавил: – У нас всё ещё трудно... с подарками. – По-моему, там нужен переговорщик, – с искренним участием заметил Андрей. И точно, по взгляду Клэр, который она беспомощно бросила через плечо, обернувшись к Сергею, было понятно, что нужен – очень-очень. – Я правда не могу её взять! – Она тебе больше не нравится? – Нравится... – Шаль была очень красивая, вишнёвая, мягкая и тёплая, как объятие. Как же такая могла ей не нравиться? – Она ведь... семейная. – Разве мы больше не семья? Невольно вздрогнув, Клэр взглянула на Сергея: и как это так у них выходило, что, даже если речь шла о каких-то маленьких, не очень вроде бы важных вещах, за этим всегда стояло что-то большое, важное, что составляло самую суть... всего. Она ведь совсем не это имела в виду, она только подумала, что... А что, собственно, она подумала? Что недостойна подарков, как это бывало с ней прежде? Но она ведь обещала себе, обещала Сергею, что этого «прежде» больше не будет, что она сама больше не будет жертвой, она будет... Кем? Будет... какой? Вот этого Клэр и не знала. – Спасибо, Марья Николаевна, – старательно выговаривая каждое слово и ужасно стесняясь того, как плохо у неё выходит, поблагодарила Клэр и, почти с удивлением глядя на собственные руки, взяла аккуратно свёрнутую шаль и прижала её к груди. А потом, уже совсем ничего о себе не понимая, поддавшись какому-то пришедшему из глубины порыву, подалась вперёд и крепко обняла бабушку Сергея. Прежде она не позволяла себе такого, только отвечала на ласковые объятия Марьи Николаевны, а теперь... И не в подарке ведь дело. И даже не в том, что они расстаются. Может, в том, что и правда – семья? – Ну что ты, голубка, даст бог, свидимся скоро! – Марья Николаевна погладила её по спине, а когда она чуть отстранилась со смущённой улыбкой, ласково притянула к себе и поцеловала в лоб. Могла ли она подумать, что у неё когда-нибудь будет бабушка? Она и слова-то такого не произносила ни разу в жизни, обращаясь к кому-то. Как, впрочем, не произносила она и других – «мама» и «папа». А теперь её называли «голубкой», «ласточкой» и «доченькой», и это ведь было счастьем – так откуда же эта горькая нежность, что щемила ей сердце? – А что для Александры Сергеевны? – весело спросила Марья Николаевна, поманив к себе Сашеньку. Оставив попытки образумить заупрямившегося ослика, та наблюдала за ними со стороны, но подойти сама не решалась. Решилась только теперь, когда её позвали, и когда уже нельзя было совладать с любопытством. – Что? – спросила Сашенька, и в голосе её послышалось то робкое удивление, которое так хорошо было знакомо Клэр. Точно так же она сама принимала – старалась научиться принимать – подарки, казавшиеся ей нежданными и незаслуженными. Удивительно, до чего же они похожи... и до чего же ей не хотелось, чтобы Саша стала такой, как она. – А вот что! Марья Николаевна вытащила из кармашка на переднике аккуратно перевязанный лентой свёрточек и дала Саше. Дрожащими от волнения ручками она развязала ленточку и развернула кусочек цветастой ткани. – Платочек! Ой, бабулечка, какой красивый! На синем платочке были вышиты ромашки, маки и колосья спелой пшеницы, васильки и маленький котик. Сложив платочек треугольником, Марья Николаевна набросила его Саше на плечи, и та, казалось, на мгновение забыла, как дышать. Потом всё-таки глубоко вздохнула и прижалась к Марье Николаевне, всё повторяя и повторяя своё «спасибо, бабулечка!» – А для меня? Пирожки с картошечкой и малиновое варенье? – с чуть напускной весёлостью спросил Сергей. В эту последнюю перед отъездом ночь он плохо спал и к вечеру уже не мог скрывать усталый вид, хотя очень старался. Он ведь сюда отдыхать приезжал, и было даже как-то неловко, что проведший всё это время на службе Андрей выглядел гораздо бодрее. – Пирожки и вареньице – это для всех, – засмеялась Марья Николаевна. – А для тебя... вот что. За этим свёртком, побольше, она сходила к скамеечке под отяжелевшей от ранних плодов яблоней. Откуда-то издалека, с другого конца улицы, донеслись первые звуки гармони: здесь начиналась своя, особенная, вечерняя деревенская жизнь. – Зайчишка... так его Машенька называла. Руки Сергея дрогнули, и в груди на мгновение стало так тяжело, словно вместо сердца ему вложили камень. Тряпичный зайчик был очень стареньким, и глазки-пуговки у него помутнели, точно у старичка, но потрёпанным он не выглядел, и Сергей знал, почему. Это оттого, что девочка, которой его подарили, едва успела с ним поиграть. – Я... не могу взять, – дрогнувшим голосом проговорил Сергей. – Это ведь... память. – Да разве я забуду доченьку свою, если игрушку её любимую тебе отдам? – удивилась Марья Николаевна. Клэр не совсем понимала, о чём они говорят, но она разобрала имя – «Машенька» – и впервые услышала в голосе бабушки Сергея такую неизбывную тоску. – У меня и куколка её есть, и платьице, и карточка. Всё со мной, никуда не денется. В этих простых, полных горечи словах Сергею слышались отзвуки собственной боли. Его дочь прожила на свете так же мало, но он даже не знал о том, что она жила, и от это его вина была ещё страшнее, тяжелее и неизбывней. И всё это – вина, боль, – будут с ним, «никуда не денутся». Перед ним стояла его бабушка – живая свидетельница того, что может минуть целая жизнь, а они останутся навсегда. – Пусть с Оленькиными игрушками будет, – тихо проговорила Марья Николаевна. – А если Сашеньке понравится, ей отдай: с игрушками ведь играть надо, от этого всем радость. – Радость? – растерянно переспросил Сергей. Таким странным показалось ему вдруг это слово. Никак оно не хотело становиться рядом с именем Оленьки, хотя она, должно быть, принесла с собой в этот мир много радости, которую счастлива была бы подарить даже ему. – Знаю, родненький, что ни словами, ни слезами тут не поможешь, – тихо и ласково проговорила Марья Николаевна, бережно обхватив своими добрыми морщинистыми руками лицо Сергея. Он попытался было отвернуться, и теперь ещё считая, что не вправе быть в тягость другим со своим горем и своей виной, но сдался и взглянул ей в глаза. – Простили они тебя, знали, что ты никому зла не желал, и ты прости. – Сергей дёрнулся, попытался отступить, но она его не пустила. – Знаю, что тяжко. Уж я-то знаю! А ты сердцем живи – только так вина искупается. – Да разве может... – Он не договорил, не смог, голос застрял в горле, точно кусочек колючей проволоки. – Да чего только на свете не бывает? Вон, даже «Птичье молоко»! Сергей безотчётно взглянул на коробку конфет, привезённую Андреем из города: та лежала на скамейке, приоткрытая, и любопытная рыжая кошка осторожно обнюхивала уголок. Марья Николаевна молча смотрела на него, и на губах её была ласковая улыбка, а в голубых глазах с добрыми морщинками возле уголков – тихая, светлая печаль. Клэр подошла и робко взяла его за руку: ей не нужны были понятные ей слова, чтобы угадать, когда ему становилось невыносимо больно, и в такие мгновения она почти забывала о своём всегдашнем смущении, нерешительности и ужасно измотавших её «так нельзя». Может, ей и стало бы стыдно – если бы она и правда сделала что-то, что было «нельзя», – но вот сейчас Сергей благодарно пожал её руку, и это было гораздо дороже и важнее. Это было самое дорогое – чувствовать, что он правда рядом. Не в одном доме с ней, не в одной комнате и даже не в одной постели – а по-настоящему рядом. Она так измучилась в эти страшные дни, когда ей казалось, что это рядом почти исчезла, и так легко и радостно ей стало потом, когда оно вернулось, и так тревожно отчего-то было теперь. – Мы правда скоро вернёмся, – тихонько пообещала она маленькому серому ослику. Наклонилась и поцеловала его в тёплый мохнатый лоб. Ослик замер, перестал брыкаться и не отводил от неё глаз, пока она шла к машине. – Может, лучше ты за руль сядешь? – дрогнувшим голосом спросил Сергей и растерянно взглянул на Андрея, словно удивляясь самому себе. Он стоял возле открытой дверцы машины и смотрел то на водительское сиденье, то на просёлочную дорогу, широкой лентой убегавшую за околицу. – Мне как-то... не по себе. Всё такое... «Как тогда», – про себя договорила Клэр. Как тогда, когда Вадим накинул ему на шею цепочку наручников – Сергей не сказал об этом, но она видела, как он коснулся кончиками пальцев расстёгнутого воротника рубашки. Как тогда, когда она выхватила его пистолет, приставила к подбородку холодное дуло и нажала на спусковой крючок. – В городе будет по-другому... легче, – будто оправдываясь, объяснил Сергей, открывая дверцу для Саши. Клэр кивнула и даже улыбнулась, легонько пожав его руку, хотя ей отчего-то казалось, что легче не будет. Она помахала рукой Марье Николаевне и всё смотрела через заднее окошко на неё и на маленького серого ослика, привстававшего на задние копытца, пока оба они не скрылись за поворотом. – Как дела в отделении? – не выдержав воцарившегося молчания, спросил Сергей. Про домашних он расспросил Андрея сразу, как тот приехал, а вот про службу вспоминать хотелось не очень. Теперь, впрочем, когда Припять становилась всё ближе, и это казалось неизбежным. – Да так... живём помаленьку. Маляров присылали: стены кое-где покрасить, ну и вообще... – Что «вообще»? – спросил Сергей, почувствовав какой-то подвох. – У тебя теперь розовый сейф, – единым духом ответил Андрей. В зеркале заднего вида можно было без труда заметить его улыбку. – Только у меня? – скорбно вздохнул Сергей. – Краски не хватило. Каюсь, товарищ капитан, не уследил. Зато самый весёленький! Клэр закусила губу, но не удержалась от улыбки, глядя на изображавшего вселенскую скорбь Сергея. – А как Мария? – спросила она наконец. – О... там целая история! Она едва не сломала Стэну нос. – Затылком? – с интересом спросил Сергей, вспомнив, как она в шутку грозилась сделать такую штуку с ним. – Нет, отменным прямым ударом. – Он что, приставал? – неприязненно спросила Клэр. Она давно уже не сталкивалась со Стэном, но очень хорошо помнила, как ей не нравилось в нём решительно всё, начиная с имени. – Ну, то, что видели мы, напоминало чрезмерно навязчивые знаки внимания, но Мария расценила их как приставание, и это её право. – Он что, прямо у всех на глазах? – удивился Сергей. – Ага, в столовой во время обеда. Мария тогда в устной форме объяснила, куда ему идти, и что он там найдёт, а наши ребята от себя прибавили, что охотно помогут ему туда добраться, если он ещё раз позволит себе такое. Но он, видимо, лёгких путей не ищет, поэтому улучил момент и... ну, приобнял её в гостиничном коридоре. И крику же было, когда она ему нос разбила! – Опять скандал? – Да нет, так, скандальчик. В гостинице сейчас народу много, свидетелей этого безобразия было достаточно, а про Марию никто и слова дурного сказать не может. – Кроме Стэна, – хмуро заметила Клэр. – Если бы его мнение ещё кого-то интересовало! – усмехнулся Андрей. – Тем более, что ему вынесли уже второе предупреждение. – Погоди... А первое когда было? – Да вот совсем недавно. В нетрезвом виде пытался влезть в фонтан на главной городской площади. – Александр, наверное, в восторге, – тяжело вздохнул Сергей, откидываясь на спинку сиденья. – А что Мария? – с тревогой в голосе спросила Клэр. – Ей ничего не будет? – Мы сочли возможным войти в её положение. – Несмотря на сухую официальную формулировку, в голосе Андрея слышалась улыбка. – К тому же она... – Что? – ещё тревожнее переспросила Клэр, когда Андрей внезапно замолчал. – Её что-то беспокоит в последнее время. Она ничего толком не рассказывает, но спрашивала, когда вы вернётесь. Я понял только, что она кого-то видела, и её это почему-то беспокоит. Клэр тоже откинулась на спинку сиденья, закусив губу и низко опустив голову. Справа от неё, у окошка, притихла Сашенька, мало что понявшая из их разговора. – Не бойся, пожалуйста, – тихо проговорил Сергей, взяв её руку. – Если у неё что-то случилось, мы ей обязательно поможем. Клэр кивнула, благодарно сжав его пальцы. Она очень соскучилась по родителям Сергея, по Наташе, Марии и даже по полковнику с его липовым чаем и «Коровками» в бумажном кулёчке. Она соскучилась по Припяти и по их тихой квартирке, из окон которой было видно, как закатное солнце озаряет высокие вековые сосны. Соскучилась по тем томительно-сладостным минутам, когда она оставалась наедине с Сергеем и струилась в его руках, словно лесная река. Она очень хотела вернуться, но предчувствовала, чем это обернётся: она будет ждать, что что-то случится. В доме Марьи Николаевны не было телефона, и, хотя Сергей и Клэр каждый вечер ходили на почту и звонили родным, тот, другой, городской мир не касался их тихого солнечного мира. Здесь всё текло своим чередом, и те немногие дни, которые они прожили спокойно, разрешив, казалось, все свои муки, были словно целая жизнь – маленькая, но самая настоящая. Она по-прежнему тревожилась за Сергея, но утешала себя тем, что он идёт на поправку, и чувствовала, что идёт на поправку сама, и это было правильно, и пусть до этого им было очень плохо, теперь им становилось лучше, и она повторяла себе, что всё образуется, что уж теперь-то всё будет хорошо, но... Но откуда ей было знать, что это так? Откуда ей было знать, что всё так и будет? Они вернутся домой, и всё будет вроде бы таким, как прежде, но разве теперь, после Вадима, после Сони и Оленьки, она сможет не ждать, что что-то случится? Что-то такое, что смоет, унесёт, изорвёт в клочья всё их «хорошо», добытое в муках и крови? Сергей ничего больше не спрашивал и не говорил, но не отпускал её руки. Андрей спросил, не против ли они, и включил радио. Сашенька смотрела в окно и тихонько подпевала. Когда закатное солнце озарило показавшиеся впереди дома, и те приветственно взглянули на них своими золотыми глазами-окнами, тревога на мгновение уступила в сердце Клэр место ни с чем не сравнимому чувству. Они дома.***
Был тот вечерний, ещё не поздний час, когда по улицам Припяти фланировали разноцветные детские коляски, и никуда было ни спрятаться, ни скрыться от заливистого детского смеха. Клэр почувствовала, как дрогнула рука Сергея, и, испугавшись, что он захочет её отнять, крепче сжала его пальцы. Нет, она ни за что на свете не оставит его наедине с болью и виной! Ей ли не знать, как это мучительно и страшно... Вот и третий микрорайон, в сердце которого спрятались кусочек старого леса и улица Сорока лет Октября. Солнце обратило в золото высокие окна «Лазурного», раскрасило багрянцем белые стены «Юбилейного». Андрей остановил машину возле «Нового гастронома», и они зашли купить хлеба, масла, молока и пирожных к чаю: так уж у них повелось – отмечать чаепитием возвращение домой. Вот и дом. Нет, не так – дом. Окна золотые от закатного солнца, стены одеты багрянцем. Во дворе играют дети, а мамы окликают их из окон и зовут на ужин. У ворот детского сада – «Теремок», Клэр почти научилась правильно выговаривать «р», – ждали своих ребятишек родители, работавшие в воскресенье. Детишки выбегали из дверей, бросались им на шею и рассказывали обо всём, что случилось сегодня: для них один летний день – это целая жизнь! – Я посижу немного во дворе. Я недолго, честно. Вид у Сергея был такой усталый, что хотелось скорее накормить его, напоить чаем и уложить спать, но отговаривать его никто не стал. Напротив, Сашенька выразила готовность похозяйничать: согреть чай и накрыть на стол. Андрей вызвался помогать. А Клэр... – Можно мне с тобой? Я не буду мешать. Как будто бы это могло быть как-то иначе. Она всегда немного смущалась, когда Сергей брал её за руку здесь, во дворе между домами, или на оживлённой улице, потому что ей казалось, что все смотрят и осуждают её, потому что у неё нет такого права, она ведь не настоящая жена. Она смущалась, но молчала, потому что это было счастье, и отказаться от этого тепла было всё равно что отказаться дышать. Пусть смотрят. Пусть даже осуждают. Она не пожалела бы для своего Серёжи даже жизни – теперь они оба знали это очень хорошо. – Если тебе хочется поговорить про Соню и Оленьку, ты, пожалуйста, говори, – тихо попросила Клэр, не отводя от него болезненно пристального взгляда. Он молчал бесконечно долгую минуту после того, как они опустились на скамейку под давно отцветшей вишней, и она не могла больше этого выносить. – Я могу молча слушать, я не буду мешать. – Не говори так, пожалуйста. – Сергей мягко сжал её руку. – Как будто ты можешь... мешать. Что за слово такое? Не могут быть в тягость те, кого любишь. А я люблю. – Он взглянул на неё очень серьёзно, и глаза его были синими-синими, как высокое апрельское небо. – Я очень тебя люблю. – Я тоже тебя люблю, – тихо отозвалась Клэр и, совсем уже не думая о каких-то «других», которые, если и были, то далеко-далеко, прижалась к плечу Сергея. Ей казалось раньше, что говорить эти слова очень трудно, и чувствуешь себя при этом неловко и глупо, и, наверное, это часто бывает и в самом деле так. И только когда по-настоящему любишь – так, как она любила его, – это очень легко, и просто, и это не может быть никак иначе, и слова эти срываются с губ, как «доброе утро», но не мельчают, не изнашиваются, не теряют ценности и смысла, нет, совсем напротив, они становятся только дороже. Скажешь их раз, скажешь другой – а ведь между ними лежат минуты, часы, может быть, дни рядом. Или не рядом, а в разлуке, и из разлуки этой ты приносишь любимому человеку что-то новое, и любовь, и слова, которыми говорят о ней, становятся только больше и полнее. – Как же здесь много птиц... – Сергей молчал, гладя её руку, и Клэр не решилась настаивать, уговаривать, тянуть из него эту боль. – Если закрыть глаза, можно даже представить, будто мы в лесу. – Мы и так почти что в лесу, – тихонько засмеялся Сергей и обнял её за плечи. – Отсюда, конечно, только эти сосны видно, а вот сверху... – А ты видел Припять сверху? – Всего один раз. В семьдесят девятом, когда она стала городом, а я вернулся из Москвы. Она ведь... она у меня на глазах родилась. Припять. Сергей замолчал, а Клэр вдруг