И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг

Но есть такая женская рука, которая особенно сладка, когда она измученного лба касается, как вечность и судьба. Но есть такое женское плечо, которое неведомо, за что, не на ночь, а навек тебе дано, и это понял ты давным-давно. Но есть такие женские глаза, которые глядят, всегда грустя, и это до последних твоих дней глаза любви и совести твоей.

Евгений Евтушенко

      Прохладные золотистые капли падали на неё, отбрасывая на бирюзовые стены душа весёлые искорки. Отражённая водой, бежала по ним солнечная рябь, и можно было представить, будто находишься на дне реки и видишь солнце сквозь её прозрачную глубину. Очень хотелось запрокинуть голову, подставить лицо живительно-прохладным струям, но Клэр, попытавшись однажды и почувствовав сильную боль в левом плече и шее – там, где был не заживший ещё до конца порез, – сделать этого не могла. Она ощущала подступавший со всех сторон к маленькой бирюзовой кабинке жар июльского дня и пряталась от него под ласковыми струями воды. Сергей нарочно набрал в находившийся наверху бак холодной воды, чтобы та не слишком нагрелась на солнце, и теперь можно было насладиться желанной прохладой. Она, правда, насладилась бы больше, если бы он, Сергей, был здесь вместе с ней.       Несколько запоздалых капель упали ей на плечи, когда она закрыла воду. Пение птиц и звонкий смех Сашеньки сразу стали слышнее. Со стороны дороги донёсся звук велосипедного звонка. Где-то вдалеке протяжно замычала корова. Жар подступил ближе, стараясь забраться за тонкую преграду, коснуться солнечным светом обнажённой спины. Клэр завернулась в мягкое белое полотенце, осторожно придерживая больную руку. Выбралась из душа, стараясь не наступить на край.       В саду пахло цветами, малиной, вишней и первыми яблоками. Наливались цветом ягоды красной и чёрной смородины. Птицы шуршали в пышных зелёных ветвях. Солнечный свет пробирался сквозь их резной шатёр, и по дорожке скользили причудливые тени. Солнечный свет легко касался спины и плеч Клэр, и это было так странно, она всё не могла к этому привыкнуть, ей казалось, будто она обнажена, будто нет этой мягкой белой преграды, они прижимала край полотенца к груди, и внутри у неё разливалась сладкая дрожь, и она чувствовала смущение, и ещё ей очень хотелось, чтобы Сергей оказался рядом – здесь, сейчас. Вокруг неё было столько жизни, и её саму переполняло какое-то томительное желание, и это было мучительно и сладко, потому что она не знала, как дать ему выход.       Сергей стоял возле открытого окна кухни и смотрел на покосившийся резной ставень, но по взгляду его было понятно, что видит он что-то совсем другое, и мысли его бесконечно далеки от нагретого солнцем куска дерева. Садовая дорожка, обогнув кусты смородины и маленькую клумбу с анютиными глазками, проходила возле самого дома, и Клэр могла подойти близко-близко, не чувствуя себя навязчивой.       Почти не чувствуя.       – Серёжа...       Нерешительный её голос не смог оторвать Сергея от созерцания того, что было видно ему одному, и тогда она, ощущая себя почти что преступницей, осторожно дотронулась до его плеча.       – Серёжа...       Вздрогнув, он обернулся и взглянул на неё так, словно не сразу, не в первое мгновение, вспомнил, кто она такая. За те четыре дня, что прошли с их приезда в деревню, такое случалось не в первый раз, и от каждого у Клэр сжималось сердце. Не оттого даже, что он смотрел так на неё – хотя и это причиняло ей боль, – но оттого, что взгляд у него теперь почти всегда был бесконечно потерянным. Оттого, что внутри у него сломалось что-то очень важное, и от этого его глаза из синих стали чуточку серыми. Может, ей это только казалось – здесь Клэр некого было об этом спросить. С Марьей Николаевной она объяснялась улыбками и жестами, а Сашеньку всеми силами старалась оградить от боли, что выплёскивалась через край в глазах Сергея.       – Тебе помочь?       В его голосе звучала болезненная надежда: он задавал этот вопрос по десять раз на дню, и отчего-то казалось, что он совсем бы сник, если бы услышал в ответ «нет». Иногда Клэр понимала по тону разговора, что Марья Николаевна просит, даже упрашивает его отдохнуть, но Сергей всё равно добивался своего и лез на крышу, в погреб, заделывал прореху в низеньком плетне, чистил картошку и колол дрова. Он пытался обращаться с этим вопросом и к Саше, но она, казалось, чувствовала неестественную болезненную напряжённость, почти неискренность, и будто бы понимала, что Сергей имеет в виду что-то совсем другое. Она говорила то, что ему хотелось бы услышать, потому что хорошо умела угадывать и ни за что не решилась бы его расстроить, но Клэр чувствовала, что это не приносило девочке настоящей радости. Бывало, Сергей читал ей книжку, а Сашенька смотрела на него непонимающе, вопросительно, будто пытаясь разгадать, что происходит там, у него внутри. Ей рассказали про Соню и Оленьку, но она ничего не сказала, только кивнула, подтверждая, что всё поняла. С тех пор она так ни словом и не обмолвилась о том, что же она думает об этом.       – Да... пожалуйста, – попыталась улыбнуться Клэр. Получилось плохо, потому что губы у неё дрожали от желания сказать что-то совсем другое. Что-то, от чего всё стало бы как прежде. – Мне бы одеться, и ещё повязки... Руку больно поднимать.       – Конечно. Я сейчас приду.       Готовности в его голосе было столько, словно ему приказали немедленно приступить к исполнению служебного долга. Клэр невольно закусила губу, когда Сергей опустил глаза и изумлённо посмотрел на молоток, который он всё это время держал в руках, а потом – на покосившийся кухонный ставень. Не дожидаясь, пока он снова взглянет на неё своими странными, незнакомыми глазами, Клэр отвернулась и пошла дальше, к крыльцу, пытаясь припомнить, хотелось ли ей уже когда-то спрятаться от его взгляда. По всему выходило, что нет. Разве что в те страшные три дня, когда она так мучила его, не в силах признаться, что тоже любит.       На нижней ступеньке крыльца сидела Саша: пила из белой эмалированной кружки молоко и одновременно протягивала сорванные здесь же, рядом, зелёные травинки маленькому серому ослику. Тот смешно вытягивал мягкие тёплые губы, осторожно касаясь детских пальчиков. Плечо по-прежнему болело, мешало, но Клэр всё равно наклонилась и поцеловала девочку. Та называла её «мамой», и она не знала нужных слов, чтобы описать ту щемящую нежность, что поднималась всякий раз у неё в груди.       Из кухни пахло свежими пирожками. Марья Николаевна негромко напевала какую-то смутно знакомую песню. Клэр тихонько, смущённо проскользнула мимо, в их с Сергеем комнату, и прикрыла за собой дверь. Умиротворённо вздохнула. Подошла к столу и вдохнула аромат стоявших в хрустальной вазе полевых цветов. Цветы, наверное, тоже входили в «помощь», потому что их Сергей исправно приносил каждый день. Ещё он приносил молоко, какао и чай, если она об этом просила, печенье, пряники и пирожки, книги, журналы и газеты. Он заглядывал ей в глаза, стараясь угадать, что ещё он может сделать, чем ещё искупить свою вину – перед ней и перед всеми, кому он не дал, не сказал чего-то бесконечно важного. От этого ей было больно, и она старалась просить его о чём-то как можно реже. Наверное, и вовсе не просила бы ни о чём, если бы это не было единственной возможностью с ним поговорить.       На краю постели лежал красивый синий сарафан, украшенный по подолу чудесными алыми маками: это был Наташин подарок, и он очень нравился Клэр, но она ещё ни разу не решилась его надеть, потому что он был такой открытый, и всем пришлось бы смотреть на её спину, её плечи, её уродливые шрамы. Наташа уверяла, что в этом нет ничего «такого», и Клэр знала, что Сергей тоже её бы не осудил, но в городе она всё равно не смогла бы себя заставить. А здесь... Марья Николаевна, конечно, не подумает плохого, и Сашенька – тоже. А он, этот синий сарафан с маками, такой красивый, и дни стоят такие жаркие, а ей трудно надеть даже простое лёгкое платье, потому что всё ещё болит плечо...       Клэр вздохнула, с грустью поглядев на себя в зеркало, вделанное в дверцу старенького шкафа. Как же много ей нужно придумать оправданий, чтобы сделать такую вот простую вещь! Всё-то ей нельзя, всё-то с ней «не так». Она смотрела на побледневшие, но не исчезнувшие совсем синяки, смотрела на порез слева на шее. Чуть спустила полотенце, убедившись, что синяки на груди тоже ещё не прошли. Вадим был мёртв уже почти целую неделю, но следы того, что он сделал, не исчезали. Некоторые и вовсе не исчезнут никогда. И она, наверное, оттого не может поверить, что в ней нет ничего неправильного, что тогда ей придётся признать, что дело не в этом, и что страшные вещи случаются даже с теми, у кого всё правильно и так.       В дверь тихонько постучали: Сергей теперь всегда так делал, словно сам он в их комнате вовсе и не жил. Да, он всегда стучал, а Клэр каждый раз терялась, не зная, что ей ответить, что сказать. «Да»? «Входи»? Так глупо, так нелепо, словно чужому! Увидев впервые её изумлённый взгляд, Сергей начал говорить что-то про «личное пространство», но сбился, и она так ничего толком и не поняла. Только то, что у него, у её Серёжи, теперь какой-то новый внутренний «кодекс», и он сверяет с ним все «можно» и «нельзя».       Нет, она не знала, что сказать. Просто подошла и открыла дверь. Сергей посмотрел на неё как-то странно и быстро отвёл глаза. Прошёл в комнату, а она только тогда заметила, что забыла снова поднять полотенце повыше. Она, конечно, не решилась бы спросить Сергея, что именно ему было так неприятно видеть: синяки или её наполовину обнажённую грудь, – но щёки всё равно залил предательский румянец. В отличие от Сергея, «кодекса» у неё не было, и заглянуть в его она не могла, и ей теперь очень трудно было понять, что «можно», а что совсем «нельзя».       – Ты это наденешь? – бесцветным голосом спросил Сергей.       – Да... я бы хотела. – Несмотря на уверенное «да», Клэр тут же стушевалась. – Можно?       – В смысле? – Сергей непонимающе взглянул на неё. – Ты у меня разрешения спрашиваешь?       – Да... нет. – Клэр оглянулась по сторонам, словно надеясь прочитать нужный ответ где-то на стене, а потом облизнула пересохшие губы. Отчего же ей так трудно говорить с человеком, ближе которого у неё никого нет на свете? – Просто он очень открытый. Вдруг кому-нибудь будет неприятно... смотреть.       – Ты можешь носить то, что тебе нравится. И не спрашивай меня, пожалуйста, так, словно я когда-нибудь тебе что-то запрещал. Мне и так от себя... тошно.       Это было очень мягкое определение того отвращения, которое Клэр замечала в его глазах всякий раз, когда он видел своё отражение в зеркале или оконном стекле. Иногда оно появлялось, и когда он просто сидел, задумавшись – но она и тогда почему-то очень ясно понимала, что отвращение это вызвано мыслями о нём самом. Нет, «тошно» – это не то. «Впору на стену лезть», пожалуй, подходило чуть больше.       Иногда Клэр казалось, что и ей впору тоже.       – Прости, Серёжа, я не хотела тебя обидеть.       Теперь ей нужен был повод, оправдание, чтобы просто подойти и прикоснуться – иначе он смотрел на неё так, словно не понимал, как кто-то вообще может прикасаться к такому. Сейчас повод был, и ради этого она готова была ещё долго-долго просить у него прощения. Что угодно, лишь бы не пришлось убирать руку, которой она коснулась его плеча.       – Я знаю. Просто ты так сказала, и я подумал, что... – Он запнулся и посмотрел куда-то в дальний угол, будто слова, которые он хотел произнести, закатились вдруг туда. Потом покачал головой, провёл рукой по лицу. – Неважно.       Клэр так не думала. Она думала, что важно. Только сказать ей было нечего. Не было ничего такого, чего она ещё не попыталась ему сказать – и всё было не то. Для самого важного у неё не было слов.       Мягкая синяя ткань была такой приятной к телу, что Клэр невольно улыбнулась одними уголками губ. Странно, но сейчас её снова начали радовать и удивлять такие вот мелочи: солнечные зайчики, аромат цветов, перестук копыт маленького серого ослика, детский смех, мягкие, посыпанные сахаром плюшки. Тем страшнее, правда, были те чёрные пропасти, в которые она проваливалась всякий раз, когда вспоминала о том, что случилось с ней, с ними. Когда думала об этом и пыталась заставить себя признать, что Сергей уже никогда не сможет быть таким, как прежде. Когда корила себя за то, что вообще может хотеть такого, когда у него разрывается от боли сердце. Это ведь неправда, что собственный покой был для неё важнее. Она просто не знала, что ей сказать, что сделать, что отдать, чтобы он снова мог улыбаться.       Сергей помог ей запахнуть сарафан, и Клэр аккуратно придержала ткань на груди, чтобы он смог завязать сзади на шее синие ленты. Он завязал – но не отстранился, и она чувствовала, как легко касаются её плеч его руки, как его дыхание касается её чуть склонённой шеи. Она подумала бы, что он замер, увидев самый большой и уродливый из её шрамов, но чувствовала, что это другое. Так бывало, когда он замирал, прежде чем его губы касались её разгорячённой кожи. Когда он целовал её в тишине летней ночи. Она всё никак не могла поверить, что этих ночей было всего три. Не могла смириться с тем, что это, наверное, теперь уже никогда не повторится.       На мгновение – всего на одно мгновение – она поверила, что здесь, сейчас это может случиться. Что он прикоснётся к ней, как тогда, как раньше, и рухнет та страшная стена, которую он возвёл между ними, чтобы наказать себя, и всё станет... Пусть не так, как прежде – но так, что они оба снова смогут улыбаться.       Шумно выдохнув, Сергей отстранился. Как показалось Клэр, почти отпрянул. Она закусила задрожавшие от обиды губы, ругая себя за то, что позволяла себе обижаться. Так ничего и не сказав, Сергей осторожно зафиксировал полотном её левое плечо и закрепил его на правом.       – Не тянет?       – Я уже привыкла, – обречённо вздохнула Клэр. – Всё равно ещё болит.       Она хорошо помнила страшный хруст, с которым Вадим вырвал из сустава её руку. Правда, куда страшнее ей стало, когда он швырнул её лицом вниз на голый матрас. И, стоило ей об этом подумать, всё так явственно вставало перед её глазами, что хотелось прижаться к Сергею, спрятаться, как прежде, от всей на свете боли у него на груди – но этого было нельзя, потому что он едва-едва мог справиться со своей.       – Ты очень красивая, – тихо проговорил вдруг Сергей, и в голосе его неожиданно послышалось прежнее невыразимое мягкое тепло.       Клэр подняла лицо, ещё хранившее следы побоев и царапин, которые оставила она сама. Какая-то часть её, как это бывало прежде, сомневалась в этих словах. Другая – верила, как верила она всему, что говорил её Серёжа.       – Спасибо, – тоже очень тихо ответила она и, решившись, потянулась к его руке, мягко сжала его пальцы.       Он не отнял руки.

***

      Узорчатые тени занавесок мерно покачивались в такт дыханию ветерка, скользя по поверхности стола. Ветка росшей под окном кухни вишни с любопытством заглядывала внутрь. От кувшина с парным молоком шло тепло, ощутимое даже в разгар жаркого июльского дня.       – Ну хоть кружечку выпей, Сергулёк! Бледный ходишь, как стена белёная! – Марья Николаевна решительно придвинула полную до краёв эмалированную кружку прямо под нос внуку. И, видя, как он поморщился, прибавила: – Ничего, что коровой пахнет, пользы-то сколько!       – Как говорил дедушка, «цельный вагон», – вздохнул Сергей. Про бледность ему уже говорил Валерий Степанович, настаивавший на анемии и приёме железосодержащего чего-то там; Сергей не спорил и не отвергал ничьих советов, а просто ничего не делал. Сил на то, чтобы объяснять, что собственное здоровье или его отсутствие не интересует и не волнует его, у Сергея не оставалось. Молоко – так молоко. Ему всё равно, а бабушка будет тревожиться чуточку меньше.       – Стало быть, до завтра вы за хозяев. – Смахнув крошки со стола и шуганув от крынки со сметаной хитрую кошку, Марья Николаевна присела на лавку под окном. – Я от Евдокии к вечеру вернусь, а вы уж тогда Сашеньку к полудню от Петровых заберите.       Стоило только её помянуть, как Саша сама появилась на пороге кухни, прижимая к груди мягкого белого зайчика, которого подарили ей Сергей и Клэр.       – Если папа не хочет, чтобы я шла, я не пойду, – тихо, но очень твёрдо объявила она. Ей рассказали, объяснили про Соню и Оленьку, но и она, пережившая куда больше других детей, многого ещё не могла понять и многое принимала на свой счёт. Равнодушие, с которым встретил Сергей известие о приглашении Саши в собиравшуюся у соседской семьи компанию детей, она поняла как молчаливое неодобрение. И для неё, мучительно боявшейся хоть кого-то расстроить и разочаровать, это было очень больно и страшно.       – Сашенька, милая, я совсем не против, – виновато проговорил Сергей. Протянул к ней руку, и она робко подошла, забралась на скамейку, доверчиво прижалась к тёплому боку. – Ты расскажи, что вы будете делать.       – Играть, и ещё картошку печь в золе, – охотно отозвалась Саша. Какой ребёнок не будет радоваться возможности лечь позже обычного, да ещё и заняться чем-то необычным? – И...       – Что?       – Ариша обещала страшную историю рассказать, – неуверенно проговорила Саша. – Ничего, если я тоже послушаю? Я ведь уже не очень маленькая. Я скоро в школу пойду.       – Можно, котик, – не удержавшись от улыбки, ласково взъерошил её волосы Сергей. Девочка тут же расцвела. – Ты ведь не очень будешь бояться?       – Нет! – замотала головой Саша. – Я только самую чуточку!       Сердце его сжималось от нежности всякий раз, когда она так доверчиво смотрела ему в глаза – уверенная, что нет на свете такого зла, от которого он не сможет её защитить. Он не понимал этого – ведь она потеряла родителей и знала уже, что есть сила, которую не одолеть никому, – но видел в её ясных голубых глазах, что ему она верит. Раньше это придавало ему сил. Теперь – лишало последних. Он ведь недостоин, не заслужил.       – Это хорошо, что вы вдвоём побудете, – мягко проговорила Марья Николаевна, когда Сашенька убежала обратно на двор, боясь, что ослик успел без неё соскучиться и ушёл играть с овечками. – Совсем голубка твоя по тебе истосковалась.       Имя «Клэр» было слишком непривычным для Марьи Николаевны, всю жизнь прожившей в тихой полесской деревне, а «Клара» казалось странным самой Клэр. Она, правда, понимала, что со временем ей придётся привыкнуть к нему, а пока охотно откликалась на «голубку». Сергею тоже нравилось. Он вспоминал, какой тёплой и живой она была, когда он держал её в своих руках.       – Мы ведь почти всё время вместе, – рассеянно проронил он, отодвигая мужественно выпитую кружку.       – Вместе – да не вместе, – покачала головой Марья Николаевна. – Не поверишь, Сергулёк, но и я ведь была когда-то молодой да влюблённой. Помню ещё, каково это – по любимому тосковать. – Губы её тронула печальная улыбка. Она прожила с мужем сорок два года – и уже двадцать два жила на свете без него. До сих пор помнила и любила. – По глазам вижу, как ей тебя не хватает.       – Я забочусь о ней, – хмуро заметил Сергей, опустив глаза, в которых уже заплескалась вина.       – Думаешь, она от тебя какаву в постель ждёт? – шутливо, хотя и с лёгкой грустинкой спросила Марья Николаевна.       – А чего же она ждёт?       – Тебя.       Бросив на бабушку короткий взгляд, Сергей отвернулся. На бледном его лице проступал предательский румянец. Ей-богу, как маленький...       – Слухи уже ходят? Про... нас. – Слова не шли, и он сухо кашлянул. – Всё-таки второй раз уже вдвоём приезжаем.       – Так ты и с Соней приезжал, и с Катериной, – спокойно заметила Марья Николаевна. – Нешто у нас не люди живут, человеческого не понимают? Вот если б ты, городской, за деревенскими волочился...       – Бабуль, я последний раз «волочился» в детском саду, – преувеличенно тяжело вздохнул Сергей.       – А, за той рыженькой, что тебя на высоконького променяла?       – Да он не «высоконький», он нормальный.       – А ты какой?       – Я? Я... так.       Подперев щёку кулаком, Сергей смотрел сквозь распахнутые двери, как Сашенька играет с осликом возле крыльца. Марья Николаевна, с мягкой укоризной покачав головой, негромко затянула песню, перебирая в корзинке разноцветные шерстяные клубки. Кошка тихонько пробиралась к крынке со сметаной, воровато поглядывая на людей. Солнечное умиротворение разливалось в воздухе, касалось июльским жаром разгорячённой кожи.       Умиротворение во внутреннем кодексе Сергея значилось в графе «нельзя». Стряхнув с себя сонную негу, безжалостно подавив желание прямо сейчас пойти к Клэр, он взял опустевшее ведро и пошёл к колодцу. Кошка проводила его взглядом, облизывая перепачканную сметаной мордочку.