подумала, что имя своего любимого города он произносит так же, как её – так, словно в каждом его звуке растворена капля солнца. – Мне отчего-то казалось, что она и не строилась даже, а просто... вышла из леса. Из реки. Вроде бы... ну что такого? Такие же дома в любом городе можно найти, и кинотеатры, и дворцы культуры. Что-то добавляли, конечно, но ничего ведь нет... такого. Необыкновенного, что ли. А есть... – Душа, – тихо проронила Клэр. – Да, душа, – улыбнулся Сергей, и по глазам его было видно, какое это счастье – открывать сердце тому, кто тебя понимает и чувствует в мире то, что чувствуешь ты. – Её очень любили ещё до того, как она появилась на свет – как родители любят своего ещё не родившегося ребёнка. Может, оттого она мне всегда представлялась девочкой... теперь уже девушкой. Золотоволосой, синеглазой, в зелёном платье с поясом из яблоневых цветов. – Как красиво... – умиротворённо вздохнула Клэр. – А ещё ведь розы... – Самое больше число роз на душу населения! – с гордостью заметил Сергей и засмеялся. – Во всём Союзе! – А розы видно, если сверху смотреть? – Видно! Они будто вышитый ковёр и сверкают, если на них роса. Я их видел на закате, и как же они сверкали! Точно у каждой была алмазная корона! – Откуда же ты смотрел? С крыши? – С крыши. «Гербовая» шестнадцатиэтажка на улице Лазарева. А как я туда попал – государственная тайна. Сергей сделал такое строгое и загадочное лицо, что Клэр рассмеялась, уткнувшись в его плечо. – Тогда расскажи, что ты видел! – О... всё-всё! – Даже котиков во дворах? – Нет, вот котиков не видел. Зато сколько птиц надо мной летало! И лес – вокруг, всюду, сколько хватало глаз, – и солнце медленно-медленно за него опускалось, словно ложилось в мягкую постель. Над затоном уже сгущались сумерки, а западные окна в домах были совсем золотыми от закатных лучей. И розы сверкали на площади, и вода в фонтанах, а «Полесье» было совсем как белый корабль у берега реки. И село было видно за лесом, и... – Станцию? – И станцию. Оттуда казалось, что она близко-близко, только руку протяни. И всё было таким... хрупким. Очень красивым и очень хрупким. И я всё смотрел на птиц, и мне хотелось самому обернуться птицей: я бы тогда полетел над городом, я бы заглянул во все окна и убедился, что у всех всё хорошо, и тогда обнял бы город своими крыльями, и мы бы мирно спали до самого утра... Знаю, ужасно наивно для офицера КГБ. – Ничего не наивно, – возразила Клэр, крепче прижимаясь к его плечу. – А если и наивно, то мне всё равно. Ты умеешь видеть красоту, а это гораздо лучше, чем быть каким-то сухарём со сводом правил вместо сердца. – «Сердцем живи...» – Что? – Бабушка так сказала перед нашим отъездом. «Сердцем живи – только так вина и искупается». Клэр обхватила руками его шею, коснулась губами виска. – Ты всегда сердцем жил. Ты так рассказываешь обо всём, что было в твоей жизни, что это не может быть никак иначе! – Однажды я его не услышал... сердце. И если бы в чём другом... Я ведь про это думал, про «сердце», когда смотрел на Припять. Думал, что, будь там, рядом со мной, Александр, он бы не удивлялся, увидев эту красоту, моему решению вернуться. Сергей снова замолчал, вглядываясь куда-то в верхние окна домов. В небе над ними летали с пронзительным вечерним криком птицы – лесные? городские? – и синева расцветала закатными красками. – Пойдём домой? Саша, наверное, уже заждалась. Она кивнула, улыбнулась, подумав мимолётно, что никогда она не привыкнет к этому «домой», и поднялась со скамейки вслед за Сергеем. Когда они вошли в подъезд, он вдруг остановился, привлёк её к себе и поцеловал. – Что ты вдруг? – удивилась она, не найдя в себе сил даже на самое слабое возражение. – Ну... Так уж повелось у влюблённых – целоваться в подъездах, – серьёзно объяснил Сергей. – Мы ведь... муж и жена, – неуверенно проговорила Клэр. – Разве муж и жена не могут быть влюблёнными? Я на такое не согласен! Клэр тоже не была согласна на «такое», но ответить ничего не успела, потому что он снова её поцеловал. И негромкого шарканья шагов на лестнице они, конечно, совершенно не замечали. – Ну, молодёжь пошла! Ни стыда ни совести! В первое мгновение Клэр ужасно испугалась, но, стоило ей порывисто отвернуться, как пришлось закусить губу, чтобы не рассмеяться. Сергей совершенно спокойно продолжал держать её в своих руках и, не отпуская, вежливо поздоровался: – Добрый вечер, Валентина Вениаминовна! Валентина Вениаминовна, соседка с восьмого этажа, чьё имя представлялось Клэр сочетанием красивых, но совершенно непроизносимых звуков, замерла на второй снизу ступеньке и сощурилась, вглядываясь в «бессовестную молодёжь». – Ой, Серёнечка, ты? А погода-то какая, погода! Бочком-бочком пройдя через двери и рассыпавшись в вежливых «здрасьте, здрасьте», обращённых уже к Клэр, соседка вышла во двор и направилась к лавочке у соседнего подъезда, где её уже поджидали товарки. – Вот видишь, как хорошо быть офицером? Все тебя боя... в смысле уважают. Сергей продолжал сохранять нарочито-серьёзный вид, но глаза у него были такие весёлые, что Клэр не выдержала и всё-таки рассмеялась. – А ты тоже хорош... Пользуешься служебным положением! – заявила она и шутливо пихнула его в плечо кулачком. – Пользуюсь, – согласился Сергей. – Очень пользуюсь. И снова её поцеловал. – А её не удивляет, что я так ужасно говорю по-русски? Они уже поднимались по лестнице, но, поскольку делали они это пешком и в обнимку, получалось у них очень неспешно. – Во-первых, не ужасно, а просто не очень хорошо – пока. А во-вторых, она думает, что ты из Прибалтики. – Из-за акцента? А разве похоже? – Ни капельки. Но она преподнесла своё заключение в утвердительной форме, а я не счёл необходимым её разубеждать. – Но она же знает, что ты не женат. – Откуда? – Ты говорил, что старушки, которые сидят у подъездов, всё про всех знают. – А... ну да, старушки – ценный источник информации. Даже для КГБ. – Она знает, что я живу с тобой. Это... – Что, неправильно? Они уже стояли возле своей двери, и Сергей успел достать из кармана ключи, но теперь замер, так и не коснувшись ручки, и пристально смотрел на Клэр. – Я не хочу, чтобы из-за меня о тебе думали плохо, – тихо, почти виновато проговорила она. Помолчав, Сергей вставил ключ в замок. Два оборота, щелчок – такие до боли знакомые звуки. Навстречу им из-за открытой двери порхнули звонкий смех и свист чайника. – Я однажды сказал, что мне не придётся выбирать между тобой и своим долгом, – глухо проговорил Сергей. Он не включил свет в прихожей, уже погружённой в сумрак, и Клэр едва могла видеть его лицо. От этого почему-то было немного страшно. – Это неправда. То есть... я не знаю. Может быть, придётся. И я хочу, чтобы ты знала, что я выберу тебя. Это и есть любовь, понимаешь? Когда выбираешь любимого человека – пусть даже вопреки всему. Я служу Родине, а не этим... тварям, которые прикрываются званиями, клятвами и законами, чтобы калечить чужие жизни. И я буду считать себя предателем, ничтожеством, тварью, если ты хоть раз усомнишься в том, что я выберу тебя. Нет, она не видела его лица, но он с таким отчаянием сжимал её руку, и столько муки было в его голосе, что она ощущала даже смутное облегчение от того, что не могла видеть его глаз. Сколько же в них было боли? Как же страшно его сломало то, что с ними случилось? Тот не раздавшийся выстрел на просёлочной дороге и две могилы под сенью рябины. – Я тебе верю, Серёжа, – тихо, сдавленно проговорила Клэр, чувствуя, что он ждёт от неё какого-то ответа. – Я никогда... Слёзы навернулись ей на глаза, но она не хотела плакать, не хотела мучить его своей болью, и у неё больше не было слов, которыми она могла бы рассказать о том, что давило ей грудь, и она подалась вперёд, обхватила ладонями его лицо, припала к его губам. – Ой, нельзя-нельзя-нельзя! Ну дядя Андрей, ну нельзя! Сашенька топнула ножкой и упрямо потянула Андрея за рукав рубашки. – Да я что? Я ничего, – сделал тот смущённое лицо. – Но на вашей кухне стынет чай, а на моей – закипает Наташа. – Не верю, что Наташа такое умеет, – засмеялась Клэр. – Вдруг научится? Лучше не рисковать! – в тон ей возразил Андрей.***
Утомившаяся за этот долгий летний день Саша уже за чаем начала клевать носом и заснула, едва Сергей уложил её на застеленный диван. К груди она прижимала своего Мишутку, а на спинке дивана, на красивой кружевной салфетке, сидели Зайчишка и маленькая собачка. Два стареньких кролика устроились в кресле. Клэр тоже очень устала и была уверена, что уснёт, не дождавшись Сергея, поэтому ложиться она не стала, а вместо этого просто села на кровати, откинувшись на подушку. В ванной шумела вода, и спать от этого звука хотелось ещё сильнее, и тогда Клэр решила, что будет лучше, если она подремлет каких-нибудь пять минуточек, а потом вернётся Сергей, и они... Додумать это, хорошее, Клэр не успела. Как только она легла, обняв подушку, в животе словно развернулся моток колючей проволоки. Она вспомнила про Марию. Стэна. Вадима. Что, если теперь их программу решат закрыть? Она верила Александру, верила его обещанию помочь, верила, что он делает этого не только для Сергея, но и для неё – ведь он обнимал её и называл «доченькой». Но что, если так случится, что её решат выслать? Она здесь никто, у неё нет никаких прав, она не может распоряжаться собственной жизнью. Она сама согласилась на это, как... тогда. Да, верно, как тогда. И чего тогда стоят её желания, обещания, планы? Она хотела птичку и апельсиновое деревце, хотела быть женой Сергея и мамой Саши – но ведь всё, всё это у неё могут отнять в любую минуту! Она хотела перестать быть жертвой, она обещала это Сергею – но кем она будет, если была жертвой всю жизнь? Разве она умеет что-то другое? Разве она сможет научиться быть другой – какой? правильной? почему это слово кажется неправильным, гадким? – помня, что это может закончиться в любую минуту? Это было так тяжело, так невыносимо, и горлу подступила горечь, и она уткнулась лицом в подушку, застонала глухо, безнадёжно. Она лежала так очень долго – может быть, несколько лет, – и вдруг на неё навалилась чернота, и она начала задыхаться. – Клэр! Тише, тише, родная, ну что ты? У Сергея было испуганное лицо, когда он взял её за плечо, перевернул на спину, заглянул ей в лицо. Свет не горел, но в окно падал серебристый лунный свет, и Клэр видела его глаза. – Я спала? – Мне так показалось. Прости, пожалуйста, я старался тихонько, чтобы тебя не разбудить. Тебе кошмар приснился? Он ласково убрал упавшую ей на глаза прядь волос. Она судорожно вздохнула и сжала его руку. – Нет, это... воспоминание. Что-то, о чём я, оказывается, всё-таки смогла забыть. – Расскажешь? – тихо спросил Сергей. И, увидев, как она мотнула головой, а потом принялась тереть шею, прибавил: – Это может быть психосоматическое. – Что? – Когда кажется, что что-то сдавливает горло, и трудно говорить и дышать. Это может быть от невысказанных слов. Расскажешь? – Ты ведь понимаешь, что это снова про... тех. – Понимаю. – Это было... не знаю, сколько я там уже пробыла. Для меня это была вечность. Точно знаю, что была ночь, потому что «гости» приходили только по ночам. Вот... одному из них показалось, что за меня слишком много хотят. Они рядом стояли и разговаривали, поэтому я всё слышала. Какая я тощая, грязная, страшная и... ну, в общем, «попользованная». Он долго ныл, но ему сказали, что он может «валить», если ему что-то не нравится, и он всё-таки заплатил. Бить меня было нельзя, чтобы я не потеряла «товарный вид» – запрещали даже тем, кто предлагал за это деньги. А этот... он, видно, всё не мог придумать, как сорвать на мне злость, и стал вдавливать лицом в матрас. Я тогда подумала... «Наконец-то!» Я, конечно, едва не задохнулась, но про это я ничего не помню – только то, что было очень больно. Даже страшно, наверное, не было. Чего мне было в смерти бояться? – А потом? Странно, вздрогнула и поёжилась она не от своих воспоминаний, а от того, как мертвенно прозвучал голос Сергея. От того, каким бледным казалось в залитой лунным светом комнате его лицо. И именно в этот момент острая боль сдавила всё её тело. – Его оттащили от меня и вышвырнули за порог. Потом убедились, что я не сдохла, и до утра втроём меня «утешали». По белому потолку скользнули тени от веток и отблески фар. Зашуршала по дворовому асфальту поздняя машина. Боль растекалась по телу битым стеклом. Клэр повернулась на бок, лицом к Сергею, но не смела взглянуть на него. – Спасибо, что рассказала. Он мягко взял руку Клэр, а она едва её не отняла. – Нашёл, за что благодарить, – с горечью проговорила она. Помедлила и прибавила: – Горло всё равно давит. Слишком много осталось там слов. Она закрыла глаза. Сергей гладил её лицо, её волосы, и она чувствовала тепло его дыхания. – Ты, наверное, снова будешь смеяться над моими «пятёрками» по психологии... – Не буду. Не мне смеяться над человеком с высшим образованием. – Ой, ну что ты, в самом деле! И вообще, про эту вещь я не на лекциях узнал, а от Александра. Услышав это имя, Клэр распахнула глаза и чуть приподнялась. – А, уже интересно? – устало улыбнулся Сергей. В глазах его были тревога и боль. – Это было после того, как... Саша погиб. Я тогда ни о чём думать не мог, кроме того, всё ли я сделал правильно. Вообще, всё ли я сделал, чтобы ему помочь. Тогда Александр сказал, чтобы я сел и просто записал в тетрадку всё, что я должен был сделать, что я сделал, и что я думаю об этом. – Тебе стало легче? – Не то чтобы легче, но, по крайней мере, в следующий раз я мог взять свою тетрадку и убедиться в том, что обо всём этом я уже думал. Что я действительно сделал всё, что должен был сделать. Потом Александр ещё уговорил меня написать Саше письмо. – Так он ведь... Зачем же? – Вот это, кстати, правда помогло. Никакого ответа я, конечно, получить не мог, а чувство всё равно было такое, будто мы с ним... поговорили. Я объяснил, что сделал всё, что было в моих силах, и попросил прощения за то, что не мог сделать больше. – А ты ещё когда-нибудь так делал? – помолчав, задумчиво спросила Клэр. – Хочу сделать теперь. Написать про Соню и Оленьку. Про свою... вину. Хочу, чтобы всё это было, и чтобы, когда я снова начну себя грызть, я мог посмотреть и сказать себе, что всё это я уже думал, что это не уменьшит моей вины, и что единственное, что я могу изменить – это настоящее, не прошлое. Я не хочу погубить то, что есть у нас с тобой... с Сашей. Я и так почти дошёл до черты. Клэр сжала его руку и придвинулась чуть ближе. – А письмо? – Да, письмо, наверное, тоже придётся написать. То, прежнее, я отдал Александру, а это... не знаю... – Если хочешь, можешь отдать его мне. Соня очень тебя любила, и я тоже очень тебя люблю. Может быть, я как-то смогу ей... передать... Клэр запнулась, замолчала, чувствуя, что снова переступает границу, за которой уже не хватает придуманных человеком слов. – Хорошо, – согласился Сергей. – Я не буду его читать. – А мне бы как раз очень хотелось, чтобы ты прочитала. – Почему? – Чтобы... поделиться. А я могу прочитать то, что напишешь ты. – Я? Мне некому писать такие письма. Несправедливо просить прощения у мамы за то, что я появилась на свет. Разве что повиниться перед Эмили в том, что я была неблагодарной дрянью. – Нет, родная, письмо тебе нужно написать самой себе, – мягко проговорил Сергей, погладив её по щеке. – Тебе нужно простить саму себя, чтобы никогда больше не говорить и не думать о себе такими словами. – А другое? О чём мне писать? – Обо всём, что с тобой случилось. Обо всех тварях, которые истязали и мучили тебя. Понимаю, это звучит нелепо и гадко, но я верю, что это может помочь. Тебе нужно... вытащить это из себя, как ядовитую колючку, как сорную траву. Вспомнить всё-всё, чтобы не было больше такого, как сегодня. Чтобы это не выскочило вдруг, когда ты уже поверила в возможность счастья. – И что потом? Мне нужно будет это перечитывать, чтобы ничего случайно не забыть? – Нет. Ты дашь прочитать это мне, если согласишься, а потом всё сожжёшь. – Зачем тебе? И зачем сжигать? – Мне – потому что я хочу разделить твою боль до самого конца, настолько, насколько это возможно. Сжечь – потому что ты отдашь свою боль бумаге, а огонь очистит её. Ты говорила, что не хочешь больше быть жертвой. Я боюсь, что тебе будет очень трудно, если ты не сможешь отпустить свою боль. Это ведь не будет значить, что ты простила тех тварей, что ты сняла с них хотя бы часть их вины. Тут, может быть, самое страшное – то, как ты казнишь себя за свою ошибку. – Я подумаю об этом, – тихо проговорила после долгого молчания Клэр. Она едва могла поверить, что сможет сделать такое, но знала, что Сергей желает ей только добра. И она ведь обещала... – Спокойно ночи, родная. Припять тихо уснула под луной.***