***

      Ворот колодца размеренно поскрипывал, опуская всё ниже, всё глубже привязанное к верёвке ведро. От стен и покатой крыши пахло нагретым деревом. Изнутри, из глубины, веяло прохладой. Мимо пролетела бабочка с яркими крылышками и опустилась на клумбу с анютиными глазками. Клэр спустилась с крыльца и тихонько прошла к стоявшему в тени раскладному креслу. Опустилась в него, пристроила больную руку и прикрыла глаза.       Скрип, скрип, скрип. Глубоко внизу плеснула вода. Сергей отвернулся и тут же почувствовал спиной взгляд Клэр. Перехватив поудобнее деревянную рукоять, он повернул ворот колодца. Скрип, скрип, скрип. Холодная вода из глубины поднималась на землю. Чуть расплескавшись, когда Сергей поставил ведро на край колодца, она впервые поймала горячие солнечные лучи.       – Можно попить?       Сергей вздрогнул всем телом: что с ним такое, что он даже не заметил, как она подошла, как встала рядом? Клэр смотрела на него нерешительно и робко, словно готова была развернуться и убежать, если он решит бросить ей в лицо жестокое «нет», а он вдруг вспомнил, как она просила его о том же в их первую, соловьиную ночь. Как он впервые прикоснулся к ней как к своей жене. Как она открыла ему своё тело – так же, как прежде открыла душу. Как огненные реки бежали под её горячей белой кожей, и какими сладкими, чуточку солёными от слёз были её губы.       Голова закружилась, и в груди стало тяжело и горячо. Прерывисто выдохнув, он снял подвешенную за ручку белую эмалированную кружку с полевыми цветами, зачерпнул холодной колодезной воды и всё так же молча протянул Клэр. Она проронила тихое «спасибо», и губы её дрогнули в робкой улыбке: она не знала, можно ли ей улыбаться, и теперь всё время улыбалась так. Она поднесла чашку к губам и с наслаждением отпила глоток, и несколько прозрачных капель упали ей на грудь, покатились по белой коже за вырез сарафана.       Он желал её до изнеможения, до невозможности дышать. Воздух был таким горячим – не вдохнуть, а она просто стояла и смотрела на него, и грудь её часто-часто вздымалась в каком-то сладостном томлении, и у неё были совсем такие же глаза, как в ту соловьиную ночь, когда она стала его женой, когда в них отражался пришедший из бездны времён звёздный свет.       – Знаешь, когда я был совсем маленьким, мне сказали, что из колодца можно увидеть звёзды даже днём. А я… не так понял. Решил, что они должны отражаться в воде. Всё стоял и смотрел вниз, надеясь их разглядеть, – севшим, будто не своим голосом проговорил Сергей.       Клэр взглянула на него с чем-то странным в глазах. Шагнула ближе – к колодцу, к нему. Поставила белую кружку, положила тонкие белые пальцы на влажный край. Взглянула вниз и шумно, прерывисто выдохнула.       Слова не находились: они остались где-то там, в другой жизни. Всё было не то, не так. Теперь он знал, что там, в глубине колодца, не плещутся дневные звёзды, которые он так отчаянно искал, но видел перед собой только тёмные, чуть отливавшие на солнце рыжим волосы. Тонкую белую шею: старый шрам внизу, новый порез слева, наискосок. Хрупкие белые плечи. Он поднял руку, почти коснулся её шеи, но взгляд потемневших глаз снова зацепился за порез.       Её резали ножом – всего несколько дней назад, – и это было из-за него.       Шею обожгло болью – словно её снова сдавила холодная металлическая цепочка. Где-то совсем рядом послышался сухой щелчок осечки. Конечно, только послышался. На самом деле это другое. Это рвётся, ломается с сухими треском что-то внутри. Ломается – и встаёт неодолимой стеной между ним и женщиной, которая стала его женой. Он ещё не мог как-то это назвать, определить – но уже не мог к ней прикоснуться.       Если прикоснётся – как тогда, как раньше, – она умрёт. Это Сергей понял вдруг очень ясно.       – Серёжа, а можно мне яблочко?       Её лесные, речные глаза были так близко, что почти невозможно было дышать. Ещё невозможней оттого, что её дыхание легко касалось его лица. Хотелось отпрянуть, отбежать. Хотелось прижать её к себе крепко-крепко и не отрываться от её губ, пока вечернее солнце не расплещет по небу своё красное золото.       Сергей медленно кивнул. Отступил на шаг и взглянул на Клэр, словно спрашивая, пойдёт ли она с ним. Она шагнула к нему, и тогда он вышел на дорожку, что вела в глубь сада, к яблоням, на которых уже созрели первые, самые ранние яблоки. Ветка вишни коснулась его плеча. Тёплые пальцы осторожно, робко коснулись его руки. Он не отнял её. Не мог. Не смог бы ни за что на свете.       С трудом вспомнив нужные слова, Сергей спросил, какое яблоко она хочет. Клэр показала на то, что было чуть крупнее остальных, с нежно-розовым бочком, и спросила, можно ли это. Спросила с этой своей всегдашней готовностью к отказу, что неизменно слышалась в её голосе и заставляла сжиматься от болезненной нежности сердце.       Вода плеснула из рукомойника золотым от солнца ручейком. Солнечные зайчики запрыгали по бревенчатой стене. Прозрачные капельки стекали с яблока на тонкие пальцы Клэр. Они были такими тёплыми, когда коснулись на мгновение его руки.       – Бабушка сегодня уезжает… к подруге, – запинаясь, проговорил Сергей. Он не мог отвести глаз от лица Клэр, и она робко и ласково смотрела на него в ответ, откусывая от яблока маленькие кусочки. – А Саша... она... в гости. Там дети собираются до утра... картошку в золе печь. В общем, мы будем вдвоём... вот.       Облизнув пересохшие губы, он снова скользнул взглядом по тонкой шее и хрупким белым плечам. Усилием воли посмотрел в томительно-бездонные речные глаза. Это было очень тяжело, почти невыносимо, потому что в них он видел ту мучительную сладость, что разливалась у него в груди, и он чувствовал, понимал, что ему нужно только протянуть руку, только коснуться её, как тогда, как раньше, и она будет такой же доверчиво мягкой, горячей и нежной, будет таять, струиться в его руках, и это будет как тогда, в те три ночи, которых было так мучительно мало, и он снова будет живым, живым, живым.       Нельзя.       Так нельзя. Нельзя – живым, когда они мертвы. Нельзя – потому что в действительности он не знает, родилось ли это томительное желание в душе и теле Клэр, или она только отражает его собственное, принимая, как своё. Может ли она желать такого после всего, что с ней сделали? Он убеждал её, что да, что это другое – но что он в действительности мог об этом знать? Что, если он был неправ, что, если он обманывал себя и её всё это время? Что, если она обманывалась ради него? Ответит ли она, если он спросит? Спросит – как? Какими словами говорить об этом сокровенном, вся ценность которого в том, что его нельзя облечь в слова? Но что, если прикосновение – это только кожа к коже, не душа к душе? Что, если ей хочется просто почувствовать себя защищённой?       – Хорошо, – тихо ответила Клэр.       В уголке её губ, там, где притаилась робкая полуулыбка, замерла капелька яблочного сока. Медленно, словно во сне, он вытащил из кармана платок, поднял руку и осторожно её промокнул. Тёплая щека доверчиво прижалась к его ладони.       – Там... вода. Обещал принести, – невнятно проронил Сергей, отступая на шаг. Лёгкая грустная дымка набежала на лесные, речные воды. Он чувствовал на себе взгляд Клэр, и она будто бы чего-то ждала, но он больше не понимал, чего. Он больше не знал, так ли велика разница между ним и теми, кто брал женщин силой, а потом оставлял их умирать. Он вспоминал тот осенний вечер, когда Катерина впервые спросила, хочет ли он остаться с ней. Вспоминал, как она отводила глаза, беспомощно дёргая застёжку на платье. Он тогда понял и спросил, не хочет ли она, чтобы он просто её обнял, и она сказала «да». Потом она захотела и другого – тогда он был в этом уверен, – но он ещё долго думал и вспоминал. У неё были такие глаза, когда он её спросил, словно она не могла и помыслить, не могла представить, чтобы можно было просто сказать, что ей хочется немножко тепла, хочется, чтобы её обняли, погладили по волосам, ласково поцеловали в висок. Словно, чтобы получить это тепло, ей непременно нужно отдать своё тело, позволить делать с ним то, что он хочет, и она бы тогда ощутила желанное тепло и вытерпела бы остальное.       Он больше не понимал – совсем ничего. И не знал самого себя.