Утром было немного пасмурно, но ветер быстро разогнал пушистые барашки-облачка, которые надумали было спрятать солнышко, чтобы самим погреть в его лучах мягкие бочка. После того, как они проводили Сашеньку и поехали в отделение, по крыше машины даже ударили несколько дождевых капель, но, когда они миновали здание горисполкома и въехали во двор перед отделением, в высоких его окнах уже весело сверкало солнце. Все дежурные и офицеры дневной смены дружно улыбались им и спрашивали о здоровье Клэр. Та, совсем растерявшись от такого внимания, неловко пыталась спрятаться за плечом Сергея, пока Виктор, отделившись от группы товарищей, не объявил, что должен сказать ей что-то очень важное. – Это от лица всех нас, – серьёзно объяснил он. – Мы просто не хотели тебя смущать, поэтому я... так, один. Мы хотим, чтобы ты знала, что, если тебе когда-нибудь понадобится помощь – какая угодно, – ты можешь обратиться к любому из нас. Мы не будем спрашивать ни о чём таком, про что тебе не захочется говорить, но обязательно поможем. И я ещё от себя прибавлю, что это не только потому, что Сергей – наш товарищ, и мы за него горой. Мы тебя очень уважаем. Клэр, слушавшая его всё это время с невыразимым удивлением, вконец растерялась. – За что? – Ты очень сильная и смелая, – всё так же серьёзно проговорил Виктор. – И верная. Мы никому не позволим оскорблять тебя или причинять тебе боль. То, что сделал майор Черных – недопустимо, и повториться такое не должно. Я понимаю, что это бросает тень на всех офицеров, но я надеюсь, что ты ещё веришь нам. – Я... верю, – не зная, что ещё сказать, растерянно отозвалась Клэр. – Спасибо, Виктор. Всем... спасибо. – Я передам, – кивнул тот и мягко, осторожно пожал её руку. – Они правда меня... уважают? – недоверчиво переспросила Клэр, когда Виктор вернулся к своим товарищам, а они с Сергеем остановились у дверей его кабинета. – Они знают о том, что случилось... там, на дороге. – Голос Сергея дрогнул, и дрогнула рука с ключами. – Пусть не в таких подробностях, как Виктор или Валера, но... – Готовность унести свою тайну в могилу произвела на них впечатление? – Ты просто не хочешь почему-то признавать собственной силы. – Я её совсем не чувствую, – почти виновато проронила Клэр. Вошла и села за свой стол. Сергей не успел ещё закрыть за собой дверь, как на пороге появился Виктор. – Прощенья просим, совсем забыли передать! – Подойдя к Клэр, он протянул ей аккуратный кулёчек. – Рано утром заезжал полковник Гулбич, оставил вот это дежурному и попросил передать тебе «с надеждой на скорую встречу». – Ого... – протянул Сергей, подпустив в голос немножечко напускной ревности, и тут взгляд его упал на бывший прежде сдержанно бежевым сейф. – Боже, и правда розовый... – Как летняя заря! – засмеялся Виктор и, поймав шутливо укоризненный взгляд Сергея, прибавил: – И снова прощенья просим, не уследили. Но у Володи, например, зелёный, а он говорит: «Как болотная тоска!» – Да был бы хоть синий, что ли... – А вся синяя краска на горисполком ушла. Они сначала там красили, а уж потом – у нас. Вздохнув, Сергей рассеянно взъерошил волосы на затылке и ещё немного поворчал после ухода Виктора: мол, несерьёзно как-то. Потом заметил, что Клэр сидит молча и смотрит на кулёк с конфетами так, словно не понимает, как он здесь оказался и как вообще может лежать рядом с ней. – Они бы не перестали уважать тебя, даже если бы знали. – А разве они не знают? – Даже если бы знали всё. Клэр недоверчиво взглянула на него исподлобья, в один миг став похожей на себя в тот первый день в Припяти, когда вся она была точно маленький сердитый ёжик. – Никто не стал бы тебя винить, – мягко проговорил Сергей, присев на край своего стола. – Только не здесь. Здесь у каждого – мать, жена, дочь. Сёстры, подруги. И нет уже «веры в справедливый мир», от которой страдают другие. – Как от этого можно... страдать? – непонимающе переспросила Клэр. – Да так, что это неправда. «Когнитивное искажение» – так это называется. Человеку свойственно верить в существование неких «правил», соблюдение которых гарантирует ему безопасность – в том числе от насилия. Вот они-то и считают, что, если женщина стала жертвой, она... – «Сама виновата». – Здесь ты ни от кого такого не услышишь. Клэр кивнула, не чувствуя в себе сил возражать. Она не была уверена в том, что ей хотелось возразить именно этому, но что-то давило ей грудь, какой-то вопрос, мучительный, невысказанный, ещё не осознанный, очень простой, но не имеющий ответа. Телефонный звонок прервал молчание. Сергей снял трубку. – Похоже, Александр выхлопотал тебе моральную компенсацию, – улыбнулся он, обменявшись с кем-то на том конце провода парой фраз. – Это из бухгалтерии, просят зайти и забрать. Тебя проводить? В прошлый раз – это было в начале июля, – она впервые ходила туда одна и умудрилась заблудиться. Долго не могла найти дорогу назад и выбраться смогла, только тихонько пристроившись следом за уборщицей. – Спасибо, я попробую сама. – Клэр поднялась из-за стола безо всякой охоты. Ни идти, ни оставаться здесь и сидеть за учебниками ей совершенно не хотелось. А хотелось... Чего? Она не знала. Она почему-то больше ничего не знала. – Если что, мне ведь помогут, так? – прибавила она, и в голосе её слышались сомнение и горечь. Всё было в порядке, пока она спускалась по лестнице и шла через вестибюль. И потом, когда вошла в первый коридор, всё тоже было вполне понятно: вон там, слева, кабинет Валерия Степановича, а самая правая дверь – это в столовую. Но вот коридор, проходивший посередине, даже отсюда казался проходом в какую-то мрачную неведомую страну. После недолгих колебаний Клэр постучалась в медкабинет, но там была только медсестра Оля: она сказала, что доктор ненадолго вышел, и Клэр поблагодарила её и закрыла дверь. Только после этого она сообразила, что Оля тоже должна была знать заветную тропу, но стучаться снова постеснялась. Теперь уже отступать было некуда, и она решила искать дорогу сама. На некоторых дверях были таблички, но ориентировке на местности это помогало не особо. Даже схема эвакуации при пожаре не могла помочь, потому что на ней не было пометки «Вы находитесь здесь», а понять сама, где она находится, Клэр не могла. Вот дверь без таблички – это допросная. Рядом с ней Клэр стало не по себе: раньше такого не было, но после Вадима страхов у неё стало гораздо больше. Вон та металлическая дверь – в полуподвальный этаж, к камерам предварительного заключения. Ещё хуже. Клэр отпрянула влево и натолкнулась плечом на открывающуюся дверь. – Ой, прости, пожалуйста! Сильно ушиблась? На двери была табличка «Библиотека». На пороге стоял Олег. В библиотеке Клэр ещё не бывала и знала только, что там в основном были разные кодексы, своды и другие непонятные и скучные вещи. Про Олега она знала немногим больше: лишь то, что он был куратором Стэна. – Нет, ничего, всё в порядке, – пробормотала она, в последнее мгновение удержав едва не сорвавшееся с губ «я сама виновата». И, пока Олег не успел сказать ещё что-нибудь, сделала несколько шагов вперёд. Увидела, что коридор впереди расходится тремя загогулинами, и остановилась. Набрала воздуха в грудь и обернулась. – Олег! Он тоже обернулся, поудобнее перехватив толстый том с золотыми буквами на тёмно-синей обложке. – Да? – Помоги мне, пожалуйста, найти бухгалтерию, – стиснув руки, попросила Клэр. Господи, до чего же это трудно, когда самой себе кажешься невидимкой, пустым местом, когда и понять-то не можешь, почему тебя вообще замечают, почему не проходят насквозь... – А, да, наши счетоводы спрятались по всем правилам истинных партизан, – рассмеялась Олег. – Пойдём, тут уже недалеко. Клэр виновато опустила глаза, когда он прошёл мимо неё в правую «загогулину» и пригласил её следовать за ним. – Ну, вот и они. Если ты недолго, то я могу тебя подождать и вывести обратно к людям. – Да... нет... спасибо, я и так... – Мне, вообще-то, неловко будет, если ты здесь совсем потеряешься. И перед тобой, и перед Сергеем. Я ему давно говорил, что надо план составить и новеньким раздавать, а он в ответ: секретность, мол! Говорил Олег очень серьёзно, но, когда Клэр наконец решилась поднять на него взгляд, то увидела, что глаза у него были весёлые. – Я всего на минутку, – пообещала она. Минуток вышло целых пять, потому что пожилая женщина за стойкой никак не могла правильно записать её имя и всё что-то беззлобно ворчала себе под нос. Потом протянула Клэр длинный белый конверт и ведомость, в которой нужно было расписаться. Из бухгалтерии Клэр выбежала почти вприпрыжку, всерьёз опасаясь того, что теперь ей придётся искать выход самой. Или стучаться во все кабинеты в надежде на помощь – а это уже было совсем страшно. Олег стоял на том же месте и даже не взглянул на часы. Просто кивнул и повёл её обратно полутёмными коридорами. – Я вот хотел спросить... Ты, наверное, уже слышала про Марию и Стэна? – осторожно спросил он. – Да... да. – Анну я уже спрашивал, она сказала, что ничего такого не было. А с тобой он никогда не пытался... Даже не знаю, как это назвать. – Да я поняла. – Клэр едва заметно передёрнула плечами. – Нет, что ты. Я, к счастью, для него просто уродина и пустое место. – Кому только в голову пришло, что из него может получиться... неважно, – бросив на неё короткий взгляд, осёкся Олег. – В общем, если он начнёт распускать язык или руки, ты, пожалуйста, сразу скажи. Мы у себя такого терпеть не станем и с большим удовольствием вынесем ему третье предупреждение и посадим в самолёт. О, а вот и выход! Они и самом деле вышли уже в залитый солнцем вестибюль. В уголке возле входа весело щебетали две девушки: Клэр видела их на раздаче в столовой. – Я даже не знаю, как вас отблагодарить, – замявшись, проговорила она. – Вы ко мне так... – А будешь нашей Снегурочкой? – спросил Олег, когда она, не найдя подходящего слова, понуро замолчала. – Снегурочкой? – Она внучка Деда Мороза. – Я знаю, мне Сер... Сергей рассказывал. Не хватало ей ещё при всех начать называть его «Серёжей»! – Тут вот какое дело: главная «ёлка»-то, конечно, будет в «Энергетике», но у нас в отделении так уж повелось, что мы для своих детишек тоже представление устраиваем. Небольшое, но с фантазией... ну, стараемся. – Олег задумчиво взъерошил волосы на затылке. – В этом году, вот, меня организатором назначили. Ну, я и думаю, что ты была бы чудесной Снегурочкой! – Я? Скорее Мария. – Марии я хочу предложить Жар-птицу, – с очень серьёзным видом объяснил Олег. – Ещё будут, надеюсь, Сергей-царевич и Андрей – Серый волк. – Волк? – Ага. С хвостом, представляешь? Всё как в сказке «Иван-царевич и Серый волк», только от Кощея царевич будет спасать не царевну, а, стало быть, Снегурочку. Олег едва заметно ей подмигнул, и Клэр, не удержавшись, улыбнулась, хотя и снова смущённо опустила глаза. – А кто будет Кощеем? – А... вот тут закавыка. На Деда Мороза я надеюсь Валерия Степановича уломать – такая фактура! А вот с Кощеем пока непонятно. Вась, – окликнул Олег скучавшего на посту дежурного, – у тебя, случайно, знакомого Кощея нет? – Баба-Яга есть, – весело отозвался Василий. – Соседка сверху. От неё по ночам такие звуки, как будто там три козла чечётку бьют. Ясно же, что дело нечисто! – Что ж, как говорил товарищ Огурцов в «Карнавальной ночи»: «Бабу Ягу со стороны брать не будем, воспитаем в своём коллективе», – засмеялся Олег. – Время-то ещё есть. В сентябре будем утверждать, после экзамена. – Мне ещё нужно будет его сдать, – вздохнула Клэр. Столько времени она уже потеряла... – И на это время ещё есть, – утешающе проговорил Олег. – А если Сергея вдруг чем-то важным-срочным займут, а тебе понадобится помощь, то смело обращайся. Мария ведь с вами занималась – и ты так можешь. – Спасибо... спасибо, – только и проговорила растерянно Клэр. Она вдруг вспомнила, что Олег был одним из тех офицеров, которых она видела на первом собрании после приезда в Припять. Том самом, где у всех, кроме Андрея, были такие каменные лица – так ей тогда показалось. А теперь он ей улыбался – так искренне и дружелюбно, – и глаза у него были добрые и весёлые. И она вдруг подумала, что, может быть, дело-то было вовсе не в нём, а в том, что прежде она сама не могла чего-то видеть. А теперь... Видит ли она всё? На лестнице, на площадке второго этажа, её нагнал Валерий Степанович. – Здравствуй, ласточка! Тебе нездоровится? Болит что-то? Оля сказала, что ты меня спрашивала. Клэр принялась смущённо объяснять про бухгалтерию и Олега. – Ну, давай хоть так посмотрю! Подведя её к окну, доктор внимательно рассмотрел её шею и руки. Сказал, что шрам на шее скоро исчезнет, а на руке, к сожалению, почти наверняка останется. Спросил, как плечо, и Клэр сказала, что терпимо. – «Терпимо» – это ведь совсем не то же, что «хорошо», – покачал головой Валерий Степанович. – Мне редко бывает хорошо, – пожала плечами Клэр. – Только когда... рядом, – почти шёпотом проронила она, поняв вдруг, что это чистая правда. И отчего-то подумалось ей, что она похожа на пиявку, которой может быть хорошо, только когда она тянет из кого-то горячую живую кровь. Неужели она... так же? С ним, со своим Серёжей. – Прими ванну с морской солью на ночь и пустырника попей, – тяжело вздохнул доктор. – И насчёт физических нагрузок... Потихонечку пока, ладно? Мне теперь за твоё здоровье не только перед Серёжей отвечать, но и перед Александром Николаевичем – а он ого-го как спросит! Чуть вымученно улыбнувшись в ответ на его улыбку, Клэр вернулась в кабинет Сергея и едва не натолкнулась на нерешительно замершую у дверь Марию. – Господи, я так соскучилась! – выдохнула Клэр, обхватив её шею. – Я тоже, – улыбнулась непривычно тихая, даже немного подавленная Мария. – Как ты себя чувствуешь? Сергей вот говорит, что получше. – Никогда не думал, что скажу это, но лично я почти соскучился по «Персику», – засмеялся Сергей. – А кто не хочет чаю со сливками? Клэр и Мария взглянули на него с таким искренним удивлением, что он тут же смутился. – Понял, принял, осознал, этот фильм вы ещё не видели. Так что насчёт чаю? – Можно сначала... спросить? – нерешительно проговорила Мария, безотчётно сжав руку Клэр. – Вот... если мне кажется, что за мной кто-то следит, то я должна рассказать об этом своему инструктору? – Да, конечно, – кивнул Сергей. – Но ты можешь рассказать нам, как своим друзьям. Если хочешь, разумеется. – Хочу. Это, может быть, вообще ерунда какая-то. – Не ерунда, раз тебя это тревожит. Рассказывай, мы слушаем. Глубоко вздохнув и обхватив себя руками, Мария начала свой рассказ – короткий, но довольно странный. Три дня назад она сидела в скверике у «Прометея» и вдруг почувствовала, что на неё кто-то пристально смотрит. Само по себе это было совсем не удивительно – мужчины часто засматривались на неё, с чем она уже смирилась, хотя её это очень тяготило, – но на сей раз это была женщина. Лет сорока, волосы каштановые, глаза карие, очень хорошенькая. Невысокая, стройная, в голубом платье, которое ей очень шло. Во всём её виде не таилось никакой угрозы, никакой опасности, но смотрела она на Марию так пристально и странно, что той стало не по себе. Настолько не по себе, что спокойно сидеть на скамейке она больше не могла; поднялась и, не оглядываясь, пошла прямо к отделению. Увидела Андрея, подбежала к нему и сказала, что ей очень нужно... в библиотеку. – Мне почему-то только это в голову и пришло, – смущённо пояснила она. А Клэр наконец поняла, почему Андрей сказал, что Мария вела себя странно. Андрей хотел отвести её в городскую библиотеку, но Мария тогда сказала, что ещё ей очень нужна сахарная плюшка в столовой. Совсем уже ничего не понимавший Андрей предложил её проводить. Убедившись, что он смотрит в другую сторону, Мария обернулась и снова увидела ту женщину: она шла следом, но, увидев, куда направилась Мария, побледнела и остановилась поодаль. Из отделения она решилась выйти только через час: женщины на улице уже не было. Видела ли она её потом? А как же, видела. На следующий день она заметила её из окна отделения: та стояла на другой стороне улицы, возле «старого» КБО, и Мария вышла через служебный вход и «заметала следы», пробираясь в гостиницу через парк. А накануне всё повторилось, и она пожаловалась Владимиру, что у неё страшно болит голова, и тот проводил её до «Полесья», хотя здесь было всего пять минут пути. – Честное слово, я и сама не знаю, почему меня это так... Я даже не знаю, как сказать. Каждый раз, как я её видела, у меня так сердце заходилось, что уже от этого было страшно. Виновато понурившись, словно маленькая девочка, рассказавшая взрослым про чудище под кроватью, Мария обхватила чашку с чаем. Клэр тут же пододвинула к ней «Коровку» из присланного полковником кулёчка. – Спасибо, что рассказала, – мягко проговорил Сергей. – Мы теперь обязательно разберёмся, что к чему. В какое время она появлялась возле КБО?***
– ...Насколько я помню саму сказку и иллюстрирующую её картину Васнецова, Иван-царевич ездил на волке верхом – причём не только один, но и вместе с царевной. Олег уверен, что Боливар... прошу прощения, Серый волк... выдержит двоих? Как и Мария накануне, Сергей и Клэр вышли из отделения через служебный вход, к которому подвозили в столовую продукты, обошли здание со стороны горисполкома и теперь шли по улице Курчатова, с беззаботным видом праздно прогуливающихся по городу в обеденный перерыв граждан. Мария не спеша шла шагах в двадцати впереди, направляясь в сторону реки: Сергей очень просил её вести себя естественно, но даже отсюда было видно, какая напряжённая у неё спина. Клэр почти физически ощущала, как старательно Мария не смотрит в сторону КБО. – А ещё, помнится, царевича там злые завистники на куски порубили, а Серый волк потом искал живую и мёртвую воду, чтобы его собрать обратно и воскресить. Детишки будут в восторге! Изображать беззаботность у Сергея получалось отлично, и только Клэр, шедшей с ним рядом, было заметно, какой у него внимательный, цепкий взгляд, охватывавший, казалось, и улицу впереди, и площадь перед Речным вокзалом. У неё выходило совсем не так хорошо, и, лишь когда ей вспомнился первый её день в Припяти, и как Сергей пригласил её в кафе, она почувствовала, как напряжение чуточку спало. Вот бы он снова её пригласил... Может, тогда у неё перестало бы так страшно сдавливать горло. – Олег сказал только, что у Андрея будет хвост, – неуверенно проговорила Клэр. – Хво-о-ост... – весело протянул Сергей. – Помню, ещё в школе... О, а вот и она. Не смотри пока, – быстро прибавил он, почувствовав движение Клэр. – Теперь я по-русски поболтаю, чтобы внимание не привлекать. Клэр старательно не смотрела, как и просил её Сергей, но всего минуту спустя загадочная женщина перешла на их сторону улицу, и теперь можно было совершенно безопасно посмотреть хотя бы на её спину. О внешнем сходстве с данным Марией описанием Клэр судить пока не могла, но платье на женщине было не голубое, а вишнёвое. Походка чуть нервная, а спина напряжённая, совсем как у Марии. – Так вот, в школе мы сказку для «ёлки» готовили, и я предложил своё любимое «Зимовье зверей», – как ни в чём не бывало продолжал Сергей. Ему было ужасно жарко, но снять пиджак, под которым была наплечная кобура, он пока не мог, поэтому даже поговорить про зиму было приятно. – И, не поверишь, Андрей там тоже был волком! – А ты? – спросила по-русски Клэр, в то же мгновение сжавшись от страха, что у неё получилось плохо, и она всё испортила. Но Сергей улыбнулся ей так ласково, и такими тёплыми стали вновь его глаза. – А я был котик! – радостно объявил он. Музыкальная школа со своим сверкавшим в лучах солнца панно осталась позади, а впереди показался уже Прометей с воздетой над головой рукой с факелом. Справа тянулись бесконечные клумбы, и от аромата пышных роз немного кружилась голова. Где-то возле скамеек мелькнул силуэт одетой в лёгкие летние брючки и голубую кофточку Марии. Женщина сделала ещё несколько шагов и остановилась. Помедлила и подошла ближе. Теперь Мария стояла прямо перед ней: очень напряжённая, строгая и, как показалось вдруг Клэр, почему-то очень несчастная. Может быть, оттого, что ей хотелось взглянуть, далеко ли ещё они с Сергеем, но сделать этого она не могла. – Капитан Костенко, КГБ СССР, – спокойно представился Сергей, остановившись чуть позади женщины, за левым её плечом. Удостоверение было у него в левой руке, а правую он держал наготове, чтобы успеть схватить или женщину, или пистолет. – Эта девушка находится под нашей защитой, и мы хотели бы знать, на каком основании вы так настойчиво ищете встречи с ней. Женщина была очаровательной – это слово пришло на ум Сергею первым, когда он увидел её в один миг страшно побледневшее лицо. Она вздрогнула и явно хотела отступить хотя бы на шаг, но, перехватив его взгляд, только судорожно сглотнула и не сдвинулась с места. – Представьтесь, пожалуйста, – вежливо, но очень твёрдо попросил Сергей. Вся сжавшись и будто бы даже уменьшившись – хотя она и так была невысокой и очень стройной, – женщина потянулась рукой к сумке. Клэр даже не успела ничего понять, как оказалась вдруг вместе с Марией за спиной Сергея. – Очень прошу вас не делать неосмотрительных вещей, – тем самым холодным, так пугавшим Клэр голосом попросил – нет, потребовал, – он. – Я... я только... паспорт, – растерянно проговорила женщина, сумевшая, казалось, побледнеть ещё сильнее. – Хорошо. Только, пожалуйста, без резких движений. Я отвечаю за безопасность этих девушек, и я вооружён. – А я – нет, – очень тихо проговорила женщина, опустив голову. И проскользнуло, послышалось в её голосе что-то такое, от чего Клэр вдруг захотелось подойти к ней и обнять. Или хотя бы дёрнуть Сергея за рукав и попросить перестать говорить этим страшным колючим голосом. Сергей, впрочем, ощутил что-то похожее и сам. Когда женщина подала ему паспорт, он смотрел на неё хотя и настороженно, но без враждебности, сквозившей в его взгляде до сих пор. – Светлана Михайловна Голубева-Морено, – прочитал Сергей, чуть приподняв в удивлении брови. – Родители моего мужа были из Испании, – тихо пояснила она, глядя на тротуар у себя под ногами. – Москва. А в Припяти вы... – В отпуске. – Почему именно Припять? – Муж моей сестры прожил здесь восемь лет. Сейчас они тоже живут в Москве, но приезжают сюда каждое лето. Столько рассказывали о вашем городе, что мне тоже захотелось здесь побывать. Понявшая из всего сказанного только названия городов и слово «муж» Мария нервно переступила с ноги на ногу и бросила на Клэр короткий встревоженный взгляд, но из-за спины Сергея выходить не стала. Клэр же отступила на шаг, сочувственно глядя на понурившуюся женщину. – Так что за дело у вас к этой девушке? – Паспорт Сергей закрыл, но хозяйке не вернул, продолжая пристально смотреть на неё. – Можно я достану ещё кое-что? Фотографию. – Хорошо. Фотография была очень старая, чёрно-белая; молодая женщина на ней была одета в старомодное платье с белым кружевным воротничком, и у неё было лицо Марии. – Признаю, сходство поразительное, – сохраняя столь же поразительное самообладание, проговорил Сергей и снова взглянул на женщину, решившуюся наконец поднять на него глаза. – Но в чём всё-таки дело? – Это мать моего мужа, Мария Морено, – медленно проговорила Светлана. – В честь неё мы назвали свою дочь. Она родилась двадцать первого апреля шестьдесят четвёртого года. Это было на Кубе. Лицо Сергея наконец дрогнуло, и он вдруг кашлянул, точно загнал обратно что-то, что едва не вырвалось у него из горла. Мария по-прежнему понимала лишь отдельные слова и потому не знала, как реагировать на происходящее. Сергей, который всё понимал и видел личное дело Марии, не знал, подозревать ли чей-то коварный план – история с Вадимом была ещё слишком свежа в его памяти, а у того ведь остался дядя-полковник, – или уверовать в невероятное совпадение, о котором, похоже, собиралась поведать Светлана. – Давайте присядем, – помолчав немного, предложил Сергей и указал на две скамейки, стоявшие чуть в стороне от других. Мимо пробежала стайка ребятишек, спешивших с воздушным змеем на поле за окраиной города, которую уже было видно за «Прометеем». Со стороны реки, им навстречу, порхнула стайка девушек с наброшенными на плечи разноцветными полотенцами. Сергей тяжело вздохнул, оглянулся по сторонам и, махнув на всё рукой, снял пиджак. Светлана едва заметно вздрогнула при виде его кобуры, но покорно опустилась на скамейку. Клэр села рядом с Сергеем. Мария, чуть поколебавшись, тоже. – У меня сложилось впечатление, что речь идёт обо мне, – сердито проговорила она. – Мне бы тоже хотелось хоть что-то понять. Я не виновата в том, что не выучила русский за две недели. – О, я... – начала было Светлана, но осеклась, бросив испуганный взгляд на Сергея. – Вы говорите по-английски? – Да. Я переводчица. Английский и испанский. Мне можно говорить по-английски? – Насколько мне известно, это не запрещено, – заметил Сергей. Вздохнул, ослабил галстук и улыбнулся. – Вы поймите, пожалуйста, Светлана Михайловна: я не хотел вас... запугивать. Но я действительно отвечаю за безопасность Марии, и мне до сих пор не совсем понятно... – Мария? Это ваше имя? – Светлана, казалось, даже не заметила, что перебила «страшного» офицера КГБ. Сейчас она видела только Марию. – Мария Рейес, – строгим, но чуточку дрогнувшим голосом ответила та. – Мои родители родом с Кубы. – Она запнулась и взглянула на Сергея. – Или мне нельзя об этом говорить? – Пусть сначала Светлана Михайловна расскажет. – Можно просто Светлана. – Тогда можно просто Сергей. А это Клэр. Уголки губ Светланы наконец дрогнули в робкой улыбке. – Так вот... Родителей моего мужа, Марию и Габриэля, привезли из Испании, когда там началась гражданская война. Они тогда ещё были детьми, оба остались сиротами. Познакомились уже здесь, на распределении по детским домам, и поклялись друг другу, что обязательно будут вместе. В сорок втором они поженились, и у них родился сын, Александр. Мы вместе учились, поженились, когда ещё были студентами. Через год после выпуска появился шанс съездить с делегацией на Кубу, и мы решились, хотя я уже была беременна – срок был небольшой, и мы были уверены, что скоро вернёмся. Но так вышло, что Саша заболел. Он очень долго не мог оправиться, а я не могла оставить его одного в чужой стране. Наш посол помог нам с бумагами, но, когда Саше наконец стало лучше, я уже не могла лететь домой – слишком большой был срок. Поэтому наша девочка и родилась на Кубе. А через два дня... – Светлана замолчала, прикрыла глаза, стиснула задрожавшие руки. – Как же это было страшно... Был ураган: начался внезапно, почти никто не добрался до укрытия. Больницу не успели эвакуировать, потому что произошло короткое замыкание и начался пожар. Потом... наводнение. Я бегала по родильному отделению, как безумная, умоляла пустить меня к моему ребёнку, но мне никто не помог. Там... выбило окна, всё затопило. И всё же всех детей вынесли, спасли, кроме нашей Марии. Голос Светланы дрогнул, и она безотчётно царапнула тыльную сторону ладони. Даже в дрожании её ресниц Клэр угадывала огромную и страшную вину, которую так хорошо понимала сама. – Мы с Сашей искали в руинах больницы ещё три дня. Спасатели пытались нас прогнать, но мы не уходили. Не нашли... ничего не нашли. У меня от неё ничего не осталось. Только память... вина, боль. Мы так ждали её... И так надеялись потом, что сможем её найти. Не хотели уезжать, но нас заставили. А когда Саша погиб... – Погиб? – В глазах и голосе Сергея не было уже и следа настороженной враждебности. – Мы ещё со студенческих времён каждое лето ходили с друзьями в поход. В прошлом году пошли в горы. Северный Урал. Начался обвал, Саша закрыл меня от камней. Его ударило по голове, и он два месяца пролежал в коме. Потом... Она замолчала, опустив голову и закусив губу. Сколько же боли может быть в обычных коротких словах... – У вашей дочери были какие-нибудь приметы? Простите, я понимаю, что ей было всего два дня от роду, но, может быть, родинка необычная или... – Вы что, с ума сошли? – громко спросила вдруг Мария, обведя Светлану, Сергея и молчавшую всё это время Клэр изумлённым взглядом. – Это что, история из какого-то индийского фильма? Маленький ребёнок, родившийся в бедной семье, попадает во дворец раджи – или наоборот, неважно! – а в конце находит своих родителей, и все поют и танцуют до рассвета в обнимку со слонами? Мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне было семь лет, и я попала в приют! Клэр может это подтвердить, и, в конце концов, у меня документы! Родинка... Господи! Вскочив со скамейки, она сжала руки в кулаки, развернулась и быстрым шагом, почти бегом, устремилась обратно к отделению. Светлана привстала, собираясь её остановить, но Сергей перехватил её руку. – Пожалуйста, не нужно на неё давить, – мягко попросил он. – Вы же понимаете, это всё так неожиданно... – Она ведь не поверит, даже если я про родинку скажу, – горько вздохнула Светлана. – На левом плече, на сердечко похожа. Неужели никак нельзя узнать наверняка? Она с таким отчаянием взглянула на Сергея, что он невольно опустил глаза. – Я не могу ничего обещать, но я попробую. Подробно рассказать тоже не могу, сами понимаете... Вот, – он вытащил из лежавшего рядом пиджака блокнот и ручку, – напишите телефон, по которому с вами можно связаться. И, пожалуйста, – прибавил он, глядя, как она записывает цифры дрожащей рукой, – не пытайтесь пока говорить с Марией. Ей нужно... подумать. – Обещаю, – покорно согласилась Светлана. Поднялась со скамьи и протянула Сергею блокнот и ручку. – А я обещаю, что сделаю всё возможное. – Мельком взглянув на листок с номером, он прибавил: – Я понимаю, что вы чувствуете. Светлана бросила на него горький недоверчивый взгляд, но кивнула. Сергей тяжело вздохнул. – Я потерял дочь, – тихо, глухо проговорил он. – Я виню в этом себя и очень хочу, чтобы она оказалась вдруг жива. Светлана медленно выдохнула, ответив ему таким же прямым, открытым взглядом. – Спасибо... Сергей. Всего вам доброго. Ещё раз кивнув, она пошла прочь – с поникшей головой и опущенными плечами.***
Клэр так и не проронила ни слова, пока они возвращались, и Сергей тоже молчал, не зная, что сказать. Боясь сделать больно. О чём она думает, склонив голову и обхватив себя руками? Тревожится за подругу, почти сестру? Вспоминает свою маму, которую ей уже никогда не встретить? Или терзается чем-то другим, чего ему никогда не понять? Она молчала. Он хотел спросить, но не знал нужных слов. Мария сидела в столовой за их обычным столом – одна. Терзала вилкой бифштекс, плотно сжав губы. Владимир, обедавший за соседним столом с Виктором и Олегом, подошёл к ней – явно после долгих колебаний – и о чём-то спросил. Она ответила что-то невнятное и покачала головой. – Это неправда, – глухо бросила Мария, когда Сергей сел за стол напротив неё, а Клэр – рядом. Сергей взглянул на неё и не решился ответить сразу. Он понимал, почему она злится, почему заранее отрицает саму возможность того, что всё это правда: он и представить не мог, что это за боль, когда тебе сначала дают такую надежду, а потом – отнимают. – Я верю ей, – осторожно проговорил он наконец. – Мои родители умерли, – раздельно возразила Мария, подняв на него больные, злые глаза. – Я верю, что рассказанное Светланой – правда, – терпеливо повторил Сергей. – Но это не значит, что она права... в своих предположениях. – «Предположениях», – буркнула в ответ Мария, снова со злостью вонзив вилку в бифштекс. – Ну, и что там насчёт «примет»? Родинка, да? Как в кино? – На левом плече, как сердечко, – очень тихо проговорила Клэр. Мария взглянула на неё – уже без злости, смотреть так на Клэр она не могла, – и тотчас снова опустила глаза. Сергею показалось, что она всхлипнула. – Понимаю, всё это похоже на какую-нибудь «Зиту и Гиту», но что, если... – Извините, мне нужно идти. Я обещала Владимиру, что буду много заниматься. Схватив тарелку и ни на кого не глядя, Мария почти выбежала из столовой. – Не сердись на неё, пожалуйста, – всё так же тихо попросила Клэр. Заколебалась на мгновение, а потом пересела на стул рядом с Сергеем. – Ей очень больно и страшно. – Я понимаю. – Даже я не знаю, что ей сказать. Мне бы очень хотелось, чтобы она тоже осталась здесь – пусть не в Припяти, а хотя бы в Москве... Чтобы у неё была... мама. Её голос дрогнул. Вот бы и ей хоть раз в жизни произнести это слово, обращаясь к кому-то... – Тебя тревожит, что остаться могут разрешить только одной из вас? – тихо спросил Сергей. – И что предпочтение отдадут Марии – из-за родителей? Клэр, я вовсе не пытаюсь тебе пристыдить... – Тогда зачем же ты так говоришь? – с обидой в голосе спросила она. – Да, я тоже очень хочу остаться, ты это знаешь, но, если уж на то пошло, Мария гораздо больше заслужила... – Пожалуйста, Клэр... Ты снова говоришь как... – Жертва? Знаю. Но я ведь не умею по-другому. Да, я... обещала. Но у меня не получается. У меня... ничего не получается. Она тяжело оперлась на край стола, словно на спину ей снова положили тяжёлую бетонную плиту. Словно её так и не сняли, и она несёт, несёт, несёт её на себе, и никогда ей не скинуть с себя эту тяжесть. Когда они вернулись в залитый солнечным светом кабинет, Сергею показалось даже, что тот будто бы огибает Клэр, совсем не касается её, и от этого вся её хрупкая, какая-то надломленная фигурка казалась тёмной. Она неслышно прошла к своему столу, опустилась на стул и снова тяжело оперлась на край. Неужели это она танцевала на ночном лугу под звёздным небом? Входила в реку, полную опрокинутого июльского неба? В её ли глазах сияли радость и любовь? Отчего она снова будто бы... погасла? Выцвела? Почти исчезла? Неужели оттого, что всё здесь теперь напоминало ей о той твари, что едва не убила её? Спросить? Не будет ли от этого хуже? – Мы сегодня просто вспомним, чем занимались перед тем, как... уехали, – запнувшись, проговорил Сергей и сел рядом с ней. Он так и не придумал, что сказать, как спросить, и решил попробовать просто отвлечь, хотя и не верил, что это может помочь. – Вот, попробуй это посчитать. Молча кивнув, Клэр открыла тетрадку, взглянула в учебник и переписала условия задачи. Уже от этого у неё почти всегда начинали подрагивать руки: даже рядом с Сергеем она страшно боялась ошибиться – а может быть, рядом с ним боялась особенно. Он всегда говорил, что это неправда, когда она называла себя глупой, но она всё равно боялась, что однажды он поймёт, что это действительно так. «Мощность взрыва выражается в...» «Кто я?» – В каком смысле? Клэр непонимающе взглянула на Сергея. Потом опустила глаза на тетрадный лист. «Кто я?» Она не помнила, не понимала, как и когда она это написала. – Прости... прости, пожалуйста, я не нарочно, – дрожащим голосом проронила она, схватила тетрадь, вырвала листок и поспешно смяла. Вдруг вздрогнула, спохватилась, принялась разворачивать. – Там же условия... Прости, пожалуйста, я сейчас... Сергей смотрел на неё с жалостью и искренним непониманием, но она не поднимала на него глаз. Она переписывала на чистый тетрадный лист условия задачи, а он всё глядел, как дрожит её рука, как дрожат ресницы и плечи. – Не нужно, Клэр... Оставь это, – проговорил он наконец. – Просто почитай учебник, а потом всё решишь. – Нет... нет. Я сейчас... я решу, – упрямо мотнула она головой. В голосе её слышались слёзы. – Хорошо... Я пока позвоню Александру, – сдался Сергей. Вернувшись за свой стол, он достал записную книжку, нашёл нужный номер, снял трубку и набрал его, медленно проворачивая телефонный диск и бросая встревоженные взгляды на Клэр, низко-низко склонившуюся над тетрадью. Волосы закрывали её лицо. Солнце заливало комнату, не касаясь её тела. Клеточки, которыми был расчерчен тетрадный лист, плыли и кружились у неё перед глазами, казались тюремной решёткой, сквозь которую она смотрела на мир. Где была эта тюрьма? Снаружи? Или у неё внутри? Было очень тихо, и она могла слышать доносившийся из трубки голос Александра, и ей очень хотелось попросить Сергея передать ему привет – так делают обычные, нормальные люди, когда кто-то говорит с их другом, – но она не могла, она вдруг очень ясно ощутила, что у неё нет на это права. Нет, у неё не было права разговаривать, дышать, жить. Ей дали право находиться в этой комнате, рядом с этим человеком, но за это она должна была расплатиться мощностью взрыва, и, если она и была кем-то, так это существом, согласившимся на такой обмен. Кем ещё она могла быть? Дочерью? Она не знала, что это такое. Матерью? Она не знала и этого. Она любила девочку, которая называла её «мамой», но матерью она не была. Это ведь что-то большее, чем просто любить. Она не знала, что. Женой? Нет, женой она не была тоже. Быть ею – это ведь не только робко принимать ласки, доверяя тому, кого любишь, кто любит тебя, своё тело. Не только сидеть у его постели, когда он болен или ранен. Это что-то другое – про то, как ждать его со службы каждый день, готовить, убирать, а потом снова ждать, ждать, ждать. Надеяться, что он вернётся... нет, не «целым и невредимым», а хотя бы просто живым. Нет, нет, она ещё не жена, она не знает, как ею быть, она не знает, сможет ли ею стать. Позволят ли ей. Александр – Сергей положил трубку, и она больше не слышала его голос, – обещал заступиться, но он не всесилен. Не всесилен и Сергей – после истории с Вадимом она поняла это очень хорошо. Они обещали и, конечно, сделают всё, что в их силах – но этого может быть недостаточно, и, если кто-то из тех, других – страшных других, – решит, что она должна уехать, ей придётся это сделать, у неё не получится остаться, у неё никогда ничего не получается. В комнате надо всем царила солнечная тишина; лишь чуть слышалось дыхание, и поскрипывала ручка Сергея. Потом поскрипывание прекратилось, и Клэр решилась поднять глаза. Сергей ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и тоже взглянул на неё своими невыносимо-синими глазами. Отпрянув назад, она стиснула руки, потому что ей захотелось воткнуть ручку в тыльную сторону ладони – совсем как в тот вечер, когда она полоснула по предплечью ножом. Тот порез уже зажил, и след его почти исчез, но то, за что она наказала себя тогда и хотела наказать теперь – нет. Это не исчезло, не исчезнет, всегда будет у неё внутри. Как горькая чёрная полынь, проросшая в её душе. – Можно мне выйти на минуту? – Ты ведь не в школе. А я – не твой воспитатель. – Тогда я выйду? – упрямо переспросила Клэр. – Конечно, – чуть помедлив, ответил Сергей. Коридор второго этажа, на её счастье, был пуст, и она прошла, почти пробежала расстояние до уборной, не поднимая головы. Трясущимися руками открыла кран над умывальником и плеснула себе в лицо ледяной водой. Несколько капель скатились за ворот платья, пробежали по спине и по груди, и на мгновение ей показалось, что холодные, злые руки снова хватают её, сжимают, точно тиски, и ей не вырваться, нет, не вырваться, ведь на самом деле ничего не прошло, ничего не было, а за окном по-прежнему тот день, когда она отдалась – снова – в руки твари, сейчас она умоется, да, потом пойдёт и солжёт Сергею, сядет в машину Вадима, он увезёт её прочь, он будет говорить ей гадкое, страшное, а она будет верить каждому слову – ведь это совсем не то же самое, что говорили ей все эти люди, офицеры, товарищи Сергея, и ей хотелось кричать, что это всё ложь, она не верит, она верит только тому, что говорил Вадим, что говорили твари, ведь это правда, она всю жизнь была такой, была жертвой, и, если она откажется от этого, то ничего не останется, она просто исчезнет, она перестанет существовать, потому что она не знает ответа на этот простой вопрос. «Кто я?»***