***

      В глубокой, тёмной синеве загорались звёзды: выбравшись из колодца, склонившись к земле из дальней дали. Золотой месяц задевал острыми рожками верхушки деревьев, забираясь повыше по тонким ветвям. Из леса доносились голоса ночных птиц – глухие, странные, от которых так сладко ёжиться, закутавшись в тёплый плед. Где-то за печкой уютно застрекотал сверчок. Скрипнула тихонько дверь.       – Можно я тебе почитаю?       Застывшая на пороге кухни, на границе тени, Клэр смотрела на него так, словно безмолвно просила хотя бы о капле тепла. «Почитать» – это ведь не просто сесть за стол, раскрыть книгу и начать произносить слова. Это выговаривать непривычные звуки, так искренне радуясь, когда получается. Это видеть улыбку на его лице, когда так трогательно, совсем по-детски, водишь пальцем по строчкам. Это... радовать его. Показывать, как она старается, чтобы быть с ним. Он очень хорошо понимал всё это, сидя на лавке у окна, где когда-то так любила сидеть со своим рукоделием Соня. Он понимал – и был отвратителен самому себе.       Она так много была готова сделать для него. Даже уронить в золотой июльский день сухой щелчок осечки. Почему любившие его женщины должны расплачиваться жизнью за свою любовь?       – Почитай, если хочешь.       На мгновение Клэр заколебалась, чутко прислушавшись к его голосу, его дыханию, вглядевшись в его глаза, стараясь угадать, хочет ли этого он – потому что это ведь важнее. Для неё – важнее. В глубине души он чувствовал, что это неправильно, но не мог этого ей объяснить, потому что сам считал её желания важнее собственных.       Коричневый кролик на обложке книги трогательно свесил мягкие ушки. Клэр аккуратно раскрыла её одной рукой и положила рядом на стол открытку с зайчиком, которая была у неё вместо закладки. «Мешок яблок»... Он так и не рассказал ей, о чём эта сказка.       – «...когда он по-настоящему любит тебя, вот тогда ты становишься настоящим. – А это больно? – спросил Кролик. – Иногда, – ответила Лошадка, потому что она всегда говорила правду. – Но, когда ты настоящий, ты уже не боишься этой боли».       Боль. Вот, что он приносит тем, кому дорог. Они не боятся, нет – они приносят жертвы, терпят и радуются тому, что он рядом. Он прикасается к ним, желая защитить, и колет острыми иглами. Ядовитыми иглами – в самое сердце. Думает, верит, что он хороший, что помогает им стать настоящими. Ломает, отнимает, рушит.       – «Но всё это совершенно не имеет значения, потому что когда ты настоящий, ты не можешь быть некрасивым, разве что для тех, кто ничего в этом не понимает».       Клэр беспомощно поднимала на него глаза, и в них плескалась тоска, непонимание, ей было больно оттого, что он смотрел не на неё, а сквозь, смотрел и не видел, слушал и не слышал, она знала, что плохо, неправильно произносит слова, но это ведь всё о ней, это она стала настоящей, это в ней расцвела яблоневым цветом любовь, это ей вдруг стало неважно, что она некрасива, потому что он пришёл и сказал ей, что она настоящая, самая прекрасная на свете, и она поверила, она взглянула в родную мягкую синь его глаз – и поверила.       – «Если ты однажды стал настоящим, снова ненастоящим уже не станешь. Это навсегда».       Навсегда и на веки вечные.       Сергей молча смотрел в темноту за окном. Кусая от бессилия губы, Клэр бесшумно закрыла книгу, поднялась со скамьи, вышла из кухни и притворила за собой дверь. Пол едва слышно поскрипывал у неё под ногами; она старалась идти тише, но в глубине души надеялась, что Сергей услышит, опомнится, догонит её. Она замерла на пороге их комнаты, чутко прислушиваясь к окутавшему дом безмолвию. Не услышала ни своего имени, ни звука родных шагов. Вошла и закрыла дверь. Свернулась маленьким больным клубочком на краю неразобранной постели.       Что-то прошуршало по крыше, скрипнуло во дворе. Ветер вздохнул в ветвях уснувших деревьев. Сергей встрепенулся, поняв вдруг, что больше не слышит голоса Клэр, неумело, спотыкаясь, выговаривавшего незнакомые слова. Её больше не было в тёплом жёлтом свете кухни, и на мгновение ему показалось, что её нет нигде – ни здесь, ни там, – что она исчезла навсегда, навсегда и на веки вечные, оттого, что он отвернулся от неё, от её голоса, её забрали, отняли у него, все исчезли, он остался один, навсегда один, и даже солнце не вернётся, не озарит розово-золотыми рассветными красками высокое небо, и эта ночь никогда, никогда не закончится.       Тишина была такой глухой, такой густой, что ему казалось, будто и сердце его не билось. Стукнуло о прутья своей клетки, лишь когда он открыл дверь и увидел сжавшуюся на краешке кровати Клэр. Она лежала, спрятав лицо в подушке, и было видно, как подрагивают её обнажённые белые плечи и покрытая шрамами спина.       – Прости меня, пожалуйста, Клэр, – тихо, словно не решаясь в полную силу вторгнуться в это безмолвие, проговорил Сергей. В груди сразу же шевельнулась злость на самого себя: разве этими словами можно было искупить его вину? Она ведь больше, тяжелее, страшнее всех «прости» и «пожалуйста» на свете. – Я понимаю, что был очень невнимателен к тебе в эти дни.       Приносил «какаву» в постель, но ничего не делал для того, чтобы в глазах её стало хоть чуточку меньше боли и тоски. Не... по-настоящему.       Кровать едва слышно скрипнула, когда он опустился на край у изножья. Клэр тихонько вздохнула и подтянула укрытые подолом сарафана колени чуть ближе к груди, словно хотела отодвинуться от него подальше. Что ж, и это он, безусловно, заслужил. Всё... заслужил.       – Ничего, Серёжа. Я знаю, что плохо читала.       Голос Клэр звучал глухо, будто из-под земли. Она чуть повернулась и крепче прижала к себе подушку. Сразу стало заметно, что лицо её почти такое же бледное, как чистая белая ткань наволочки. Даже тёплый жёлтый свет лампы не смягчал этой белизны – только делал заметнее залёгшие под глазами тени. Ни тепло летнего солнца, ни свежий лесной воздух – ничто не могло изгнать болезнь из её хрупкого тела. Должно быть, это было именно то, что называли в старину «чёрной немочью».       – Мы тебе мешаем?       Лишь когда Клэр снова заговорила, Сергей понял, что так ничего и не сказал. Он и не знал, впрочем, что. Они оба понимали, что это было не «ничего», и что дело вовсе не в том, как хорошо или плохо читала Клэр. А теперь...       – «Мы»?       – Мы с Сашенькой.       Неловко приподнявшись на локте, Клэр села. Одёрнула подол и устало взглянула на Сергея, в глазах которого плескалось болезненное непонимание.       – Как вы можете мне... мешать?       Даже слово это звучало странно рядом с их именами. Самые родные, самые близкие... Мог ли он представить, что однажды они станут думать о нём вот так?       – Ну, мешаем... думать. – Клэр едва заметно дёрнула правым плечом. Она больше не смотрела в глаза Сергея, словно боясь прочитать в них подтверждение собственной правоты.       «Думать»... О, да, он всегда так любил думать! Тогда, после того, как он набросился на бывшего жениха Алёны, его вызвали к одному из кураторов группы. Тот выслушал рассказанную Александром историю про «погибшего товарища», строго посмотрел на Сергея и заявил, что у чекиста, конечно, должно быть горячее сердце, но прилагающаяся к нему голова всё-таки важнее. И ещё сказал, что у него могут возникнуть проблемы из-за «критически высокого уровня эмпатии», который «хорош для школьного учителя, но не для офицера КГБ». Чуть позже от того же куратора Сергей узнал, что склонность к саморефлексии, в просторечии именуемой «самокопанием», офицера КГБ тоже не красит. Знание это, правда, Сергею не помогло. Более того, с подачи Александра, он даже не пытался её побороть.       И всё думал, думал, думал...       – Нет... нет. Вы не можете... мешать. – Так сбивчиво, так потерянно звучали его слова, что Сергей сам едва верил тому, что говорил. – Я люблю вас обеих, Клэр... Ты ведь знаешь, что я вас люблю!       – Я знаю, Серёжа. Мы тоже очень тебя любим. – Она помолчала немного, опустив глаза. Тонкие пальцы мяли край подола с красными маками. – Я пойму, если сейчас ты хочешь быть с ними. С Соней и Оленькой. Завтра приедет Наташа вместе с отцом, я попрошу их взять меня с собой в Припять. Ты только с Сашей, пожалуйста, поговори.       – О чём? – Сергею с трудом удалось выдавить вопрос из пересохшего горла. От тихой, покорной обречённости в голосе Клэр в груди у него поднималась жгучая чёрная злость. Не на неё, конечно. Только на самого себя.       – Она ведь может начать думать, что ты не хочешь, чтобы она была твоей дочерью, потому что у тебя уже есть своя, родная. Станет бояться, что ты решишь, будто она хочет занять место Оленьки.       – Это ведь.... неправда.       – Так это мы с тобой понимаем, что неправда, – вздохнула Клэр. – А Саша... Я бы на её месте тоже так думала. Помнишь, я тебе говорила...       – «Всегда боишься, что тебе предпочтут кого-то другого».       – Да.       За окном зашелестели ветви деревьев и крылья ночной птицы.       – А ты сама... Ты хочешь уехать?       – Ты знаешь, где я хочу быть.       Рядом.       Что-то было в её голосе – какая-то неодолимая сила, заставившая его поднять глаза, взглянуть на неё. Она сидела, прислонившись к спинке кровати – тонкая, хрупкая, родная, – и грудь её часто вздымалась, и ему показалось, что он слышит, как громко бьётся её сердце.       – Значит, снова хочешь принести ради меня жертву?       Не ей он хотел сделать больно этими словами, а только себе. Забыл, правда – возможно ли такое? – что его боль для неё как своя. Она дёрнула плечами, отвернулась – резко, но он всё равно заметил, как заблестели в глазах слёзы обиды, – и глухо проговорила:       – Мы все для тебя – жертвы.       Сергей замер. Сердце тяжело ударилось о рёбра. Он выпрямился, обернулся к Клэр, но она смотрела куда-то в тёмный угол.       – Кто... жертвы?       – Я. Соня, Катерина. И Ирина с Алёной – тоже. Даже Саша. Раньше ты просто хотел помогать, потому что сочувствовал горю каждой, а теперь, узнав про... – Клэр запнулась, прерывисто выдохнула, прикрыла глаза. – Раньше ты видел в нас людей, которым нужна защита, поддержка, помощь, а теперь видишь только жертв. Жертв, которые способны лишь на жертвы. Ты всё... подсчитываешь ущерб, который якобы всем нанёс, подсчитываешь жертвы, принесённые во имя тебя, и как будто отказываешь нам в праве самим решать, как много мы готовы... не пожертвовать, подарить. А если и пожертвовать... почему мы не можем решить сами? Разве я или кто-то другой... разве мы просили чего-то взамен?       В её глазах плескалась горькая темнота.       – Мы делали свой выбор, и ты делал свой. Ошибались, да. Так ведь ты сам говорил, что это оттого, что мы живые. Ты говорил, что всё простишь, но продолжаешь осуждать нас за наши жертвы, а себя – за ошибки, в которых тебя не винят. Почему слова Сони так мало для тебя значат?       – Они не... мало... – бессвязно пробормотал Сергей, непонимающе глядя на неё. Он не узнавал Клэр, впервые видел в ней эту горькую, мрачную силу.       – Если бы они значили, ты бы принял её прощение, – внезапно сникнув, будто в одно мгновение смертельно устав, проронила Клэр. – Ты прочитал её последнее письмо?       – Нет. Ещё... нет.       – Ты ведь знаешь, что она не стала бы тебя проклинать. Ты боишься, что тогда тебе придётся её отпустить? Это не то же самое, что забыть. Ты никогда их не забудешь.       Что-то было совсем рядом – неуловимое, неощутимое, невыразимое. Казалось, только прикоснись – и тогда всё сразу станет ясно. Рухнет эта нелепая и страшная стена, которая выросла вдруг между ними, и снова будут не двое – одно.       Слова не шли – растворились в сгущавшейся снаружи, пробиравшейся в окно темноте. Сергей придвинулся ближе, не отводя взгляда от лица Клэр, от её бездонных глаз, в глубине которых горело то, чего он ещё не видел прежде. Нет, никогда ему не узнать её до конца. Не прочувствовать. Не постичь. Он медленно, точно сгибаясь под непосильной ношей смертельной усталости, опустил голову на колени Клэр и бесконечное мгновение спустя почувствовал, как она легко коснулась его волос.       Темнота обступила дом со всех сторон: заглядывала в щёлочки ставен и печную трубу, чутко прислушивалась к важному шуршанию закипающего чайника и негромким голосам. Сергей разливал чай. Клэр смотрела на него с усталой улыбкой в глазах и уголках губ. То, что стояло между ними, ещё не рухнуло, не исчезло, и они оба чувствовали это, и последнее белокрылое письмо по-прежнему лежало, тихонько свернувшись в уютной тесноте конверта. Согревало золотую веточку рябины и ждало своего часа.       Её лицо было так близко, и в речных её глазах снова плескалась неизбывная нежность. Обхватив его ладонями, он коснулся губами её лба, тёплого виска, почти заживших царапин на щеке. Он уже чувствовал её дыхание – так невыносимо близко, – и в груди снова становилось тяжело, горячо и сладко, и она сама чуть подалась к нему, доверчиво приоткрыв губы, и он...       «Знать, судьба такая       Век одной качаться...»       Женский голос – юный, чистый. На мгновение ему показалось, что это голос Сони – неважно, что невозможно, – но потом он понял, что это не так. Не потому, что она лежала в земле, а потому, что голос был юным и чистым, но другим. Обрывок песни прилетел из ночной темноты – и растворился в ней же без следа.       – Ты слышала? – выдохнул шёпотом Сергей. Он не отнял рук от лица Клэр, только чуть отстранился и тяжело дышал, пристально глядя в чёрную щёлочку ставен.       – Кто-то пел, – неуверенно, непонимающе ответила она.       Медленно выдохнув, Сергей опустил плечи, прикрыл глаза. Потом снова посмотрел на неё, и она сразу поняла по его взгляду, что сейчас он снова станет просить у неё прощения. Она устала. Она так устала – и от этого тоже.       – Это... ничего, – быстро проговорила Клэр. Чуть подавшись вперёд, ласково коснулась его щеки. Помедлила – и поцеловала в уголок губ.

***

      Ей снился сон – удивительный, сладостный, подобного которому она не видела прежде. Бархатная соловьиная ночь снова касалась её обнажённой кожи – последняя ночь июня, их первая ночь. Она робко пряталась от неё под одеялом, даже во сне ощущая смущение, приливавшее кровью к бледным щекам. Она касалась кончиками пальцев плеча своего Серёжи, ещё не в силах поверить, что у неё есть на это право. Он сказал ей тогда, что «всё можно». Она ответила ему тем же – так доверчиво, ни мгновения не сомневаясь, что в этом «всё» не будет ничего, что могло бы её обидеть и причинить ей боль.       Она уже ощущала прежде эту томительную и желанную тяжесть, когда он будто бы закрывал её от всякой боли и зла: только в этот раз было по-другому, потому что между ними не стало тонкой преграды из ткани, и кожа касалась кожи.       Душа – души.       Она сладко жмурилась, замирала под его поцелуями: сначала – очень лёгкими, почти невесомыми, а потом – такими, что казалось, будто её кожи касается жаркое солнце. Жар разливался по её телу, золотой огонь разгорался в её крови. Прежде она не могла представить, что так бывает, что такое возможно, и даже не знала, как хотелось ей самой почувствовать это хотя бы раз. Даже в те мгновения, когда Сергей держал её в своих руках, целовал её лицо, её губы, и она ощущала его тепло сквозь тонкую ткань рубашки, она не задумывалась о том, какая сладкая дрожь пробежала бы по её телу, если бы он коснулся её груди. Она видела такое в кино, и ей казалось, что это смешно и глупо, потому что она, конечно, касалась её сама, когда принимала душ или одевалась, и не чувствовала при этом ровным счётом ничего. Только привычную, но оттого не менее мучительную досаду, иногда даже злость, на своё изуродованное тело. На то, что оно вообще существует и не может умереть, когда ей так сильно этого хочется.       Она до боли, почти до крови закусила губу, давя рвавшийся из груди стон: его рука скользнула по её бедру, и внизу живота вдруг стало тяжело и горячо, и она не понимала, что происходит – с ней, с её телом, казавшимся одновременно совсем незнакомым и впервые по-настоящему родным. Живым, способным каждой своей частичкой ощущать жизнь.       На глаза навернулись слёзы: это было так странно, так сладостно, так невыносимо. Если бы ещё этим утром ей сказали, что она будет лежать вот так, одетая лишь в лунный, звёздный свет, будет сминать тонкими пальцами белую как снег простынь, будет сгорать от охватившего её непостижимого огня и, сгорая, подаваться навстречу прикосновениями, она бы запылала от стыда. Теперь она пылала совсем от другого. Наверное, это было то, что в книгах называли «страстью», хотя у неё не получалось отнести это слово к себе. Ей казалось, что происходящее с ней больше, глубже, безграничней.       Мысли были похожи на упавшие в реку листья, влекомые прозрачным потоком. Они просто были, просто проплывали мимо, она не прикасалась к ним, прикасалась только к своему Серёже – так робко, несмело, боясь и желая этого до боли. Это вдруг стало очень важно – тоже прикоснуться. От этого горевший внутри неё огонь становился горячее – и послушнее. Она всё-таки забылась, не сдержалась, и с губ её сорвался вздох – слишком громкий, она знала, что так нельзя, не помнила, откуда, но знала, – и ей, наверное, стало бы стыдно, но стыд тоже обернулся упавшим в реку листом, он уплыл, а вокруг неё струился золотой огонь, и она вдруг распахнула глаза, она увидела тёмные, как ночное небо, глаза Сергея.       В последний раз он спрашивал безмолвно, хочет ли она, и в его молчании, в его взгляде была свобода, которую она обрела рядом с ним, и она знала, что, если в ней – пусть где-то глубоко-глубоко, – спряталось крошечное «нет», он увидит, почувствует это, он выпустит её из своих рук, даже если от этого ему будет мучительно больно, и он не станет считать себя обманутым, не станет винить её в том, что она передумала. Она не хотела отталкивать его, не хотела причинять ему боль. Знала, что и он ей – тоже. Она хотела большего, не смогла выразить этого словами, но хотела, а слова были не нужны, нет, он знает, чего она хочет, он даст ей это, если только не увидит «нет» в глубине её потемневших – от страсти? – глаз.       Она бы никогда не подумала, что сможет в такое мгновение смотреть ему в глаза. Теперь – не смогла бы дышать, не видя их родной мягкой сини: потемневшей, как небо над укутанной в ночь рекой, и по-прежнему полной безбрежной нежности и тепла. Она почти задохнулась, когда изнутри её обожгло огнём, и это было больно и сладостно, и она чувствовала, как по щекам её стекают горячие слёзы, и он целовал их, обхватив ладонями её лицо. Она беспомощно цеплялась за смятую белую простынь, словно та была облаком в высоком синем небе, и она падала, падала, падала сквозь него. Она не понимала, что происходит с её телом, охваченным жаром, горящим и не сгоравшим в огне, и она больше не имела над ним власти, оно было живым, а она могла только следовать за ним, только принимать всё, что оно ощущало, только отдаваться безропотно этому золотому огненному потоку, понимая, что это и было то, чего она хотела, глядя в опрокинутые синие глаза.       Слова долетели до неё из неведомой дали, бесконечной выси двумя тёплыми белыми птицами.       «Тебе больно»?       Душа коснулась души невыразимым мягким теплом.       «Это ведь ничего, если больно в первый раз?»       Ведь прежде ничего не было, нет, нет, нет, сейчас этого не существовало, оно стёрлось, забылось, этого не могло быть в ней, в её теле, озарённом звёздным светом, опалённом сладостным огнём, этому не было места, и это первый, самый первый раз, когда к ней прикасаются родные руки, когда она чувствует себя единственной, желанной, самой прекрасной на свете, и ей хорошо от этого чувства, не стыдно, не страшно, а хорошо, она теперь женщина, правда женщина, она не думала, что для неё это возможно, была просто сломанной, искалеченной девочкой, той девочкой, что не успела стать девушкой, а женщиной – не могла. Это теперь она понимала, что здесь, рядом с ним, в его руках, она могла быть кем угодно. Могла быть свободной.       Живой.       Боль не ушла, не исчезла, но совсем перестала быть важной. Если она приближалась, её тут же смывало, уносило волной щемящей нежности. Всё вокруг растворилось в золотом огне, прерывистом дыхании и пении соловьёв. Где-то в бесконечной вышине сверкали звёзды – тёплые, синие и золотые. Где-то у тихой реки пели в тёмной прибрежной роще соловьи. Всё это было рядом – и далеко. Её кожа тоже растворилась, исчезла – или стала чем-то другим, потому что прежде она не знала, что можно с такой силой ощущать каждое прикосновение. Он касался губами её груди, а ей казалось, что он целует её сердце. От каждого движения по телу её пробегала тягучая огненная волна.       Она кусала губы, не давая вырваться слишком громким вздохам, словно те могли разрушить тонкую, звенящую хрупкость этой ночи. Жар становился всё нестерпимей, и обжигающие волны всё чаще пробегали по её телу, сливаясь в одну, огромную, она была уже так близко, что невозможно дышать, она обрушилась и накрыла её с головой.       Полный сладкого томления стон прорвался сквозь сомкнутые губы Клэр за мгновение до того, как она распахнула глаза. Сердце быстро и горячо билось в груди, она часто дышала, безотчётно сминая пальцами край одеяла, смотрела на едва видимый в темноте букет полевых цветов в хрустальной вазе и пыталась вспомнить, где она. Мысли всё ещё утекали опавшими листьями в прозрачных водах лесной реки.       – Тебе что-то плохое приснилось?       Сергей. Его голос прозвучал из густого бархатного мрака. Клэр повернула голову, чувствуя, что та всё ещё немного кружится, и увидела, что он сидит рядом. Пижама выделялась светлым пятном. В руках что-то блестело: кажется, стакан с водой.       – Нет... хорошее. – Всё её тело было ещё охвачено сладостной негой сна – такого, о каком она ещё недавно не могла и помыслить, – и в эти краткие мгновения она совсем не думала о прежней боли и страхе. Она улыбалась, глядя сквозь темноту на Сергея и вспоминая, почти ощущая наяву его прикосновения. – Очень хорошее.       Она облизнула пересохшие губы. Ужасно хотелось пить. Сергей всегда – ей хотелось бы сказать это слово, хотя на самом деле это было всего трижды, – давал ей попить после близости, и обычная вода казалась ей в эти мгновения самой вкусной и сладкой на свете. Она неловко приподнялась и села; Сергей осторожно придержал её перевязанное плечо. Случайно коснулся открытой кожи – горячей, чуть влажной, – и почти отдёрнул руку. Она не заметила. Смотрела на стакан с водой.       – Можно мне глоточек?       Несколько капелек остались серебриться у неё на губах, и ему хотелось выпить их с поцелуем.       – Что же тебе снилось?       Его голос едва заметно дрогнул, и Клэр показалось, что это оттого, что он догадывался и сам. Она не могла знать, что делала здесь, пока была там, далеко и близко, снова охваченная первым в её жизни огнём желания. Внизу живота всё ещё было очень горячо, и нестерпимо хотелось, чтобы он прикоснулся к ней – здесь, сейчас, – и тогда она подумала, что, может быть, он спрашивает для того, чтобы услышать её ответ, и тогда он сломает эту жестокую стену, он снова прикоснётся к ней как к женщине, как к своей жене, и они вместе будут живыми, живыми, живыми.       – Тридцать первое июня, – тихо ответила Клэр. – Мне снилось тридцать первое июня.       Стакан легонько стукнул о деревянный край тумбочки. Сергей приблизился к ней сквозь темноту, легко скользнул кончиками пальцев по её плечу, её шее. Его дыхание коснулось её лица, её губ. Когда он остановился, замер, она взглянула в его глаза и увидела тягучую, безысходную боль.       – Тебе плохое приснилось, Серёжа? – едва слышно прошептала Клэр, не отстраняясь, не смея даже пошевелиться.       – Да, – почти беззвучно ответил он.       – Расскажешь?       Она всё-таки решилась и ласково коснулась его руки. Сергей прерывисто выдохнул и опустил глаза.       – Я не хочу тебя расстраивать.       Глухо, с болью, как из могильной земли.       – Серёжа, пожалуйста, не думай, что я не хочу тебе помочь, – осторожно подбирая слова, проговорила Клэр. – Я очень хочу. Я всё это сказала не для того, чтобы показать, что устала от этого, что не хочу ничего больше слышать. Ты разделил со мной мою боль, и я разделю с тобой твою, если только ты не будешь отворачиваться и молчать. Ты ведь знаешь, как это тяжело.       Она сама делала это слишком часто.       – Мне снилась... Соня, – тяжело вздохнул Сергей, взглянув куда-то в сторону. – Ты правда хочешь, чтобы я рассказал?       – Конечно, Серёжа. – Клэр почти не видела во мраке его лица, но она ведь уже умела по одному его дыханию, по прикосновению к руке угадать, что его мучает какая-то тяжесть.       – Мы как будто были... вместе. В первый... раз, – сбивчиво, немного невнятно проговорил Сергей, по-прежнему не глядя на неё. – Всё было в точности так, как я помню, только...       – Что?       – Соня после этого не проснулась. Я пытался её разбудить, а она просто... такая холодная... – Он запнулся, провёл рукой по лицу. – Я посмотрел, а она вся в крови. Мёртвая. А глаза открыты и... плачут. Она мёртвая, а слёзы текут, понимаешь?       Голос Сергея упал до едва слышного шёпота. По руке, которую мягко сжимала Клэр, прошла болезненная дрожь.       – Она умерла не из-за того, что вы были... близки. Ты ведь знаешь, Серёжа, – тихо проговорила она.       – Нет, не знаю, – покачал головой Сергей. – Я знаю, что она умерла, не сумев простить себя за смерть нашей дочери, а наша дочь родилась потому, что тогда, в ту ночь, я не сделал того, что должен был сделать. Не сказал «нет». Вместо этого я сделал то, чего мне хотелось. Как и с тобой.       Клэр почувствовала, как что-то болезненно сжалось у неё внутри.       – Со мной такого не случится, потому что у меня никогда не будет детей, – безуспешно пытаясь не пустить в голос дрожь, проговорила она. – Я не умру от того, что мы были близки.       – А тогда, на дороге? – бесцветным, высохшим голосом спросил Сергей. – Вадим сделал всё это потому, что узнал о нашей... близости. Если бы её не было, у тебя теперь не было бы этих ран. Не было бы... боли. Господи, как вспомню, какие у тебя были глаза...       Он не договорил, потому что не знал нужных слов, которые могли бы передать этот ужас. А Клэр не могла знать, какие у неё были глаза, когда Вадим навалился на неё, вдавив в старый пыльный пол, и когда она в одно мгновение осознала неизбежность того, что с ней случится, и увидела сквозь толстое стекло Сергея. Его глаза она помнила очень хорошо. Наверное, этот страшный надлом, что кровоточил теперь у него внутри, появился ещё тогда. Нет, она не могла знать, какие у неё были глаза, но очень хорошо помнила, как ей хотелось кричать.       Сейчас хотелось того же.       – Я выйду на крыльцо подышать, – тихо проронил Сергей, расстегнув верхнюю пуговицу пижамы.       Прежде у Клэр при виде этого сладко зашлось бы сердце, а теперь она почувствовала только смертельную усталость и жгучий стыд. Дождавшись, когда стихнут шаги Сергея, она осторожно выбралась из постели и, неслышно ступая, прошла на кухню. Замерла испуганной мышкой, когда ящик громко заскрипел, но Сергей ничего не услышал. Не пришёл, чтобы её остановить.       Она чуть сдвинула полотно, которым было перевязано её плечо, обнажая тонкое предплечье. В темноте на нём не видны были белые полосы, оставшиеся от царапин, но она знала, что они есть. Раньше она переживала, думая, заживут ли они или нет. Теперь ей было всё равно. Она должна была себя наказать, и на сей раз вина её так велика, что простые царапины её не искупят.       Она шлюха. Она думала о наслаждении, когда её Серёжа тосковал о потерянных родных.       Белая кожа разошлась под острым лезвием ножа, и красный ручеёк побежал по её руке.