Всё оставшееся от дежурства Сергея время Клэр молча просидела над учебником, водя глазами по строчкам и не понимая ни единого слова. Сергей почти всё время был в одной комнате с ней – дышал, потягивался, писал и подходил к окну, наливал чай и листал бумаги, – но она была совсем окаменевшей, окостеневшей, не чувствовала его близости, и, когда взгляд её останавливался на какой-нибудь букве, та стремительно начинала разрастаться, разливаться чернотой по странице, поглощая весь мир вокруг, и вот уже она, Клэр, летит в чёрную пропасть и растворяется в ней, и всё тогда наконец становится правильно, потому что у неё ведь никогда не было права существовать. Ах, до чего же она никчёмная, слабая, жалкая! Гадкая, как пиявка, что может только тянуть тепло и жизнь из другого! И как он только не видит этого, не понимает! И как она посмела поверить в то, что сама может быть живой, настоящей женщиной! Женщиной... Вот уж глупость! Она гнала от себя мысли о том, как он расстёгивал эту несчастную пуговицу, но к лицу её всё равно приливала кровь, и внутри становилось горячо, и разливалась по телу сладкая тяжесть, и ей хотелось схватить острый карандаш, ножницы, циркуль, вонзить себе в руку, искромсать, исполосовать и без того изуродованную кожу, она ведь не женщина, нет, она только обманывала себя, в ней столько гадостной грязи, горькой полыни, в ней нет места для другого, её сломали – совсем, навсегда, – и это всё неправда, всё ложь, всё то, что про силу и красоту, он просто не понимает, он почему-то не понимает, а она только обманывает себя, она никогда не сможет стать собой, потому что она не знает, кто – что – она такое. В молчании они вернулись домой. Нарушив его, Сергей сказал, что приготовит ужин. Какое-то время Клэр стояла и смотрела в пол, а потом тихо спросила: – Можно... тетрадку? Сергей показал ей несколько толстых тетрадей: все, кроме одной, были с цветами, птичками и видами Москвы, но Клэр выбрала последнюю, тёмно-красную, цвета запёкшейся крови. – Я не знаю... как писать. – Попробуй писать так, как будто рассказываешь мне. Он вышел из комнаты, легонько коснувшись её волос. Она зажгла настольную лампу, открыла тетрадь и взяла ручку. Клеточки – словно решётка тюрьмы. «Я не могу быть твоей женой». Она смотрела на эти слова четверть часа – а может быть, несколько дней или лет, – а потом сзади раздался голос Сергея. – Клэр, ужин готов. Она захлопнула тетрадь, вскочила со стула и закрыла её собой. – Я ведь обещал, что не буду читать, если ты сама меня не попросишь. В голосе его слышалась обида. У неё это очень хорошо получалось – обижать. Она лежала в постели, прислушиваясь к шуму воды. Вцепившись в край подушки и прерывисто дыша. Горло сдавливала невидимая рука, невысказанные слова. Грудь царапала изнутри раскалённая колючая проволока. «Без тебя меня не существует». Теперь в белой тетрадочной тюрьме была заключена ещё одна мёртвая птица. Сергей как-то рассказал ей про эту странную вещь: никто не знает, что отражается в зеркале, когда в него никто не смотрит. Так и она: она не знала, существует ли она, когда он не смотрит на неё. Когда она не видит своего отражения в его глазах. Она вцеплялась в подушку ещё крепче, сжимала рукой край одеяла, потому что её тянуло встать, подойти к зеркалу, заглянуть в него, но это было так страшно, так невыносимо страшно, ведь она ничего не увидит, не увидит того, что, как ей казалось, было ею, Сергей там, за стеной, где шумит вода, его здесь нет, он не смотрит, и её нет, она не существует. Она не заснула, даже не задремала, но провалилась в черноту на сколько-то минут. Когда её выбросило обратно, Сергей уже вернулся, переоделся в светлую пижаму, застёгивал пуговицы, глядя на неё сквозь полную лунного света темноту с горечью и печалью. Она выбралась из-под одеяла, с трудом одолевая дрожь, слабость, желание всё-таки подойти к зеркалу – это было теперь и не нужно, ведь он смотрел на неё, и она снова существовала, хотя так и не стала, не могла стать достойной этого счастья. Она подошла к нему, лишь на мгновение решившись заглянуть в его глаза – там была она, – и положила руки ему на плечи. Она молчала, он – тоже. Она чувствовала, как он напряжён, и не знала, что делать. Ей ведь уже стало казаться таким простым подойти и поцеловать его, но сейчас это снова стало чем-то немыслимым... преступным. – Ты... хочешь? – срывающимся шёпотом спросила Клэр, глядя в плечо Сергея. – А ты? Судорожно вздохнув и не поднимая глаз, она коротко кивнула. Потом он обнял её, привлёк к себе, он целовал её лицо, её губы, гладил её спину, он снял с неё лёгкую ночную сорочку, и она вдруг оказалась в постели, он целовал её шею, а она не смела открыть глаз. Она была не здесь, не рядом. Она была далеко, её тело было камнем, она не была женщиной, она не знала, кем она была. И на неё вдруг нахлынула прежняя неизбывная неизбежность, и она сжалась, она закрыла лицо руками, надеясь, что так у неё получится хотя бы это – исчезнуть. – Нет, нет... пожалуйста, нет... пожалуйста, не надо... – Клэр, я не трогаю тебя. Он тяжело, прерывисто дышал, и голос у него был будто бы севший. Она больше не чувствовала его прикосновений, не чувствовала тяжести, казавшейся ей прежде такой желанной, она чувствовала только пустоту, которая была вокруг и – ещё больше и страшнее – внутри неё. Не смея взглянуть на Сергея, она выскользнула из постели, схватила и прижала к груди свою сорочку и выбежала из комнаты. Какое-то время Сергей просто лежал, опершись на локоть и смотрел на открытую в темноту коридора дверь. Шаги Клэр стихли, её дыхания больше не было рядом, и на мгновение ему показалось, что она просто растворилась в этой черноте, и он больше никогда её не увидит. Он не понимал, он совсем не понимал её в этот странный день – быть может, больше, чем когда-либо, – но это было совсем невыносимо. Она лежала на диване в гостиной, сжавшись, как замёрзший котёнок. Шрамы белели в лунном свете на её спине в вырезе сорочки. На мгновение – всего на одно мгновение – Сергею показалось, что она не дышит, и сердце его пропустило удар. – Прости меня, пожалуйста, – тихо проговорил, почти прошептал он, осторожно присев на краешек дивана. – Я не хотел тебя напугать. И ты ведь знаешь, что тебе достаточно сказать «нет»... Вот, ты сказала, и я остановился. Почему ты ушла? Он чувствовал обиду – знал, что это детское чувство, а взрослый человек может сам выбирать, обижаться ему или нет, – и всё равно чувствовал. Или это вина – верная его спутница в эти последние недели? Он, наверное, должен был почувствовать, что в действительности она не хочет, что он не должен даже пытаться, а он поставил своё желание выше, а значит – это он обидел её. – Честное слово, я к тебе даже не прикоснусь, если тебе этого не хочется. Только вернись, пожалуйста... я тебя очень прошу! Она молчала, не двигалась, почти не дышала, прятала от него лицо. Он долго смотрел на её шрамы; потом принёс из спальни подушку и плед. Подушку положил у подлокотника, пледом накрыл Клэр. Хотел сказать что-нибудь – «спокойной ночи» или «я буду ждать тебя», – но так и не решил, станет ли от этого лучше или хуже. «Всё ведь было хорошо», – только и подумалось ему. И правда – было. А как вернулись, сразу перестало. Отчего это? Оттого, что не «было», а только «казалось»? Это возвращало его к вопросу, мучившему его ещё там, в деревне: может ли вообще быть хорошо после всего, что было? Клэр появилась на пороге спальни вечность – а может быть, четверть часа, – спустя. Белая-белая в лунном свете, словно бесплотный призрак. Положила у изголовья свою подушку и опустилась на край кровати, спиной к неотрывно смотревшему на неё Сергею. – У меня... не получается, – тихим, шелестящим, точно осенняя листва, голосом прошептала она. – Так бывает, Клэр, – тоже очень тихо отозвался Сергей. – Иногда... не получается. В этом нет ничего страшного, надо только сказать, что... – Я про... другое, – покачала она головой. – Я обещала, что больше не буду жертвой, что я смогу стать собой – но у меня не получается. Я не становлюсь собой, я просто... прекращаю существовать. Я уже... не существую, когда тебя нет рядом. Всё, что во мне есть живого, я взяла от тебя. Во мне нет ничего своего, понимаешь? Я не могу ничего... дать. Ничего... настоящего. – Ты ведь... ты любишь меня. Это по-настоящему. – Во мне не было любви, пока я не встретила тебя. Страх, отвращение, боль – вот это было. Я не уверена, что они были мои, но любви не было точно. Она – тоже от тебя. Я как луна, у которой нет ни тепла, ни света, кроме тех солнечных лучей, которые она отражает. Я... пиявка. Тяну из тебя силы, и жизнь, и тепло – и всё мне мало. Я не человек, не женщина, я – никто. Просто ненасытная, неблагодарная тварь. «Кто я?» Он вспомнил эти слова, написанные её дрожащей рукой на простом тетрадном листе. Так вот о чём она думала весь этот странный, мучительный день? Искала ответ на вопрос, который, должно быть, однажды приходит к каждому, но на который мало кто знает ответ. Себя ведь невозможно обмануть – по-настоящему, – а честный ответ почти наверняка причинит боль. Но она, его Клэр... Не может же быть её ответ таким жестоким и страшным! – Ты просто ещё... – Что? Не оправилась? Не набралась сил? Не отдохнула? У меня внутри пустота, понимаешь? Там грязь и сорная трава, и боль, и всё изодрано в клочья. И я больше не знаю, кто в этом виноват – те, кто насиловал и почти убил меня, или я сама. – Как ты можешь быть виновата? – Сергей подался вперёд и почти коснулся её спины, но в последний момент отдёрнул руку. – Это всё они! Они и этот выродок Вадим! – Они ушла, – снова покачала головой Клэр. В голосе её было тихое отчаяние. – Их больше нет. А всё осталось. Значит, вот это – и есть я. Затхлое болото с пиявками. Совсем не лесная река, как ты говорил. – Нет... нет. – Не выдержав этой муки, Сергей подался к ней, обнял сзади её напряжённые плечи. – Это не ты! – Ты видишь то, чем я, наверное, могла бы быть, – горько проронила Клэр. – Но этого нет. Я хотела стать тебе опорой, но теперь понимаю, что могу только затянуть тебя в своё болото. Замарать своей грязью. Тебя... и Сашеньку тоже. – Нет... пожалуйста, Клэр, давай поговорим об этом завтра? Я... не могу. Прости, я правда не могу. – Ненавидя себя за эту слабость, он сказал единственное, что мог. Он не знал, не знал, не знал нужных слов, и ещё боялся, что Клэр скажет что-то такое, на что ему нечего будет возразить. – Я люблю тебя, я очень тебя люблю! Она прерывисто выдохнула, когда он коснулся губами шрама внизу её шеи. Она дрожала, как тоненькая осинка на ветру – такая далёкая, такая родная. – Хорошо, – выдохнула она наконец. Не назвала его «Серёжей», не сказала, что тоже любит. Просто покорно легла в постель, когда он выпустил её из своих рук. Она лежала на спине и смотрела, как двигаются по потолку тени деревьев. Луна скрылась за облаком, и стало очень темно, а потом пошёл дождь. Она боялась дышать, пока её рука скользила по одеялу, ища руку Сергея. Наконец нашла, и он мягко сжал её пальцы.***
Наутро Клэр проснулась совсем разбитая – и совсем одна. На часах была половина десятого, на столе – коротенькая записка от Сергея. Он пытался её разбудить, но не смог, и вид у неё был такой больной, что он решил больше её не трогать. Доктор напишет нужную справку, а она пусть отдыхает и, если захочет, позвонит ему в отделение. Вот оно, «если». Раньше он не усомнился бы в том, что она хочет, а теперь, после всего, что она сказала... Он, наверное, больше не верит, что она любит его. А она любила. Это было единственное, что она точно знала про себя – но это тоже было не её. «Не её» были игрушки, с которыми она играла в детстве. Одежда, которую она носила: из приюта, от Эмили, из магазинов, в которых продавали дешёвые поношенные вещи, и всё то, что дарили ей Наташа, Сергей, его мама и бабушка. Собачка на комоде и резная деревянная щётка для волос были из дома Эмили. Книги и прописи – это Сергей. Швейная машинка – Наташа. Всё, что она любила – рассвет, закат, прогулки вдоль реки, соловьи, васильки и розы, сирень, малиновое варенье, Припять – всё это тоже от него, от Сергея. Что ей нравилось до него? Вот: две детские книжки, «Винни-Пух» и «Плюшевый кролик». Наверное, это значит, что она так и была ребёнком всё своё существование – это ведь не жизнь, нет, – беспомощным ребёнком, который ничего не может сам, с которым другие, взрослые, делают то, что хотят. Ласкают, насилуют, заботятся или бьют. Она надела платье, которое ей подарил Сергей. Съела приготовленный им завтрак – оладьи со сметаной, которые она полюбила следом за ним. Прошлась по комнатам – они тоже были его, Сергея, – разглядывая его вещи, ни в чём не видя себя. Вышла из дома и побрела по улицам, умытым ночным дождём. Идти мимо отделения она не решилась – побоялась, что Сергею сделают что-то плохое, если увидят, что никакая она не больная, – и поэтому обошла его через парк. Всё вокруг было таким цветущим и живым, а она была похожа на сухую сломанную ветку, окуклившуюся гусеницу, которая так и засохла, умерла, не став бабочкой. Она вышла на площадь перед «Прометеем», свернула к зданию Речного вокзала, перед которым стоял круглый жёлтый киоск. Она ни о чём не думала, просто шла и наконец остановилась рядом с ним. – Привет! Ты квасу хочешь? Она не вздрогнула, хотя даже не заметила, как к ней подошёл Андрей, но словно выплыла из глубины, поднялась ненадолго со дна своего болота. – Привет, – бесцветным голосом отозвалась она. – Я так... просто шла. – А... ну, а теперь, когда дошла? – улыбнулся Андрей. – Может, всё-таки хочешь? – Нет, я... деньги не взяла. – Растерянно взглянув на свои руки, Клэр поняла вдруг, что не взяла сумку, только ключи. Сумку подарила Наташа, ключи – Сергея. Деньги – «пособие» от КГБ. За него она потом тоже должна расплатиться мощностью взрыва. – Я тебя угощу, – беззаботно пожал плечами Андрей. – Мы ведь друзья, что тут такого? – Да, спасибо, – тихо проронила Клэр. Не удержалась, опустила глаза, но, по крайней мере, не обидела отказом. Ей почему-то показалось вдруг, что он именно что обидится, хотя у неё и не было права принимать даже такие подарки. А она... она снова обидела Сергея этой ночью. И даже не решилась ему позвонить. – Вот, держи. – Андрей передал ей большую кружку с квасом, тут же запотевшую на жарком солнце. – Холодненький... Горлышко не заболит? – У меня уже болит, – вздохнула Клэр. Она отдала ключи Андрею и могла теперь обхватить кружку обеими руками. – Давит. – Ты Валерию Степановичу говорила? Вдруг гланды? – Нет, это от... невысказанных слов. – А почему ты их не выскажешь? – Я уже высказала вчера. Не всё, но достаточно, чтобы снова обидеть Серёжу. Андрей взглянул на неё как-то странно, но ничего не сказал, и она тоже решила молчать. Просто пила квас, глядя на золотистые искорки солнца, игравшие в кружке, и чувствуя, как щекочет в носу. – Посидим немножко? – предложил Андрей, когда они оба допили. Клэр кивнула: ей не хотелось оставаться одной. Они прошли мимо фонтана у статуи Прометея, в котором детишки запускали маленькие разноцветные лодочки. Сели на ту же скамейку, на которой сидели они вчера с Сергеем и Марией. – А где Серёжа? – Клэр и сама удивилась тому, с каким трудом ей удалось произнести его имя. – У него тоже перерыв, но он решил в отделении остаться. Сказал, что только на десять минут в столовую спустится, а потом обратно, к