***

      В полдень, когда Сергей ушёл к соседям, чтобы забрать нагостившуюся вдоволь Сашу, а Клэр осталась дожидаться его дома, приехали Наташа с отцом и Ольга Николаевна. Последней Клэр была особенно рада: и потому, что не ожидала её приезда, и потому, что сейчас ей очень было нужно ощутить ту материнскую заботу, которую ей щедро дарила мать Сергея. То особенное, ни с чем не сравнимое тепло, которое она потеряла, едва появившись на свет.       Валерий Степанович осмотрел её раны, велел протирать раствором календулы царапины и порезы и сказал, что фиксирующее полотно уже можно снять и потихоньку начать разрабатывать плечо. Клэр слушала, кивала, а горло у неё сжималось от страха, пока она ждала, когда же он заметит свежий порез. Он, конечно, заметил. Обманывать, говорить, что это просто царапина или случайность, было бесполезно, да она и не хотела. Не знала, правда, что ей вообще можно и нужно сказать. Не дождавшись её ответа, Валерий Степанович промыл поджившую рану перекисью водорода, наложил чистую повязку и накапал в воду горькую валерьянку, которую Клэр безропотно выпила. Потом проводил её во двор, к Наташе.       – Серёжа теперь всегда такой... отрешённый? – тихонько спросила та, взяв Клэр под руку и увлекая её в сторону сада.       – Почти, – коротко ответила Клэр. – Иногда... хуже.       – Хуже?       – Когда видно, как ему на самом деле больно.       По садовой дорожке они прошли молча: Клэр трудно было подбирать слова, а Наташа, казалось, старалась осмыслить увиденное и как-то встроить его в свой маленький тихий мирок. Молчание присело вместе с ними на скамейку, по спинке которой скользили узорчатые тени деревьев. Пахло облепихой и черноплодной рябиной.       – Так нечестно, – проговорила наконец Наташа. – Тебе ведь тоже больно!       – Нечестно, что он всех пытается спасти, – вздохнула Клэр. – А если вдруг не получается, винит себя, хотя те, другие, сами принимали решения. Просто с хорошими людьми иногда случаются плохие вещи, но у меня больше не осталось сил, чтобы снова попытаться объяснить ему, что в смерти Сони и Оленьки он не виноват. Что они искренне желали ему счастья. Я... не знаю слов. Не знаю.       – Может, он хотя бы маму послушает, – неуверенно проговорила Наташа. – У неё все эти дни сердце было не на месте, вот она и решила приехать с нами. Может, найдёт... слова. – Она вздохнула, мягко коснулась руки Клэр. Заметила чистую белую повязку. – Ты... поцарапалась?       Незаметно прикусив губу, та взглянула куда-то в сторону.       – Нет. Порезалась.       – Случайно?       Голос Наташи дрогнул, и Клэр назвала себя мысленно очень плохим словом, потому что ей точно не стоило этого говорить. И обмануть она не могла, и правду сказать, наверное, нельзя. Теперь придётся. В душе Наташа и так уже всё поняла.       – Нарочно. Я должна была себя наказать.       Наташа долго молчала, часто дыша. Клэр казалось, что она почти слышит, как тяжело, неповоротливо двигаются у неё в голове мысли, потому что ей было очень трудно встроить в свой мир такое.       – За что?       – За то, что я... – Клэр снова прикусила губу, на сей раз не таясь, потому что едва не произнесла вслух ещё одно плохое слово. Наташа, скорей всего, таких не знала – вряд ли этому учат в институте будущих школьных учителей. – Можно я не буду говорить? – Она устало прикрыла глаза. – Не хочу, чтобы ты думала обо мне плохо.       – Я не верю, что ты можешь сказать или сделать что-то такое, из-за чего я стану плохо о тебе думать, – убеждённо проговорила Наташа и мягко погладила её по плечу. – Пожалуйста, Клэр, скажи! Вдруг я смогу помочь?       Клэр тяжело, мучительно вздохнула и подняла глаза к верхушкам деревьев. Листья шелестели, шептались, и ласковый июльский ветерок шаловливо нырял в резной шатёр, играл тенями на дорожке, гонялся за солнечными зайчиками. Так просто, так правильно и ясно... Отчего же всё так сложно у людей?       – Мне сегодня такой сон приснился... Как мы с Серёжей в первый раз... – Она запнулась, и за неё договорил проступивший на бледных щеках румянец. – Не знаю, почему, но я часто об этом думаю с тех пор, как мы приехали сюда. Когда Сашенька или Марья Николаевна рядом, удаётся отвлечься, забыть, а когда мы с Серёжей вдвоём остаёмся, или даже когда я одна... Мне правда ужасно стыдно. Не знаю, что со мной такое.       Она опустила голову, и тёмные пряди упали на бледный лоб, чуть отливая рыжим в свете ласкового солнца.       – Тебе стыдно за то, что ты хочешь близости с любимым человеком? С тем, кто сам тебя назвал своей женой? – неуверенно уточнила Наташа. – Тебя кто-то за это... стыдил?       – Нет, я сама, – чуть пожала плечами Клэр. Горько было признавать, но в том, что касалось мучений, всё новых и новых, она и сама справлялась прекрасно. Сама отыскивала. Сама страдала.       – То есть ты решила наказать себя за то, что хотела близости? Порезала себя за это ножом?       В глазах Наташи плескалось непонимание, неверие. Она много узнала о жизни после встречи с Клэр, и многие вещи с трудом удавалось признать. Так трудно было отыскать для них место.       – Вот... У вас с Андреем по-другому, – тихо проговорила Клэр, безотчётно теребя тонкими пальцами край повязки. – Вы просто решили быть вместе, потому что любите друг друга. Вам ведь спокойно и хорошо, правда? Не нужно никого спасать, тащить из болота, залечивать раны, выслушивать... гадость. Я не говорю, что вы не сделали бы этого друг для друга, если бы было нужно – знаю, что сделали бы. Но Серёже ведь с самого начала пришлось делать это для меня. Я... сама мучаюсь и его мучаю. Когда из меня слова приходится тянуть, когда не могу объяснить, почему плачу, когда мне больно и страшно, когда я вспоминаю, что было, когда виню себя, когда ему приходится переживать, что кто-то про нас узнает, когда я делаю что-то неправильно, и меня всё время нужно спасать, спасать, спасать. Я просто... жертва. Вечная жертва. Я из него все силы выпила, и он теперь не может справиться со своим горем. И я ничего не могу сделать. Не знаю, что... отдать. У меня как будто чёрная дыра внутри... пустота. И я всё пытаюсь заполнить эту пустоту его любовью, а ей всё мало, мало, мало, и я знаю, что она никогда не заполнится, и это... это... нечестно. Нечестно.       – Ты ведь... ты любишь его, – тихо проговорила Наташа.       – Люблю. Я его очень люблю. Только мне хотелось бы делиться с ним любовью и счастьем, а я как будто бы отнимаю у него что-то. Жизнь... по кусочку.       – Клэр, ну что ты такое говоришь?       – А разве нет? Я всё всегда только... порчу.       – Ему ведь не из-за тебя больно, а из-за того, что он про Соню узнал!       – Из-за меня... тоже. Наташа, милая, ты ведь не видела, какие у него были глаза в тот день... Когда Вадим на меня напал, и когда я пыталась...       Она задохнулась, закрыла лицо руками, пряча горячие, горькие слёзы, обжёгшие ей глаза. Наташа обхватила её плечи, погладила по голове.       – Господи, Клэр... Вам обоим сейчас тяжело, но так ведь всё равно нельзя! Нельзя резать себе руки!       – Ты... не понимаешь. Он этого не хочет... близости.       – Он сам тебе сказал?       – Нет. Я и так понимаю. Когда... близость... чувствуешь себя живым. А он хочет... он хочет быть с мёртвыми, понимаешь? С Соней и Оленькой. Он мог бы чувствовать их как живых, но он винит себя в их смерти, думает о них только как о мёртвых, и сам хочет быть мёртвым.       – Что... Мёртвым?       – Нет... нет, – встрепенулась Клэр, перехватив руку глядевшей на неё с ужасом Наташи. – Я вовсе не имела в виду, что он хочет себя... нет. – Даже думать о таком было страшно. – Ему кажется, что он не имеет права чувствовать себя живым, потому что они не могут стать живыми. И, чтобы искупить вину, он должен... тоже.       – Почему ты уверена, что всё так, если он сам тебе ничего не говорил?       – Я просто... чувствую, – горестно вздохнула Клэр. – И я... я, наверное, смогу снова стать такой... мёртвой. Я раньше такой была, пока не приехала, не увидела его... Серёжу. Я, наверное, смогу быть такой... ничего не хотеть, не быть... живой. Я постараюсь, у меня получится, если так нужно, чтобы быть рядом. А если мне вдруг захочется того, что нельзя, я знаю, что делать... да. – Отрешённо взглянув куда-то в заросли смородины, она сжала перевязанную руку. – Только... Сашеньку жалко. Она ведь не сможет... так. Ей живые родители нужны, не мёртвые. Мёртвые у неё уже есть. Господи, что же делать?.. Я не знаю, я запуталась, не знаю...       Наташа беспомощно обнимала рыдающую Клэр, чувствуя, как в груди у неё поднимается неведомый ей прежде гнев.

***

      – Твоя бабушка просила меня кое-что тебе рассказать.       Непонимающе взглянув на мать, Сергей опустился рядом с ней на скамейку. Они вышли за околицу, где, чуть в стороне от дороги, было так хорошо любоваться закатом. По вечерам было видно, как солнце медленно-медленно опускается за луг, за лес, осторожно касается краешком протянувшейся вдоль горизонта реки.       – А почему не рассказала сама?       – Ей очень тяжело об этом вспоминать. – Ольга Николаевна прислонилась к спинке, взглянула на сына. – Понимаешь, ещё до того, как родился твой папа, у Марьи Николаевны была дочь.       – Дочь? Папина сестра? Он никогда не говорил, что у него есть сестра.       – Она умерла совсем маленькой. Три года ей было.       Сергей прерывисто вздохнул, стиснув пальцами край скамьи.       – Как?       – Это было ещё в двадцать четвёртом. Время такое... сам знаешь. Тяжёлое. Была угроза второго подряд неурожая, все на поле пропадали, и дедушка твой, конечно, тоже. Он тогда единственным агрономом здесь был. А бабушка уже сыночка под сердцем носила. Нездоровилось ей как-то, прилегла она на минутку, велев дочке никуда со двора не уходить, да и заснула на добрых два часа. Когда муж с поля вернулся и её разбудил, хватились, что Машенька их пропала. Нашли, правда, почти сразу: оказалось, что она вместе с соседской девочкой пошла на опушку, да и наелась там с куста волчьих ягод. Ей про них объясняли, конечно, да ведь три годика ей всего было, не могла она ещё всего понять... Не знала, что это такое – умереть. Совсем, навсегда.       Сергей молчал, глядя в землю, и словно видел там, внизу, их всех – безвременно умерших, безвозвратно ушедших.       – Бабушка... себя винила?       – Да. Чуть с ума не сошла от горя, хотя и говорили ей все, что не было тут её вины. Девочка соседская, которая и придумала ягоды есть, выжила. Тоже себя виноватой считала: спать перестала, не ела почти. Мать её в соседнюю деревню, к родне, увезла, а потом уже и не смогли узнать, что с ними сталось.       – И... что, бабушка хочет, чтобы я знал, что я у нас в семье не один... такой? Только она ведь правда не виновата, а я...       Он запнулся и замолчал, оборвал самого себя, увидев в глазах матери смертельную усталость. Как, должно быть, он надоел им всем за эти несколько дней, бесконечно повторяя это своё «виноват, виноват, виноват».       – Она хочет, чтобы ты понял, что после этого ещё можно жить. Можно... радоваться.       – Как? Я понимаю, что у неё получилось, но не уверен, что так смогу.       – У неё под сердцем был ребёнок, помнишь? – мягко проговорила Ольга Николаевна, придвинувшись ближе к сыну. – Твой папа. И ещё у неё был муж. Она очень любила свою дочь, и их она тоже любила. Знала, что должна позаботиться о ребёнке, который уже жил внутри неё. И ещё она знала, что её дочь пожелала бы ей только счастья. Ребёнок ведь хочет видеть родителей счастливыми, улыбающимися... любящими. Как бы ей ни было больно, она продолжала жить ради живых. А боль... Она, конечно, не исчезнет. Такая – никогда. Но после этого ещё можно жить, Серёжа. Пусть и не так, как прежде. Сергей долго молчал, продолжая глядеть в землю. Потом медленно-медленно поднял глаза к покачивавшимся от ветра деревьям.       – А ты никогда не думала, что это... жестоко. Я имею в виду... дать жизнь ребёнку. Ведь вместе с жизнью даёшь ему и смерть. И, как бы сильно ты его ни любил, как бы ни желал ему счастья, сколько бы ни обещал, что будешь рядом, будешь защищать, однажды с ним всё равно может случиться... страшное. Нет, я знаю всё про «строительство светлого будущего», но эти лозунги красиво звучат, когда говорят о... не знаю... народе. Как едином существе, которое к этому самому будущему стремится. Но если взглянуть на человеческую жизнь – такую, какая она есть... Зачем всё это?       – Раньше ты знал.       Ольга Николаевна мягко коснулась его руки. Сергей с трудом распрямился, прислонился к спинке скамьи. Невидимая вина давила, давила, давила его к полной мертвецов земле.       – Да... помню. Я это всё очень красиво говорил: про любовь к близким, к Родине, к природе... Только знаешь... На самом-то деле всё как в «Балладе о прокуренном вагоне». «И никого не защитила вдали обещанная встреча, и никого не защитила рука, зовущая вдали».       – Любить – значит признавать, что любовь к кому-то для тебя важнее, чем страх его потерять. Нужно быть честным с собой и понимать, что это так. Что так устроено, что по-другому не бывает. Мне, наверное, было бы проще тогда, на войне, если бы я каждый божий день не переживала, жив ли мой Саша, но я не уверена, что смогла бы всё это перенести, если бы не любила и не ждала встречи. Может, мы бы и не дорожили так сильно всем, что любим, если бы не знали, что можем это потерять. Разве это делает бессмысленной любовь? Жизнь? Если мы принесём в этот мир хотя бы каплю света, что будет жить и после нас, разве это не стоит того, чтобы жить? Может, так и нужно «строить светлое будущее»?       Сергей прерывисто выдохнул. Провёл рукой по лицу.       – Я знаю, тебя не нужно просить подумать о Клэр и о Сашеньке, поэтому я попрошу тебя не... отталкивать их. Они очень тебя любят и очень хотят помочь, и ты ведь сам знаешь, каково это – чувствовать себя беспомощным перед болью родного человека. Они живые, Серёжа. Они хотят быть с тобой. И ты тоже этого хочешь, правда?       – Правда.       – Ты не предашь Соню и Оленьку, потому что...       – Уже их предал.       – Нет. Потому что они всегда желали тебе только счастья. Твоя бабушка ещё кое-что рассказывала... Можешь это всерьёз не воспринимать, конечно, потому что это только сон, но она однажды увидела свою дочку и спросила, как ей искупить свою вину перед ней. И Машенька тогда сказала: «Ты, мамочка, люби, пожалуйста, братика и папу. А я буду смотреть на вас и радоваться».       Сергей отвернулся, чувствуя, как глаза начинает разъедать горячая горечь. Сердцем он чувствовал, что всё так, что это правда, что его мать говорит именно то, что ему нужно было услышать – но было что-то ещё, давило, не отпускало, сжимало сердце, точно в тисках.

***

      Отведя Клэр в дом, Наташа разыскала отца и попросила дать ей что-нибудь, чтобы она успокоилась и смогла поспать. Поначалу Клэр показалось, что это и правда помогло: сердце стало биться тише, и чуть легче было дышать, и сон вправду вдруг навалился на неё тяжёлой каменной плитой, вдавив в мягкую постель. Тело налилось свинцовой тяжестью – не пошевелиться.       Ватная тишина окутала её со всех сторон, а потом впустила скрип половицы. Клэр стиснула дрожащими пальцами край одеяла, вжалась лицом в подушку, крепче зажмурив глаза. Скрип. Скрип, скрип, скрип. Как будто нарочно, чтобы привлечь её внимание.       Это было невыносимо. Она распахнула глаза.       Вадим был совсем такой же, как в тот день: тёмно-серый костюм, белая рубашка. Почти белая. Немного красная – там, где в груди у него была дыра, из которой торчал кусок арматуры. Серые, выцветшие глаза. Он стоял в углу комнаты, в узкой щели между стеной и платяным шкафом, и по всем законам здравого смысла он никак не мог там поместиться, но всё-таки стоял.       Едва слышно застонав, Клэр подтянула колени к груди и вцепилась в подушку. Ужасно хотелось зажмуриться, но она чувствовала, что этого нельзя, нужно смотреть, следить за каждым его движением, потому что иначе он... Она не знала, что тогда будет, но чувствовала, что ей будет больно и страшно. Ещё больнее и страшнее, чем было теперь.       – Сон, сон... просто сон... – чуть слышно прошептала она, не сводя с него расширившихся от ужаса глаз.       – Что ты там бормочешь, убогая?       И голос совсем такой же – хорошо поставленный, сочащийся ядом.       – Тебя... нет, – собрав остатки смелости и сил, проронила Клэр. – Ты умер. Просто сон, сон, сон...       – Умер. Это уж точно. – Вадим усмехнулся и вышел из тёмной щели. Теперь было видно, что правой рукой он небрежно поигрывал ножом. – Из-за тебя умер. Только вот откуда тебе знать, что это сон? На самом-то деле никто ведь не может знать, что сон, а что явь. Как думаешь, будет тебе больно, если я сейчас начну тебя резать?       Он подошёл к самой кровати, смотрел на неё сверху вниз, а она не могла пошевелиться, смотрела снизу вверх, он был таким высоким, огромным, касался головой потолка, нет ещё выше, ему приходилось сгибаться, горбиться, чтобы уместиться внутри.       – К тому же... Разве тебе когда-нибудь снились дневные кошмары? Разве в твоих страшных снах было так солнечно и тепло?       – Сон, сон, просто сон... – беспомощно повторяла Клэр.       – Я сразу понял, что ты дура, – с напускным сожалением заметил Вадим. – Сумасшедшая дура.       Капля крови, густая, тёмно-красная, сорвалась с конца арматуры и упала ей на бедро: Клэр вскрикнула, потому что почувствовала, как её обожгло сквозь тонкий подол сарафана.       – Мы с тобой не закончили, помнишь? – вкрадчиво проговорил Вадим, опустившись на край кровати. – Нам помешали. На самом интересном месте! – театрально вздохнув, он перебросил нож в левую руку, а правой сжал, будто стальными тисками, её бедро. – Примерно вот на этом. Чуть повыше, пожалуй. Впрочем, это ничего. Уж теперь-то всё будет как надо.       – Нет... нет... – Клэр попыталась поднять руку, прикоснуться к лежавшей у неё на груди синей птице, но у неё свело судорогой пальцы.       – Сейчас я разрешу тебе пошевелиться, – великодушно сообщил Вадим. – Но только для того, чтобы ты смогла сделать то, что так и не сделала тогда. Только это, больше ничего. А всё потому, что ты лишь на это и годишься, хотя никак не хочешь этого признать. – Снисходительно похлопав её по бедру, он отодвинулся чуть в сторону. – Давай, будь умницей. Раздевайся. Быстрее начнём – быстрее закончу.       Всё. Вот теперь уже всё: она дошла до края, до предела, и это случилось не там, в пустой комнате, а здесь, в доме, что был ей почти родным, рядом с родными людьми, и это просто сон, сон, сон, но тогда отчего же всё так реально, она не понимает, не может пошевелиться, не может позвать Сергея, произнести его имя, оно застревает в горле колючей проволокой, царапает, внутри течёт кровь, кровь, кровь, он не отпустит её, теперь уже не отпустит, он мёртвый, он пришёл, чтобы получить то, что хочет, он не уйдёт, пока не возьмёт это у неё, пока не получит её тело, не унизит, не растопчет, теперь страшнее, он мёртвый, он заберёт у неё душу – тёплую синюю птицу, – и она тоже станет мёртвой, её Серёжа придёт, но уже будет поздно, поздно, поздно, она не вынесет этого, она умрёт.       Если бы она ещё сохранила способность чувствовать хоть что-то, кроме удушающего ужаса, она бы, наверное, с удивлением взглянула на свои руки. Те, что помогли ей приподняться и сесть. Развязали ленты сарафана. Краем ускользающего сознания она понимала, что делает это сама – действительно сама, – и от этого к горлу подкатывала тошнота.       – Всё снимай. Не хочу с тобой возиться, как в прошлый раз.       Он не отводил глаз ни на секунду, и ей начало казаться, что её кожа плавится под его взглядом. Наверное, это просто была жара... сон, сон, сон... Господи, её сейчас просто вывернет наизнанку, он смотрит, она не может дышать, руки трясутся, пальцы сводит судорогой, и неизбежность, неизбежность, неизбежность наваливается на неё неподъёмной бетонной плитой.       – Что ты всё жмёшься? – грубо бросил Вадим. Схватил её за запястье и дёрнул руку, которой она пыталась прикрыться. – То неделями голая разгуливает, а то девицу непорочную из себя корчит!       Клэр непонимающе мотнула головой. Какими неделями? Где? Когда? Мир медленно рассыпался острыми осколками, впиваясь ей под кожу.       – Неужто забыла? – деланно изумился Вадим. – Вообще, должен сказать, ты ещё та неблагодарная тварь. Подумай сама... если тебе, конечно, есть, чем. Ты вот всё ноешь, что те трое пускали к тебе других за деньги: зарабатывали на твоей убогой тушке, всё такое. Но! Они ведь о тебе заботились – да-да, не кривись, на твою морду и так смотреть тошно. Выгуливали, пусть и по квартире, чтобы не было пролежней – это раз. Кормили, поили, даже разрешали мыться – это уже четыре. А то, что, сохранения товарного вида ради, не давали своим гостям тебя уродовать? Это тоже, что ли, пустяки? Ты хоть раз думала о том, что они с тобой сделали бы, дай им волю? Я вот много чего придумал бы. – На лице Вадима появилось мечтательное выражение. – Только больше пары дней ты бы не продержалась. Сдохла бы, как мечтала. Но ты, разумеется, слишком тупа, чтобы понять всю глубину собственной неблагодарности. Знаю, ты и мне «спасибо» не скажешь, хотя я тебе тут старательно открывал глаза. Да-да, вот эти твои маленькие опухшие глазёнки. Что, капитан твой ублюдочный тебе про них песни поёт? Ну, это он умеет. Этого у него не отнять. Всё, ложись.       Солнечный свет заливал комнату, в которой ей была знакома каждая мелочь. Ледяной ужас сковал её по рукам и ногам, и она не могла отвести глаз от своего мучителя, не могла не подчиниться его словам, не могла осознать, как это может происходить, как может быть правдой. Потом пришла догадка, простая и ясная, как этот летний день: она сошла с ума. Она ведь читала о сумасшедших после того, как узнала про отца. Читала про наследственность и про то, что больные люди не могут отличить свои видения от реальности. То, что она видела и слышала, реальным быть не могло. Значит, сошла. Правда сошла.       – Какая же ты всё-таки уродина, – с сожалением, почти с досадой заметил Вадим, закинув руки ей за голову и защёлкнув на деревянной спинке наручники. – Больная уродка. – Он положил нож рядом на покрывало и больно сжал ей грудь. Она, правда, почти не почувствовала этого, так сильно жгло болью вывернутое плечо, но волна отвращения всё равно поднялась внутри. – Он тебя только в темноте берёт, да? При свете уж больно гадко. Но... что поделать, придётся пойти на некоторые жертвы. Ты, кстати, и в прошлый раз могла бы сказать, что тебе хотелось на спине. Теперь-то я знаю, как тебе нравится. – Низко наклонившись к ней, он сообщил доверительным шёпотом: – Подсмотрел твой вчерашний сон.       – Я... я буду кричать, – плохо понимая, что говорит, дрожащим голосом проронила Клэр. Она знала, что не сможет.       – О, это у тебя славно выходит, – довольно рассеялся Вадим, стягивая пиджак. Тот, впрочем, так и остался висеть на торчавшей у него из спины арматуре. – Уж я-то знаю, что тебе нравится. И тогда, раньше, нравилось. Я не капитана твоего имею в виду, нет. Разницы-то, на самом деле, немного. Устроены мы все одинаково. Делаем одно и то же. Тебе ведь нравится, как он тебя в кровать вжимает? А чем это отличается от того, что с тобой делали раньше? Тем, что ты себе «любовь» придумала? Так нету её. Не-ту. – Демонстративно медленно он принялся расстёгивать ремень. – Ты уж не обессудь, если я тебя того... помну немного. Арматуриной. Всё-таки она во мне из-за тебя торчит, так что ты уж потерпи. Да тебе и самой понравится. Всегда... нравилось. А ещё всё всегда выходит по-моему. Я ведь говорил, что он будет мучиться. Что, скажешь, вышло не так? Так... так.       Его лицо – потемневшее, почерневшее, – склонилось над ней низко-низко, но она не чувствовала его дыхания. Рука со стальными пальцами сдавила ей горло. Ледяная окровавленная арматура уперлась в обнажённый живот.       – Теперь я её у тебя заберу, – по-змеиному прошипел Вадим, жадно сгребая рукой золотую цепочку.       – Н-нет, – едва слышно выдавила из себя Клэр.       Он услышал.       – Опять за своё? Утомила.       Она не видела, что он сделал, но почувствовала, как к низу живота будто бы прикоснулся раскалённый железный прут. Дёрнулась, почти взвыла.       – Есть... Есть!       – Что есть?       – Любовь... есть... А ты – просто мёртвая тварь!       Что-то сдвинулось, начало рушиться, распадаться, и в уши ей ударил оглушительный вой, что-то тащило её, разрывало на части, но на груди её лежала синяя птица, обнимала тёплыми крыльями, она прижалась сердцем к этому теплу, обхватила его руками.       – Серёжа... Серёжа, Серёжа!       Её крик – живой, настоящий, – заметался по комнате. Она упала с кровати, ударившись о прикроватный столик плечом – и тогда наконец по-настоящему проснулась.