своим бумагам, – сочувственно вздохнул Андрей. – Много всего накопилось, пока вы были в отъезде, теперь разбирать и разбирать. – А какой он... сегодня? – Такой же хороший, каким был, когда ты спросила меня об этом впервые. Клэр не удержалась, улыбнулась, пусть и одними уголками губ, в ответ на улыбку Андрея. Правда, и эта её слабая улыбка потухла, стоило ей подумать, что она снова становится пиявкой, только теперь тепло и радость она будет тянуть не из Сергея, а из его друга. – Я ему такого вчера наговорила... – Ну, он немного уставший, но говорит, что просто не выспался. – Нет, это всё из-за меня, – упрямо покачала она головой. – Ох, Клэр... – тяжело вздохнул Андрей. – Что? – встревоженно вскинулась она, поняв, что он не собирается продолжать. – Пожалуйста, скажи! – Мне бы очень не хотелось, чтобы ты неправильно меня поняла и обиделась, – покачал он головой. – Уверен, вы с Серёжей сами... – Тогда я ухожу, – неожиданно резко бросила Клэр и порывисто поднялась со скамьи. – Отдай мне, пожалуйста, ключи. – Прости, Клэр... И сядь, пожалуйста. – Андрей мягко перехватил её запястье. Она бросила на него колючий взгляд, но села. – Понимаешь, у меня сложилось впечатление, что ты смотришь на мир как... ребёнок. Не во всём, конечно, но во многом. Нет-нет, я понимаю и заранее принимаю все твои возражения: я знаю, что ты прошла через такое, что не должно случаться ни с кем и никогда. Ты... выслушаешь меня? Раз ты настаиваешь, я скажу, как думаю и чувствую, а ты потом скажешь, прав я по-твоему или нет. – Клэр неуверенно кивнула, и он продолжил: – Об этом, конечно, лучше Серёжу спрашивать, потому что это он читал про детскую психологию, когда Сашеньку встретил, но я тоже кое-что знаю. Ребёнок, он... он мало что понимает в окружающем его мире. Что-то он видит яснее взрослых, но многое для него... искажено. Он видит себя центром мира – и это вовсе не значит, что каждый его каприз немедленно исполняется. Но вот, например, если мама выглядит усталой, расстроенной, заплаканной – ребёнок обязательно подумает, что это его вина, даже если в действительности мама поругалась с папой или соседкой, или у неё что-то не получилось на работе, или кто-то на улице толкнул. Вот и ты – сразу сказала, что виновата в том, что Серёжа не выспался и теперь такой усталый. Но откуда тебе знать наверняка? Вдруг он тревожился из-за чего-то или вспомнил про Соню и Оленьку? Я допускаю, что на сей раз причиной тому и правда были твои слова – я не знаю, о чём вы говорили, – но подумай, не каждый ли раз ты винишь себя в том, что у него плохое настроение, бессонница или усталость? – Почти, – понурилась Клэр. – А если и нет, то виню за то, что я чего-то не сделала, чтобы этого не было. – Ребёнку кажется, что всё на свете происходит из-за него, для него или против него. Дождик пошёл, и мама не пустила гулять – так это не случайно, это всё ему назло. И малышу по соседству подарили красивую игрушку, чтобы он мучился и завидовал, и собака облаяла именно потому, что вот этот конкретный ребёнок ей пришёлся не по душе, а не потому, что она готова лаять на всё, что движется. Но это ведь не так. Совсем не так. Вот что бы ты подумала, если бы кто-то толкнул тебя в магазине или на улице, да ещё бы и обругал вместо того, чтобы извиниться? Что это ты виновата, сделала что-то не так, не заметила, не уследила, что ты вообще вся такая неправильная, неуклюжая, что от тебя один вред, и тебе вовсе нельзя выходить из дома? – Слово в слово. – А ведь дело может быть всего лишь в том, что этому человеку только что кто-то точно так же нахамил. Или у него проблемы на службе, или он поссорился с женой, или его подрезали на дороге, или сынишка «двойку» из школы принёс, или отпуск не дали, или он просто решил для себя, что будет несчастным, и через это все вокруг тоже должны быть несчастными. – Кто же нарочно решит быть несчастным? – Так ведь это тоже выбор: быть счастливым или несчастным. Но этот выбор предполагает ответственность. Это выбор взрослого человека, не ребёнка, который боится сам что-то решать. Это ведь очень страшно – ослушаться взрослых, – когда тебе говорят, что непослушных детей никто не любит. Я уж не говорю о тех родителях, что бьют детей, свято веря, что они делают это из любви и во благо. Или угрожают выгнать из дома. Или отдать в детский дом. Они это не всерьёз, конечно, да только детей ведь учат верить взрослым – и они верят. Взрослые думают, что они воспитывают ребёнка, говоря ему, что он глупый, неспособный, что никто не будет с ним, таким, дружить. Или используют при дрессировке девочек методы Сониной матери. – «Дрессировке»? – Ей-богу, другого слова и не подобрать. Серёжа ведь показывал тебе фотографии, так что ты знаешь, какой Соня была хорошенькой. А она до того, как с Серёжей встретилась, была уверена, что она уродина, потому что мать всё время ей так говорила. Твердила, что её, «такую», никогда никто не полюбит, и чтобы она даже думать об этом не смела. Чтобы голову от учебников не поднимала. – А другие? Бабушка? Бабушка ведь её любила! – Она и теперь любит, – вздохнул Андрей. – Бабушка, конечно, говорила, что Сонечка – красавица, но та ей не очень-то верила, думала, что она просто так её утешает. Я тоже понять не мог, как это её матери удалось её так запутать – а вот ведь удалось. А Соня ещё так старалась всегда ей угодить, заслужить хоть немножко её любви, что только рада была быть и глупой, и неспособной, и уродиной – лишь бы соответствовать той правде, которую от неё слышала. – Если со мной... так же, – медленно проговорила Клэр, – почему я верю только... плохому? – Не знаю, Клэр. Могу только предположить, что этого было очень много, и это было очень страшно, и всё это по-прежнему живёт в тебе. Есть такой синдром... – Боже... – Нет, это не психическое расстройство или что-то такое. «Синдром выученной беспомощности» – это когда человек выбирает быть жертвой. Это действительно очень страшно. – Я не... выбирала, – с горечью бросила Клэр. – Тогда – нет. Но потом, когда ты освободилась, у тебя появился выбор. Она тяжело дышала и смотрела прямо перед собой, стиснув до боли в запястьях край скамьи. Между плитами пробивалась к солнцу тоненькая зелёная трава. – И я выбрала быть... жертвой? – Наверное, тебе это казалось... проще. Прости, пожалуйста, если мои слова тебя ранят – я могу только предполагать, – но мне кажется, что с тех пор ты решила больше не брать на себя ответственность. Ты вроде бы перестала быть ребёнком, потому что с тобой случилось то страшное, но при этом ребёнком ты в чём-то осталась. Когда ты решила сбежать из приюта – это был первый раз, когда ты взяла на себя ответственность сама решать, какой будет твоя жизнь? – Это была глупость. Безрассудство. – Взять ответственность – это необязательно то же самое, что сделать правильный выбор. Все ошибаются. Но твоя ошибка обернулась таким ужасом, что теперь тебе кажется, что ты умрёшь, если это повторится. – Умру, – глухо бросила Клэр. – Я не имею в виду именно то, что с тобой сделали. Я говорю об... ответственности. Тебе кажется, что, если ты снова осмелишься сама принять решение, то это непременно обернётся чем-то ужасным для тебя и для всех, кто тебе дорог. Ты как-то говорила, что совсем не чувствуешь в себе той силы, которую видит Серёжа... – Да. – Это... Как бы объяснить? Правда чувствуется. Я вот чувствую. Я уверен, что ты очень сильная. Знаю, ты в это не веришь, потому что жертва и не должна быть сильной. Она должна быть слабой, и с ней просто будут случаться какие-то вещи. – Я не хочу быть жертвой, – мотнула головой Клэр. – Но я не знаю, как... перестать. Я ведь правда слабая, жалкая, я даже не знаю, кто я! – А ты уверена, что кто-то знает это про себя? – улыбнулся Андрей. – Спроси меня, так я и не отвечу. Она взглянула на него удивлённо, недоверчиво. – Клэр, сестрёнка моя родная, – мягко проговорил Андрей, взяв её руку, – ну почему же тебе кажется, что рядом с тобой ходят какие-то замечательные «правильные» люди, которые никогда не ошибаются, не обижают близких, не ссорятся, не срываются, не сожалеют о прошлом и всегда точно знают, чего хотят, и как это получить? Ну что за сказочный мир такой? Ты посмотри... посмотри! – Он обвёл свободной рукой сидевших в сквере и спешивших куда-то через площадь людей. – Ты думаешь, они не сомневаются? Любит, не любит, останется ли со мной или встретит другую? А тот ли это человек, с которым я хочу прожить всю жизнь? А стоило ли переезжать? Соглашаться на эту работу? Рожать ребёнка? Расстаться? Встретиться? Они живые люди, Клэр! И ты – живая! Ты можешь болеть, сердиться, тревожиться, винить себя за ошибки, но всё-таки выбирать быть счастливой, потому что у тебя есть семья, есть друзья, есть человек, которого ты любишь, который любит тебя и никогда не предаст, у тебя есть дом, и ты больше не ребёнок, ты можешь взять на себя ответственность и решить, что твоя жизнь будет такой – счастливой, и в ней будут тепло и свет, и ты перестанешь быть жертвой прежде всего в своих собственных глазах! – Нет... нет, – беспомощно всхлипнула Клэр и безотчётно сжала его руку. – У меня всё могут отнять! Всё... Ты ведь знаешь! Если они... там... Если они решат, что я должна уехать, я ничего не смогу сделать! Ничего! – Конечно, если такое случится, будет трудно, – согласился Андрей. – И, хотя я не вполне разделяю утверждение, что вся жизнь – и есть борьба, иногда действительно нужно бороться. За себя, своё счастье, своих родных, своё дело, свою правду. Каждый с чем-то борется! – Даже Наташа? – совсем по-детски удивилась Клэр. – Даже Наташа, – тихонько рассмеялся Андрей. – Она, бедняжка, так привыкла быть примерной девочкой, что теперь решила, будто обязана стать «идеальной женой». Составила для себя целый список того, что она теперь должна, и, пока пыталась воплотить его в жизнь, едва не слегла от нервного и физического истощения. А это у неё ещё отпуск! Так что теперь она борется со своим... как сказать? Перфекционизмом. – А у меня совсем нет сил... я не смогу. Не смогу... бороться. – Конечно, у тебя не будет сил, если ты все их будешь отдавать сомнениям и тревогам. Силы – они от радости, от надежды. И ты ведь не одна. Если случится беда, мы все будем за тебя бороться! – Я не заслуживаю... нет... Ах, Андрей, если бы ты только знал! – Клэр, если ты хочешь, чтобы я что-то знал, просто скажи мне об этом. У нас в Высшей школе телепатию не преподавали. Она не нашла в себе сил ответить на его улыбку. – Когда меня держали... те... они... – сбивчиво проговорила Клэр и, крепко зажмурившись, выпалила: – Они ещё других пускали. За деньги. Она так и не решилась открыть глаза, и так странно ей было оттого, что Андрей ласково погладил её руку, а вокруг неё было солнце, журчание воды и детский смех. Речная свежесть в тёплом июльском ветре. – Это ничего не говорит о том, какая ты, – тихо проговорил Андрей. – Всё, что они и такие, как они, говорили тебе – это о них самих, а не о тебе. Они не видели в тебе человека, но это не значит, что ты не человек. Тогда у тебя не было возможности поставить под сомнение их слова, но теперь ты можешь сама выбирать, кому верить. И сама решать, какая ты. – Я не знаю! – с отчаянием вырвалось из её груди. – Я пытаюсь понять, но не могу! – Начни хотя бы с того, кого ты любишь. Что ты любишь. Вот это действительно может многое тебе рассказать. Что? Почему нет? – Я люблю то, что любит Серёжа. Я не знаю, что я люблю... сама. – Его. Клэр не ответила, не кивнула, только молча опустила голову. – Наташа просила передать, что ужасно соскучилась, – нарочито бодро проговорил Андрей. – Может, хочешь зайти к нам? – Ну, если она дома и правда хочет... – А мы сейчас позвоним и узнаем! Покорно пройдя следом за Андреем к зданию Речного вокзала, Клэр прислонилась к расходящейся буквой «V» колонне и принялась смотреть, как он опускает монетки в телефон-автомат. Лицо его озарилось счастливой улыбкой, когда он услышал голос жены. – Наташа предлагает встретиться у «Юбилейного» и прогуляться. Ты согласна? Клэр безучастно кивнула. Андрей проводил её до отделения – они снова прошли через парк, – и попросил: – Пожалуйста, подумай о том, как много хорошего у тебя есть! Она подумала: это всё от него, от Сергея, и всё это могут у неё отнять, и тогда у неё останется только она сама, а в ней нет ничего хорошего или хотя бы такого, за что стоило бы бороться. Кто будет бороться за болото с пиявками? Андрей вернул ей ключи и пошёл к отделению, а она – дальше через парк, мимо общежитий, на Спортивную улицу. Вот он, дом быта «Юбилейный» – такой белый-белый в лучах яркого солнца, – а вот и Наташа в нежно-розовом платье, похожая на принявшую человеческий облик припятскую розу. – Знаешь, за меня платили деньги, – бесцветным голосом сообщила Клэр, когда Наташа крепко обняла её и сказала, что очень скучала и так рада её видеть. – Чтобы попользоваться. Их много было. Не знаю, сколько. Я, наверное, пойду. – Куда? Не надо, подожди! Давай только присядем на минутку. – Наташа потянула её за руку, и Клэр покорно опустилась на скамью. – Господи, как же такое возможно... Клэр, милая... – Наташа прижалась к её плечу, вся дрожа от отвращения и страха. – Когда мы с Андрюшей... ну, в первый раз... Я потом всё думала, каково же было тебе, если даже мне было неловко, больно и страшно с любимым человеком, которому я доверяю как себе! – Не думай, пожалуйста, о таком. Я вот думаю, и от этого у меня ничего не получается. – Что не получается? – Всё. Жить... Я думала, что смогу, но нет. Я правда лучше пойду. – Ну что же ты всё время убегаешь? – снова удержала её Наташа. – Давай попробуем ещё, прямо сейчас! Я вот хотела сходить в универмаг и посмотреть, что за новые платья сегодня утром привезли. Пойдём со мной! Вдруг тебе что-нибудь понравится? Клэр хотела возразить, что она не знает, что ей нравится, но подумала снова, что со стороны выглядит несчастной и жалкой, а такие люди – слабые, жалкие, жалеющие себя, – всегда в тягость. Она, правда, совсем не жалела себя – так ей казалось, она была уверена, что только ненавидит, – но об этом тоже решила промолчать. До универмага, что был на проспекте Дружбы Народов, почти у южного въезда в город, идти было довольно далеко, но Наташа предложила прогуляться, и Клэр согласилась. По дороге та пыталась отвлечь её от грустных мыслей весёлым разговором, и Клэр даже немного поддалась, и, когда они подходили к универмагу, ей уже правда хотелось посмотреть на новые платья. Наташа сразу углядела своё, незабудковое, с белым ажурным воротничком и вышитым пояском. Она и в нём была похожа на нежный весенний цветочек, когда поворачивалась то одним боком, то другим к зеркалу в примерочной. – Ох, Клэр, какое красивое! Примерь скорее, оно точно для тебя! Клэр смотрела на сиреневое платье и вспоминала майский вечер и душистую сирень. Синюю птицу и синие глаза. Она и тогда всё сомневалась. Была ребёнком, жертвой, не хотела взять на себя ответственность, не хотела бороться. Отчаявшись уговорить её, Наташа сама попросила у продавщицы платье и почти силой утащила Клэр в примерочную. Помогла снять белое с васильками, которое подарил ей Сергей, и надеть это, новое. – Ты в нём как веточка сирени! – искренне восхитилась она. – Вот какую красоту нашла! А то всё говорила что-то про то, что и не знаешь, что тебе нравится... – Я деньги с собой не взяла, – хмуро бросила Клэр, едва взглянув на себя в зеркало. Платье было тёплым и мягким, как цветы сирени в её руках в тот сладостно-горький вечер. – Так я тебе одолжу! – Я не могу тратить деньги на... тряпки. – Ну зачем ты сразу... так? – Прости, я не про твоё платье... Твоё очень красивое и так тебе идёт! – Твоё точно такое же! – Мне нельзя. Неловко стянув с себя платье, Клэр быстро оделась и почти выбежала из примерочной. Наташа выскочила следом за ней и с трудом упросила её подождать минутку, пока она расплатится в кассе. Ей и теперь очень хотелось купить для Клэр это платье, но она не решилась, боясь, что та обидится и тогда уж точно ни за что его не возьмёт. По дороге обратно Наташе удалось уговорить Клэр зайти к ней домой и попить чаю: уж очень ей не хотелось оставлять подругу одну. На проспекте Ленина она зашла в «Колосок» купить сдобных булочек, а Клэр осталась стоять на улице, глядя на тротуар у себя под ногами. Она всё молчала, молчала, молчала, и от этого Наташе в конце концов стало не по себе. Только когда они наконец пришли в их с Андреем квартиру, Клэр чуточку оживилась и тихо проронила: – У вас так чисто... – А, так это тяжёлые последствия моего эксперимента под кодовым названием «Идеальная жена», – с напускной весёлостью отозвалась Наташа, ставя на плиту чайник. А всё-таки голос у неё чуточку дрогнул. Спросив разрешения, Клэр села за стол и стала листать «Книгу о вкусной и здоровой пище», которая тоже была «последствием». – Ты и такое умеешь делать? – Что, «Мимозу»? – удивилась Наташа, взглянув на картинку. – Так это совсем не сложно. – Это тебе... – вздохнула Клэр, закрывая книгу. – Я даже омлет приготовить не могу. – Научишься, если захочешь! – Как это – «если»? Я... должна. – Ну, вот я как раз через это «должна» и проходила, – кивнула Наташа, разворачивая булочки и выкладывая их на гжельской росписи тарелку. – А у тебя не осталось того... списка? – Нет, что ты, я его порвала. Андрюша так расстроился, когда узнал, что я выдумала... – А как он узнал? – А я накануне убиралась весь день: окна перемыла, всю пыль со шкафов вытерла, ну и другое ещё. Прилегла на минуточку – подремать до его прихода со службы, – а проснулась только на следующее утро. Поняла, что и ужин проспала, и завтрак ему не приготовила, да и разревелась от разочарования. Он стал допытываться, в чём дело, я и рассказала. А он сказал, что он мне не дрессировщик и не воспитатель, и что он не хочет, чтобы я мучила себя. Или чтобы я уж тогда и для него такой список составила, чтобы мы могли мучиться вдвоём. – Ну а как же тогда... правильно? – Я думаю, что правильно – это когда вдвоём лучше, чем поодиночке. И не потому, что можно свалить на другого все дела, которыми не хочется заниматься, а потому, что всегда можно договориться так, чтобы обоим было хорошо. Вот я, например, люблю готовить и шить, а убираться и гладить совсем не люблю. А Андрюше, наоборот, нравится гладить и всё по местам расставлять – он вообще порядок наводить любит. Я, конечно, тоже буду ему помогать, когда нужно много убрать, но убиваться теперь точно не буду. Да и глупо ведь думать, что человек, который тебя по-настоящему любит, разочаруется, если ты не умеешь готовить омлет или не любишь вытирать пыль. – Я всё равно не понимаю, – покачала головой Клэр. – Как же научиться быть... женой? – Просто быть рядом, наверное, – пожала плечами Наташа. – Поддерживать и заботиться – потому, что любишь, а не потому, что где-то написано, что так правильно. Это ведь совсем не в тягость, когда правда любишь. А я так мучилась просто потому, что на самом деле это было совсем не нужно. Клэр кивнула. Сергей тоже говорил, что ничего из того, что любишь, не может быть в тягость. Ей не было в тягость заботиться о нём, и она правда его любила – выходит, она всё-таки может быть его женой? Могла бы. Правда могла бы, если бы не была ещё и пиявкой, болотиной, гадиной. – А ответственность, – тихо и по-детски наивно спросила Клэр, – это... страшно? – Очень! – рассмеялась вдруг Наташа. – Ты бы знала, как я боялась, когда пришла в школу учительницей! Я ведь себя ещё совсем ребёнком чувствовала, девчонкой, а тут детишки на меня смотрят как на совсем взрослую, настоящую учительницу! Ты не подумай, я очень люблю свою работу, но страшно и правда было. Вот это самое – «ответственность», – раздельно повторила она. – А потом я поняла, что, когда берёшь на себя ответственность по доброй воле, то она никакая не ноша, а свобода. Я раньше всё на родителей оглядывалась, хотя и маленькой уже не была, всё думала, как бы их не расстроить, как бы не поступить неправильно. Они мне сами говорили, что я уже взрослая, что могу поступать как считаю правильным, и не нужно спрашивать разрешения, одобрения, не нужно даже во всём соглашаться. Я этого не понимала раньше: как же, мы ведь любим друг друга! Значит, всегда и во всём нужно соглашаться! А это совсем не так. Нужно только уважать друг друга и уметь договариваться. – Я ничего такого не умею, – горестно вздохнула Клэр. – У меня ни за что не получится. Я только и умею, что мучить всех вокруг своим нытьём. – Это правда бывает очень тяжело, – согласилась Наташа. – Но не потому, что ты сама становишься в тягость, а потому, что мы не знаем, как тебе помочь. Ты скажи, как? – Она потянулась и сжала руку Клэр. – Это что-то со мной... во мне, – покачала та головой. – Что-то... неправильное. Я, наверное, сама должна с этим что-то сделать, но я не знаю, что и как. – Если ты очень этого боишься – ответственности, – то, может, тебе стоит попробовать начать с чего-то маленького и очень простого? Например, с платья. – Ох, Наташа, ну что ты... – А что? Оно ведь тебе понравилось! И кто придумал, что тебе нельзя? Ты сама и придумала! А раз так, ты можешь придумать и другое! – Какое «другое»? – Что ты живая женщина, а живые женщины иногда ходят в магазины и покупают там вещи, которые им нравятся. Не «тряпки»! «Тряпки» – это когда наряжаются для других, чтобы завидовали, например. А когда это нравится тебе самой, то это не «тряпки» и не каприз. И это можно, если самой себе разрешить. Серёжа тебе запрещал? Уверена, что ему такое и в голову бы не пришло. Он ведь тоже не дрессировщик и не воспитатель, и он не ставит себя выше тебя. – Я попробую, – робко пообещала Клэр, отламывая кусочек булочки.***
И до, и особенно после обеда Сергей был как на иголках: то и дело поднимал взгляд на стол Клэр и каждый раз искренне удивлялся и расстраивался, не видя её там. Не то чтобы он думал о ней постоянно – нет, его мысли были заняты бумагами, формулярами, отчётами, звонками, – но она всё время была с ним, в нём, жила в сердце теплом и тревогой. Почему она говорила этой ночью такие страшные вещи? Про болото и пиявок? Сергей и сам корил себя последними словами, когда узнал всю правду о Соне и их дочери, и его разочарование в самом себе было не описать никакими словами, но он знал, что ему есть, на что, на кого опереться – на Клэр, на Сашеньку, на их маленькую семью, на родных и друзей. Он не имел права мучить их своей болью и сожалениями, он и сам должен был быть для них опорой! А Клэр... Ну что же ещё ему – им всем – сделать, чтобы она поняла, что её поддерживают и готовы защитить, если это будет нужно? Что ещё ему сказать, как доказать? Или даже теперь, когда самое страшное, казалось бы, ушло, осталось то, что может одолеть лишь она сама? Но как же она справится, если даже не хочет поверить в свои силы? Михаил, который должен был сменить Сергея, приехал в отделение пораньше, чтобы тоже разобраться с бумагами, и уже к шести вечера он вернулся домой, снедаемый тревогой. Скорее, скорее – увидеть Клэр, обнять, заглянуть в её глаза, а там, быть может, он поймёт, что ей сказать! Увидев приоткрытую дверь спальни, он сразу прошёл туда: Клэр стояла спиной к нему, возле письменного стола. – Привет! А я вот пораньше вырвался, – радостно проговорил Сергей. – Ты уже... Вздрогнув всем телом, Клэр порывисто обернулась, и из рук её выпал конверт с деньгами. Купюры рассыпались по ковру. Одно мучительное, бесконечно долгое мгновение она с ужасом глядела на Сергея, а потом сорвалась с места, выбежала из комнаты, промчалась через прихожую и – вон из квартиры. Сергей не успел ничего – понять, окликнуть, остановить. Опомнившись, он бросился следом, выбежал из подъезда, окинул взглядом двор, но её уже не было. И – как назло! – ни одной из всезнающих старушек. – Ох, Серёнечка! – запричитала вдруг возникшая то ли из воздуха, то ли из отцветшего жасминового куста Валентина Вениаминовна. – Твоя-то топиться, что ли, побежала? Его всегда коробили эти «твоя-то» и «мой-то» – как можно говорить о людях, точно о вещах? – но сейчас он даже этого не заметил. – Вы видели, куда она пошла? – Э, «пошла»... – махнула рукой соседка. – Помчалась, что твой «Метеор»! – Куда? – сдерживаясь из последних сил, упрямо спросил Сергей. – Со двора, да вон туда, – указала Валентина Вениаминовна в сторону центра. – Уж куда точно, не знаю, но лицо такое, будто и впрямь топиться... К речке, может? Сергей уже было дёрнулся бежать, но в последний момент остановился и пристально взглянул на соседку – тем самым взглядом, от которого самым нервным допрашиваемым становилось не по себе. – Я могу надеяться, что это останется между нами? – Ой, ну что ты, конечно-конечно! Валентина Вениаминовна, знавшая его ещё подростком, отступила на шаг, всем своим видом демонстрируя, что это ни за что и никогда не станет достоянием общественности. – Серёжа! Он обернулся: прямо к нему через двор спешила Наташа. – Ты не видела Клэр? – тут же метнулся к ней Сергей. – Нет... Но я как раз хотела к вам зайти. Она сегодня такая... тревожусь я за неё. – Она... Не знаю, что случилось. Я пришёл, а она вдруг убежала. Где теперь её искать? – Ох... Собака! – Чего сразу «собака»? – обиделся Сергей. – Я и не понял, в чём успел за секунду провиниться! – Да не ты! – махнула рукой Наташа. – Лада! Ты ведь сам научил её след брать! – Да... да, – растерянно оглядевшись по сторонам, кивнул Сергей. – Наташенька, милая, ты только здесь подожди, хорошо? Вдруг она вернётся! А я мигом сбегаю за Ладой! – Так ведь... машина, – растерянно проронила ему в спину Наташа. Сергей не слышал её. Он бежал через двор, а перед глазами у него стояло бледное лицо Клэр.***
У реки было тихо и тепло. Пляж был чуть дальше, а здесь, почти на самом краю города, в густых зарослях, были только птицы. Так, по крайней мере, показалось в первое мгновение Клэр: она добежала до берега, не разбирая дороги и почти не понимая, где она. Схватившись за ветку, она остановилась у самой воды, пытаясь отдышаться и непонимающе глядя на своё отражение. – Здесь неглубоко. Я палочкой проверяла. Клэр вздрогнула, обернулась, оступилась и едва не упала в воду. – Тут спасательная станция рядом. Наверняка вытащат. Они сейчас мимо на лодке проплывали. Помахали ещё, поздоровались. – Сидевшая на стволе поваленного ветром дерева Алёна вздохнула и рассеяно провела кончиками пальцев по шраму на щеке. – А ты разве не топиться пришла? У тебя глаза такие... А я вот за этим самым. С трудом оторвавшись от дерева, Клэр подошла к ней и села рядом. Они говорили всего один раз, ещё до их с Сергеем отъезда в деревню, но этого оказалось достаточно, чтобы больше не чувствовать себя чужими друг другу. Горе сблизило их. – Тебя кто-то обидел? – осторожно спросила Клэр. – В смысле, после того, как меня выпустили из сумасшедшего дома? – с горечью усмехнулась Алёна. – Нет... нет. Разве что одна сердобольная тётенька – это ещё в Москве было, когда мы ехали в аэропорт. Она, когда меня увидела, повздыхала и подруженьке своей говорит: «Вот девонька бедная! Хорошенькая, а кто ж её, такую, возьмёт». Меня такое зло взяло, и так от этого гадко стало, что я обернулась и говорю: «Взяли уже». Умеют же люди такое слово подыскать, что сразу вещью себя начинаешь чувствовать. Куклой, которую берут, а если она вдруг оказывается бракованной, то выбрасывают. Клэр ещё больше побледнела и облизнула пересохшие губы. Выбрасывают, верно. Всё правда, всё так и было – с ней было. – А здесь? – Здесь – нет. Может, люди добрее, – пожала плечами Алёна. – Или больше собой заняты. А всё-таки до того тошно, что и словами не описать. Родители Сергея так обо мне заботятся, а я всё своих вспоминаю, и всё, что они мне говорили, и думаю, что, если уж со мной так родные люди, самые-самые близкие, то, верно, я и вовсе никакой заботы не заслуживаю. Вот и получается, что я им очень благодарна, но при этом всё время в такой тоске, будто меня кто-то мучает, и от этого со стороны я наверняка кажусь неблагодарной дрянью. – У меня тоже... так, – понурилась Клэр. – И ничего не могу с собой поделать... – Оно внутри сидит, правда? – кивнула Алёна. – И не вытащить из себя никак. – Серёжа предложил мне написать... про это. Как это было, и что я чувствовала, и всё, о чём я никак не могу перестать думать. – Вот как... Что ж, пожалуй, в этом что-то есть. Может, попробую нарисовать. – А ты это... серьёзно? – осторожно спросила Клэр. – Про речку? – Да не знаю, честно говоря, – дёрнула плечом Алёна. – Мне, наверное, больше хотелось просто убедиться, что теперь, когда я не под круглосуточным надзором, я правда могу это сделать, если уж решу. Но вот я тут сидела и думала: если я утоплюсь – ну, или ещё что-то такое сделаю, – и все те об этом узнают, то они ведь решат, что этим я только подтвердила их правоту. Что ничего бы такого не было, если бы я была послушной девочкой и жила так, как они за меня решили. Они-то уверены, что плохие вещи случаются только с плохими девочками. С неправильными. Ну, я и подумал... Да пошли они! – нахмурив брови, Алёна решительно тряхнула кудрями. – И на шрам пускай все пялятся, пока глаза не вылезут! Это моя плата за свободу! А я теперь буду жить так, как захочу! Это трудно – просто ужас, как трудно! За меня всю жизнь решали, что мне делать, куда идти и с кем разговаривать – и дома, и в лечебнице, – и мне совсем перестало чего-то хотеться. Совсем ничего не хотелось, вот вообще! И теперь... страшно что-то самой решать. Но я подумала... вдруг... – Что? – зачарованно глядя на неё, спросила Клэр. Неужели они и правда так похожи? – А вот, посмотри. – Алёна протянула ей блокнотик. – Возьми вот так и быстро пролистай. Клэр послушно взяла его и пролистала. Странички сменяли друг друга, и прямо на её глазах сидевшая на листочке гусеница сначала окуклилась, а потом стала бабочкой. – Я сегодня утром гусеницу увидела и потом рисовала целый день. Рисовала – и думала, каково ей. Представляла, что я и есть эта маленькая гусеничка: я ползаю по листочку, смотрю на бабочек и думаю: отчего же я не родилась такой? За что мне такая жалкая доля? И так мне тоскливо, так не по себе! А потом начинает происходить что-то странное, такое, чего я совсем не могу понять. Мне хочется спрятаться, и я свиваю кокон, я засыпаю в нём, и мне кажется, что это – смерть, что я исчезаю, прекращаю существовать. Я сплю, и мне снятся бабочки, и становится вдруг очень больно, и я всё ещё думаю, что это – смерть, и не знаю, что это режутся крылья. А потом это заканчивается, и я просыпаюсь, я рождаюсь – бабочкой, как это и должно было быть, – я осторожно-осторожно расправляю смятые крылышки, и солнышко сушит их. Я ещё не верю, что правда смогу летать – но наконец решаюсь попробовать, и у меня получается, потому что для этого я и была рождена. Слёзы капали на руки Клэр, но она даже не пыталась их утереть. Алёна мягко обхватила её запястье. – Вдруг мы с тобой – просто куколки? Нам больно и страшно, но, может быть, дело не в том, что с нами всё кончено, и мы просто исчезаем, а в том, что мы становимся теми, кто мы есть? Жалко было бы прожить всю жизнь гусеницей и так и не узнать, что на самом деле ты – бабочка. «Кто я?» Слова за сломанной решёткой тетрадного листка. – Лада! Голос Сергея послышался вдруг так близко, что Клэр вздрогнула всем телом, но через густые заросли орешника к ним пробралась только сама Лада. Поводок, который она благополучно вырвала из рук хозяина, волочился по земле. Она подошла к Клэр, понюхала её руку, лизнула в щёку и с чувством выполненного долга улеглась рядом с Алёной, положив голову ей на колени. – Лада, что ты, куда?.. Сергей наконец тоже прорвался сквозь заросли и застыл, глядя на Клэр почти такими же страшными глазами, как тогда, на дороге, когда она приставила холодное дуло к своему подбородку. Она не могла вынести этого взгляда. Она опустила глаза. – Привет, Сергей Александрович! – весело поздоровалась Алёна и смахнула навернувшиеся на глаза слёзы. – Я смотрю, Ладушка со мной хочет погулять? А я и не против. Пойдём, красавица! Пригревшаяся Лада неохотно поднялась, зевнула, подошла к Сергею и тронула носом его руку: вот, мол, принимай работу! Нашла, кого просили! Сергей присел и обнял Ладу за шею. Тихо-тихо прошептал: «Спасибо». Листва зашелестела, и к ним вышла Наташа. – Господи, ну вы и забрались! – Она отряхнула платье. – Ой, Алёна... Привет! Клэр, что случилось? Клэр только мотнула головой, чувствуя на себе тяжёлый взгляд Сергея. – Я пойду прогуляю Ладу в сторону дома, – объявила Алёна. – Наташа, а ты не домой? А то нам было бы по пути. – Я... домой, да. Клэр, милая, ну что такое? Ты же не из-за платья так расстроилась? – Какого платья? – удивился Сергей. – Ну... такого. Клэр тогда сама тебе расскажет, если захочет, – неуверенно проговорила Наташа, с сожалением признавая, что она тут ничем не сможет помочь. – Мы с Алёной тогда пойдём... – Пойдём, – кивнула Алёна. – Нет-нет, это тебе, Клэр, – прибавила она, когда Клэр робко протянула ей блокнот. – Это подарок. Я чувствую, что он сейчас тебе очень нужен. До встречи! Наташа, Алёна и Лада ушли, и сразу стало очень тихо. От воды тянуло вечерней свежестью. Помедлив немного, Сергей опустился на место Алёны. – Знаешь, когда я говорил, что мне безразлично мнение соседей, я не имел в виду, что будет здорово, если они решат, что я тебя запугиваю или даже бью, а потом гоняюсь за тобой с собаками… собакой. – Прости меня, пожалуйста, если можешь, – почти прошептала Клэр, не поднимая головы. – Я очень перед тобой виновата. – Я тебя ни в чём не виню, просто хочу понять... Что произошло, Клэр? Тебя кто-то обидел? Или ты что-то вспомнила, когда начала писать? Мне очень жаль, если от этого тебе стало хуже, но ты ведь знаешь, что мы можем просто поговорить и... – Я не могу быть твоей женой. Сергей молчал целую вечность, неверяще глядя на неё. Клэр не видела этого, но чувствовала на себе его взгляд и сгибалась под ним, склонялась всё ниже и ниже к земле. – Как думаешь, есть у меня право знать, почему? Голос его стал безжизненным, сухим, трескучим, и от того, как официально это прозвучало, Клэр сжалась ещё больше. – Есть, – едва смогла вымолвить она. – Тогда объясни, пожалуйста, почему ты не можешь. Ты состоишь в официальном браке, и законы или убеждения не позволяют тебе получить развод? – Что?.. Нет! – Тогда почему ты не можешь? Или ты имеешь в виду, что не хочешь? – Клэр молчала, и Сергей с горечью спросил: – Ты боишься меня? – Нет... – Ты разочаровалась во мне? Я стал тебе неприятен? Или даже отвратителен? – Нет, конечно, нет... – Но ведь раньше ты говорила, что не сможешь без меня. Что даже... умрёшь. Получается, что теперь остаться со мной для тебя страшнее смерти? Мне очень больно думать, что это так. Ты можешь сказать, в чём моя вина? Это из-за того, что я не выслушал тебя ночью? Прости, пожалуйста, я действительно повёл себя малодушно, потому что испугался твоих слов. Ты не можешь меня простить? – Нет, Господи, нет... – почти простонала Клэр, спрятав лицо в ладонях и почти уткнувшись в колени. – Дело не в тебе, во мне! – Клэр, если я недостаточно ясно показал, что всё в тебе принимаю, скажи, что ещё я могу для тебя сделать. Слово даю, что я сделаю это, только не молчи! Скажи хотя бы, почему ты убежала из дома? – Я хотела взять твои д-деньги, – горестно всхлипнула Клэр. – И... что? Мы это обсуждали: ты можешь брать их, когда тебе нужно. Я не... – Мне... не нужно. – Зачем же тогда ты хотела их взять? На что они были? – На... т-тряпку. – Какую тряпку? Половую, что ли? – Нет... платье. Я ходила с Наташей в универмаг, а там... платье. – То есть тебе понравилось платье, и ты хотела его купить? – Я собиралась взять только те деньги, которые мне дали, но я не посмотрела, сколько оно стоит, и не знала, хватит ли мне. Я не понимаю... в ценах. Я хотела взять немножко твоих, а потом положить на место, если... Она проговорила это торопливо, сбивчиво, захлёбываясь слезами. Не договорила – не смогла. Сергей молча смотрел на неё и пытался понять, что ему сказать, что сделать, что он вообще сделал не так, если женщина, которую он любит и для которой никогда бы не пожалел подарка, так горько рыдает из-за того, что ей хочется платье. – Клэр, я тебя умоляю, скажи, почему ты плачешь? Не мучай меня, ради бога! Ну что мне сделать? Хочешь, я завтра прямо с утра пойду в универмаг и куплю его? Пойми же ты наконец, что мне ничего для тебя не жалко! Я же знаю, что это не какие-то капризы, я хочу, чтобы у тебя было то, что тебе нравится! – Мне нельзя! – с отчаянием выкрикнула Клэр. – Да почему же нельзя? – Мне... мне нельзя... Просто нельзя... Ничего нельзя! Не заслужила! – Ну что же ты как маленькая... – в сердцах проговорил Сергей. – Ты это назло кому-то делаешь? Кому? Самой себе? Хочется – а не дам? Так дети делают, когда обидятся на кого-то. Зачем ты обижаешь саму себя? – Мне страшно, Серёжа... – беспомощно прошептала Клэр. – Мне так страшно... Я не знаю, что со мной, я как будто... исчезаю... Может, я схожу с ума? Я сумасшедшая, да? Я и себя, и тебя замучаю, Серёжа... Я не могу быть твоей... Он не дал ей договорить, опустился перед ней на колени, обнял и крепко прижал к себе. – Или скажи, что не хочешь, или никогда больше не говори, что не можешь, – с горечью и болью прошептал он. – У меня... не получается... – Она прижалась к нему всем телом, уткнулась лицом в его плечо. – Они... ушли... а это... осталось... горечь... не могу... дышать... Клэр всхлипнула, и в самом деле едва не задохнувшись: что-то больно давило грудь, и горло сжимала невидимая рука. – Пойдём... пойдём, родная... – Сергей осторожно поднялся, увлекая её за собой. – Куда? – Домой.***
Она почти не видела погружённой в золото раннего вечера Припяти: звуки и образы долетали до неё будто издалека, сквозь толщу мутной воды. Словно она и правда бросилась в реку и лежала теперь на дне, а весь этот тёплый солнечный мир остался наверху – навеки недосягаем. Смех детей, шелест воды в фонтане, пение птиц, отблески солнца в распахнутых глазах домов – всё далеко, за стеной, не для неё. – Можно я умоюсь? – тихо спросила Клэр, когда Сергей привёл её за руку домой. – Клэр, ты у себя дома, – спокойно и твёрдо проговорил он. – Ты взрослая женщина, а я – твой муж, а не отец или воспитатель. – Тогда я умоюсь? – помедлив, снова спросила Клэр. Сергей молча смотрел на неё, и она, бросив в ответ робкий взгляд, кивнула. – Я пойду умоюсь. – А я пока согрею чай. Он поцеловал её руку и отпустил. Прошёл в кухню, а она долго смотрела ему вслед. Стены прихожей покачивались, когда она шла в ванную. Руки дрожали, кран не хотел открываться. Она слышала, как Сергей тихонько прошёл в спальню, и поняла, что он хочет собрать деньги, чтобы она не увидела их и не начала снова свою нелепую историю про «тряпку». Когда она нерешительно переступила порог спальни, Сергей подал ей чашку с горячим сладким чаем, осторожно обнял за плечи, усадил за письменный стол и положил перед ней тёмно-красную, цвета запёкшейся крови, тетрадь. – Теперь пиши, Клэр. Пожалуйста, пиши. Она мотнула головой, едва не опрокинув на себя чай. – Ты не сможешь вечно убегать от себя. Никто не может. Ты нашла в себе силы и мужество прогнать их. Тебе остался последний шаг. – Какой? – Вырвать это из себя. Помнишь, ты говорила про чёрную траву, что будто бы проросла у тебя внутри и не даёт дышать? Ты должна вырвать её. С корнем вырвать. Тебя пугает, что после этого останется пустота? Не бойся, пожалуйста! Я подскажу, что можно сделать с этой пустотой. Я помогу тебе оторвать это от себя, но сначала ты должна написать. Пиши, родная, я тебя очень прошу... Выпиши это из себя, как выплакивают горе! Он вложил ручку в её дрожащую руку и раскрыл тетрадь. «Я не могу быть твоей женой». «Без тебя меня не существует». «Кто я?» Клэр низко склонила голову, почти касаясь волосами страницы. Сергей ласково погладил её спину. – Я не буду читать. Я просто буду рядом. Сяду вот здесь, на кровати, и тоже буду писать о своём. Первые слова она вырвала из себя с кровью: даже буквы, которые она вывела в белой клетке страницы, показались ей алыми. Она чувствовала рядом дыхание Сергея, она делала это для него, потому что он просил её, а она обещала, она не смогла бы сделать это для себя, она не понимала зачем. Она перевернула страницу. Ещё одну. Писала обрывками фраз, не заканчивая предложения, порой просто набором слов – тогда она только так и могла думать, все мысли рассыпались, таяли, как снежинки у очага, потому что внутри у неё были огонь, и кровь, и раскалённые железные прутья. Наконец она дошла до слова «деньги» – и лишь теперь её озарило: так вот почему ей так трудно даже думать о них, не то что тратить! За неё, за её тело платили деньги, и все деньги казались ей теперь грязными, и она не могла брать их в руки, она думала, что, может быть, именно этими купюрами, этими монетами расплачивались за неё, за её тело, здесь, в этом городе в сердце леса, не могло быть тех денег, купюр, монет, а она всё ещё не могла, её давил ужас, она не могла, не могла, не могла. Шелест купюр в пустой комнате с заколоченными окнами. Бетонная плита падает на спину, и вгрызается в тело раскалённый железный прут. К горлу подкатила горечь, жгучая тошнота, она зажала ладонью рот, застонала, протянула не оборачиваясь руку, и Сергей тут же подхватил её, помог добраться до ванной, и её вырвало, вывернуло наизнанку, она бы упала, разбила голову о раковину, если бы он не держал её. – Это хорошо, родная... Это хорошо, – тихо повторял он, гладя её спину, придерживая стакан с чистой водой, чтобы она могла напиться. – Видишь, у тебя получается. Твоё тело тоже отторгает, изгоняет это из тебя! Она молча кивала – получалось плохо, потому что всю её трясло, как, может быть, никогда в жизни. Ещё два раза Сергей водил её в ванную и отпаивал чистой водой. Голова кружилась, она путала буквы, она дошла до той, последней, самой страшной ночи, она бегала по пустым гулким коридорам, от стен отскакивал смех, синяя птица спала в золотисто-розовой бездне, ржавая железка не хотела разрезать её кожу, её били, били, били, били по лицу, били ногами в живот, ей раздавили запястье, выбросили на свалку, она лежала и смотрела во тьму, дождь падал в её глаза, а она ждала, когда придут собаки и станут её есть. Она схватила ручку как кинжал и принялась вонзать её в тетрадный лист. Едва не воткнула острый кончик в свою руку. Сергей в последний момент перехватил её запястье. Она глухо застонала и сползла со стула на пол, увлекая за собой тетрадь. – Посмотри... посмотри на то, что ты написала, Клэр! Пожалуйста, посмотри! – задыхающимся шёпотом проговорил Сергей, обнимая её за плечи. – А теперь представь эту несчастную, замученную девочку... Представь, как ты смотришь на неё со стороны. Ты чувствуешь, как ей одиноко, больно и страшно? Она знает, что совершила ошибку – ужасную, непоправимую. Как думаешь, она расплатилась за это? Клэр глухо, утробно застонала, пытаясь отвернуться, спрятать лицо в руках или на плече Сергея. – Пожалуйста, скажи! – Да... да... да, расплатилась! – беспомощно простонала Клэр. – А она винит себя. Видишь, она никак не может простить себя за это. Ей кажется, что она должна расплачиваться всю жизнь за эту чужую жестокость, что она должна отказываться от всего, в чём есть тепло и свет, что для неё только темнота, грязь, смрад и новая жестокость. Разве это правильно? Разве ей нельзя смеяться и любить? Нельзя новое платье? Разве так велика её вина? Вот, посмотри, с чем она играла всего за несколько дней до того, как это случилось! Клэр вцепилась дрожащими руками в старенького плюшевого кролика. – Помнишь то, что ты рассказала мне по дороге домой? Те слова Алёны про гусеницу и бабочку? Эта девочка думает, что она гусеница – маленькая, жалкая, беспомощная, – и ей не под силу это изменить. У неё когда-то были мечты, но над ними посмеялись, их отняли, и у неё совсем не осталось сил бороться. Она даже не может сама простить себя. Пожалуйста, Клэр, помоги ей! – Как? Как я... могу? – Прости её! Скажи, что ты её прощаешь! Посмотри на неё! Она ещё станет бабочкой, если ты её простишь! И она посмотрела, она увидела, бледное личико в обрамлении тёмно-рыжих волос, а на нём – глаза, серо-голубые, как лесная река под летним дождём, в них нет слёз, только дикая, немыслимая, невыносимая боль, только беспредельный ужас, она исчезает, перестаёт существовать, в ней нет ничего, кроме боли и вины, она не может дышать, только смотрит, смотрит, смотрит. – Я... я прощаю тебя... – едва не задохнулась Клэр. Она прижала к груди старенького плюшевого кролика и уткнулась лбом в плечо Сергея. – Я прощаю! Господи... маленькая... я прощаю, прощаю, прощаю... Что-то поднялось у неё внутри – огромное, жгучее, – и она вдруг набросилась на исписанные листы, она выдирала их с мясом, с кровью, рвала их в клочья со стоном, с рвущимся из груди криком, они взлетали в воздух хлопьями снега, хлопьями пепла, она сидела среди них, закрыв лицо руками. – Я прощаю, прощаю, прощаю... – обессиленно шептала она. Сергей обнял её, дал прижаться к своей груди. – Спасибо, родная... Ты такая сильная, такая храбрая! Только такие люди умеют прощать! Она только всхлипнула, прижимая к себя потрёпанную игрушку. – Я понимаю, что ты очень устала, но нам нужно ещё кое-что сделать. Обязательно нужно, понимаешь? Я отнесу тебя, отвезу – это очень-очень важно! Она всё-таки смогла сама сойти по лестнице вниз, держась за перила и за руку Сергея. Она не понимала, зачем он взял с собой завёрнутую в ткань изорванную тетрадь и большую эмалированную миску. Не понимала, зачем они садятся в машину и куда-то едут. Сумерки укрыли припятские улицы прозрачным тёмно-синим покрывалом. Снова повеяло речной свежестью. Сергей взял её за руку и повёл к воде. Они уже были за городом, и справа от них разгорались красные огни станции. – Держи. – Он вложил в её дрожащую руку коробок спичек и поставил миску на небольшой плоский камень. Развернул ткань и вытряхнул обрывки тетради. – Сожги это. Она чиркнула спичкой. Зачарованно поглядела на вспыхнувший вмиг оранжево-красный огонёк и бросила его вниз – в чёрную бездну, на изорванные снежные хлопья страниц. Сломанная решётка клеток таяла в занявшемся пожаре. Огненные отсветы касались лица Сергея, когда он смотрел на неё сквозь озарённую пламенем темноту. – Смотри, – едва слышно прошептала Клэр, не отводя от него глаз, протянув ему руку, на запястье которой был старый уродливый шрам. – Я поранилась о сломанные прутья, когда вырвалась из клетки на свободу. – Да, – серьёзно кивнул Сергей. – Это значит, что ты свободна. Огонь догорел, и она – уже без подсказки – взяла оставшийся от этого пепел и поднесла к воде. Она отдала его реке, из которой родился солнечный город в сердце леса, где она впервые в жизни по-настоящему стала собой. Река забрала его – забрала горечь и боль – и унесла туда, где ему и было самое место. Далеко-далеко. В прошлое, минувшее, туда, где остаётся всё, что должно остаться позади. Клэр долго смотрела ему вслед, а потом поднялась и подошла к теснившейся у самого берега роще. Какая-то мысль, долгожданное понимание зарождалось внутри неё, но она ещё не знала для этого нужных слов. Она просто подошла к высокой тонкой берёзке и положила руку на шершавую кору, тёплую от согревшего её солнца. – Вот дерево, – тихо проговорила она, почувствовав, что Сергей подошёл к ней и встал у неё за плечом. – Оно... есть. Она подняла глаза к пышной кроне, казавшейся совсем тёмной в густых летних сумерках. Сергей взял её за руку, и она медленно выдохнула, чувствуя, что больше ничего не мешает ей дышать.***
Жёлтые глаза домов, синие и красные неоновые вывески магазинов – вечерние припятские огни. Ещё гуляли и смеялись припозднившиеся прохожие – бродили по улицам, появляясь в свете фонарей и исчезая в сумерках, и умывались вечерней росой пышные розы. Высокие сосны, ещё помнившие те времена, когда здесь был только лес, покачивались во дворе и между домами. Клэр огляделась по сторонам, зябко ёжась от прохладного ветра: они с Сергеем совсем забыли взять что-нибудь тёплое, когда выходили из дому. В росших у самой стены кустах мелькнула рыжая кошка. В пышной кроне дерева чирикнула – быть может, сквозь сон, – маленькая птичка. Они молчали – просто держались за руки, поднимаясь по лестнице. Клэр смотрела, как Сергей отпирает замки и открывает дверь, и всё ей казалось таким удивительным и долгожданным. Простым и полным невыразимой радости. Она увидела его улыбку, когда прошла в спальню и взяла из шкафа подаренную его бабушкой шаль. Семья. Она закуталась в неё и вышла на балкон, глазами позвав с собой Сергея. – Как же теперь с ней... с пустотой? – тихим, чуть севшим от долгого надрывного плача голосом спросила она. – Ты вырвала из себя эти ужасные горькие сорняки. Теперь ты можешь вырастить цветы – какие захочешь. – Какие захочу... – тихонько повторила Клэр, положив руки ему на грудь и глядя поверх его плеча туда, где за домами лес смыкался с высоким тёмным небом. – Почему же так... страшно? Ведь это хорошее. И отчего так трудно поверить тому, что видишь своими глазами? Сердцем чувствуешь. – Ты просто очень-очень долго шла во мраке. – Сергей ласково убрал упавшую ей на лицо тёмную прядь. – А теперь ты выходишь на свет, и он слепит твои привыкшие к темноте глаза. Теперь тебе нужно привыкнуть к нему. – Привыкнуть к свету... – снова тихонько повторила Клэр и прижалась щекой к плечу Сергея. – Звучит совсем не страшно. Жёлтый свет лампы под абажуром заливал маленькую кухню. Они пили чай, и им было хорошо вместе молчать. Это молчание было тёплым и понимающим. Совсем не страшным. Ни капельки не похожим на тот поток воды, что, накопившись, сносит все плотины и преграды. – Сирень... – тихо проронила Клэр, когда они уже легли в постель, и Сергей смотрел на неё сквозь темноту, целуя её тонкие пальцы. – Я хочу вырастить... сирень. Васильки. И розы. Розы – это Припять. Васильки – это ты. Василёк... Василёчек... – А сирень? – улыбнулся Сергей. – Сирень – это «моё сердце принадлежит тебе». – Я очень тебя люблю, родная... – И я... я очень тебя люблю, Серёжа... Она уже заснула – измученная, освободившаяся, – а он всё смотрел на неё сквозь темноту летней ночи и гладил её лицо.***
Новое утро было радостным и ясным: Клэр проснулась, держа обеими руками руку Сергея, и увидела, как он смешно поморщился, когда солнечный зайчик спрыгнул со створки окна и коснулся его ресниц. – Доброе утро, – сонно улыбнулся Сергей. – Доброе утро... – Клэр нежно коснулась его щеки. Потянулась к нему и поцеловала его васильковые глаза. Васильки. Сирень. И розы. Розы – это Припять. Припять просыпалась за распахнутыми окнами их дома, и вся она казалась им солнечным светом, пением птиц и речной свежестью, которой дышал тёплый июльский ветер. Звякнула крышечка сахарницы. Звякнула, упав на пол, чайная ложка. Сергей замер, чутко приглядываясь к Клэр. – Это просто... ложка, – тихо и медленно проговорила она, прикрыв на мгновение глаза и крепко взявшись за край стола. – Просто... ложечка. Ложечки – они такие, падают иногда прямо на пол. У тебя когда-нибудь падали? – Она с надеждой взглянула на Сергея. – Ещё как! – засмеялся он. – И ложечки, и чашки, и блюдца! Я маленький ужасно неуклюжий был! Клэр улыбнулась и подняла ложечку с пола. Нет-нет, это совсем не значит, что с ней что-то не так, и что у неё никогда не получится. Ещё вчера она подумала бы именно так и решила, что весь день теперь испорчен, но сегодня она точно знала, что ложечки иногда падают, и бьётся посуда, и можно споткнуться на ровном месте, и это не стоит того, чтобы потом ложиться с мыслью, что лучше уж тогда совсем не жить. – Серёжа, а можно мне ту тетрадку с ромашками и васильками? – всё ещё чуточку робко, но совсем без прежней горечи и незаслуженности спросила Клэр, намазывая масло на белый хлеб. – Хочешь что-то записать? – улыбнулся Сергей. – Да, – задумчиво кивнула она, откусив кусочек. – Я хочу записать... хорошее. И потом, когда будет новое хорошее, я и его запишу. Я здорово придумала, правда? – Просто замечательно! – А можно тогда ещё ту ручку с пёрышком? – Всё что захочешь! Она умиротворённо вздохнула, когда он обнял её и поцеловал в уголок губ. Справка, которую ей выписал накануне доктор, действовала ещё и сегодня, и они в конце концов решили, что ей будет лучше побыть дома ещё денёк и как следует отдохнуть. Клэр, правда, переживала, что совсем отстанет, но Сергей уверил её, что он уже всё перераспределил и подсчитал, и они обязательно успеют всё, что нужно. А она пока может, к примеру, позаниматься русским языком – потому что вот это действительно ей понадобится в её настоящей жизни. – Зато меня весь день будет греть мысль, что, когда я вернусь домой, ты будешь меня ждать, и я смогу обнять тебя и поцеловать, – улыбался Сергей, помогая Клэр завязать его галстук. У неё почти совсем не получалось, но она очень старалась. – Ты ведь будешь ждать меня? – Я всегда буду ждать тебя, – просто ответила Клэр. Она обняла и поцеловала его. Прислушивалась к его шагам на лестнице, потом вышла на балкон, помахала ему рукой и долго-долго смотрела вслед. Было ли ей страшно его отпускать? Да, было. Ей вообще по-прежнему было страшно, но она знала, что сможет привыкнуть. Привыкнуть к свету. Быть может, даже научиться доверять этому миру, который в действительности вовсе не желал ей зла. Плохие вещи случаются, и хорошие, сильные люди должны помогать друг другу это пережить. Напоминать друг другу, что жизнь всё-таки стоит того, чтобы жить её и бороться. Клэр постояла немного в тихой и светлой тишине гостиной. Потом прошла в спальню, села за стол, открыла тетрадку с ромашками и васильками, взяла ручку и обмакнула в синие чернила. Помедлила мгновение и вывела на чистом белом снеге не разлинованной страницы первое и самое главное хорошее слово: «Серёжа».