***

      – Что ты с ней делаешь?       Наташа так невыносимо долго ждала возвращения Сергея, что, едва увидев его во дворе перед домом, сбежала с крыльца и кинулась на него, словно птица, защищающая родное гнездо.       – Что... делаю? С кем? Наташа, ради бога, что случилось?       Непонимание в его глазах только ещё больше растравило ей сердце. Она даже не заметила, как Ольга Николаевна попыталась взять её за руку. Успокоить, расспросить. Зачем? Всё так просто, так ясно!       – С твоей женой! Или ты уже забыл, что она у тебя есть? Так и будешь носиться со своей виной, пока она режет себя ножом?       – Ножом? Клэр? К... каким ножом? – Губы Сергея дрогнули от обиды.       – А ты иди и посмотри, – неожиданно спокойно ответила Наташа, хотя глаза её по-прежнему были тёмными от гнева. – И объясни, почему ей должно быть стыдно за то, что она хочет чувствовать себя живой женщиной.       Сергей отступил на шаг, глядя на неё почти что с ужасом: ему и в голову не приходило, что всегда тихая, мягкая Наташа может быть такой. Она смотрела на него, тяжело дыша, но больше ничего не говорила. Ольга Николаевна подошла к ней, обняла за плечи, а Сергей обошёл их по дуге и быстрым шагом направился к крыльцу. Едва поднявшись на верхнюю ступеньку, услышал полный отчаяния и боли голос Клэр, выкрикивавший его имя. Опрометью бросился к их комнате и распахнул дверь.       – Серёжа! – Она рванулась к нему, не в силах подняться с пола, протянула дрожащую руку.       – Что... что случилось? Клэр, что случилось? – Он почти упал рядом, обхватил ладонями её лицо, заглянул ей в глаза и сам испугался плескавшегося в них ужаса.       – Где он? – упавшим почти до шёпота голосом, словно она боялась, что кто-то может их услышать, спросила Клэр. Она всё пыталась отвернуться и смотрела куда-то в угол.       – Кто? – непонимающе переспросил Сергей. – Валера?       – Нет... Вадим, – скорее выдохнула, чем проговорила она в ответ. Словно одно только это имя могло снова вернуть его из чёрной бездны.       – Он... умер, Клэр, – напряжённо проговорил Сергей. Снова попытался заглянуть ей в глаза. – Умер, помнишь?       – Он был здесь, Серёжа, – жалобно прошептала Клэр, вцепившись в его руку. – Он меня заставил раздеться и хотел... хотел... – Судорожно вздохнув, почти всхлипнув, она мотнула головой и тут же тихонько застонала от пронзившей плечо и шею боли.       – Тебе просто приснился плохой сон, – почему-то не очень уверенно проговорил Сергей. Погладил её утешающе по руке, вспоминая слова Андрея о неработающем телефоне и неисправном пистолете. Что-то было уже совсем рядом – огромное, непостижимое, – и от него веяло мертвенным холодом. Не оттуда ли пришёл Вадим, чтобы снова мучить Клэр?       – Я больше так не могу, Серёжа... – Она по-детски вытерла тыльной стороной ладони скатившуюся по щеке слезу. Всё так же жалобно взглянула на Сергея. – Я больше не хочу быть...       – Кем? – замерев на мгновение, спросил он.       – Же... жертвой, – запнувшись, ответила Клэр. – Я всю жизнь ею была, но больше я так не могу. Я хочу просто жить. Просто быть... живой. Разве это так много? Почему у меня... не получается?       – Ты правда... порезала себя ножом? – дрогнувшим голосом спросил Сергей. Она болезненно дёрнулась в его руках, и он мягко придержал её за плечи. – Просто скажи... зачем?       – Ты хочешь быть с мёртвыми, – каким-то бесцветным, будто не своим, голосом отозвалась Клэр, тихонько раскачиваясь вперёд-назад. – Если я тоже буду мёртвой, я не буду тебе мешать. Это ничего, я всегда была... мёртвой. Я смогу... снова. Я не буду мешать. Не буду... трогать. Только не прогоняй меня, пожалуйста, Серёжа. Я могу даже ничего больше не говорить, чтобы не мешать тебе думать о них, только не прогоняй!       Он смотрел на неё молча, непонимающе, неверяще. Она тоже долго молчала, а потом с горечью проронила:       – Вот... опять жертва. Не могу я по-другому. Совсем не могу.       Подтянув колени к груди, она обхватила их руками и спрятала лицо. Спрятала от него свои горькие речные глаза. Он медленно поднялся – ему показалось, что каждая косточка в его теле пронзительно заскрипела, – попятился к двери, ударился об неё плечом и вышел, почти выбежал во двор. Краем глаза он видел, как к нему метнулась было Наташа, которую по-прежнему обнимала за плечи Ольга Николаевна, но он не остановился, выбежал за ворота, пересёк улицу. Четверть часа спустя он промчался мимо, поднимая клубы пыли, верхом на рыжей Искре и через несколько минут уже был за околицей.

***

      Ему казалось, что он скакал целую вечность, не видя ничего вокруг себя. Трава под копытами лошади сливалась с лесной опушкой слева, со светлой рощей – справа, а небо то поднималось над головой высоким куполом, то падало прямо под ноги, отражаясь в глубоких лужах. Два дня назад был сильный ливень, и кое-где на лугу ещё стояла вода, которую не в силах было испарить даже жаркое июльское солнце. Она пряталась в тенях, и плыли в её глубине белые облака.       Сердце билось в такт ударам копыт – и там, глубоко под землёй, тоже бились сердца, и среди них было одно, самое огромное, сердце земли, его глухие удары отмеряли срок до чего-то важного, невыразимого, непостижимого. Порывы ветра били прямо в лицо, но он не замечал их, не замечал ничего, просто нёсся вперёд по лугу, зная, что не сможет убежать, но всё же пытаясь это сделать. От себя нельзя убежать. Куда бы ты ни убежал, ты всюду берёшь с собой себя.       Наверное, убежать от себя нельзя даже в смерть.       Он не успел понять, что случилось: должно быть, Искра угодила копытом в вырытую кем-то норку. Просто в одно мгновение он вдруг потерял вместе с лошадью равновесие, его швырнуло в сторону, и, не удержавшись в седле, он упал на землю, ударившись левым плечом. Густая трава смягчила удар, упруго отбросила его на спину. Он слышал, как громко фыркнула где-то в стороне Искра, сама едва удержавшаяся на ногах.       На кончике гибкой зелёной травинки сидела красная с чёрными точечками божья коровка и, казалось, с интересом смотрела на Сергея. Прямо над ним пролетел жаворонок – и нырнул в густую листву росших на лесной опушке деревьев. По небу плыли мягкие белые облака. Воздух звенел от стрёкота кузнечиков, согретый солнечным теплом.       Искра подошла и виновато ткнулась тёплой мордой в его плечо.       – Ничего, моя хорошая, ты не виновата... – Сергей поднял руку и ласково потрепал рыжую гриву. – Я живой, живой...       Живой. Слово почему-то показалось очень странным. Оттого, быть может, что в ушах всё ещё звучал голос Клэр. Оттого, что грудь ему жгло лежавшее в кармане рубашки письмо. С трудом приподнявшись, Сергей неловко оперся спиной на ствол дерева. Медленно-медленно выдохнул, словно пытаясь вспомнить, как правильно дышать, и вытащил из кармана конверт. Склонив голову к земле, Искра пощипывала чуть в стороне зелёные травинки.       «Дорогой Серёжа!       Это, наверное, последнее моё письмо. Прости, если оно вышло нескладным: мне сегодня очень плохо, голова болит, и трудно держать ручку. Слова не идут, трудно вспомнить даже самые нужные. Я многое уже сказала в тех, прежних, письмах: надеюсь, ты их прочитал. Жаль, что я так и не узнала, отчего ты ни разу мне не ответил – хотя иногда мне кажется, что узнать было бы очень больно и страшно. Сейчас, правда, мне и так больно и страшно, поэтому я бы всё-таки хотела. Или нет?.. Вот видишь, ужасно нескладно. Мысли путаются. А временами всё становится вдруг очень ясным, и мне начинает казаться, что я всё-всё понимаю.       Прошлой ночью у меня был очень сильный жар, и я видела Оленьку. Умом понимаю, что не взаправду, а сердцем чувствую, что я просто вступила уже на ту черту, за которой она меня ждёт. Она ничего не говорила, только улыбалась и гладила мне лицо и руки. Смотрела на меня своими синими глазами, и мне казалось, что вместе с ней на меня смотришь и ты.       Прости меня, пожалуйста, Серёжа, за то, что я её не сберегла... Я знаю, что такое нельзя простить, но ты всегда был так добр ко мне, так много мне прощал. Я не знаю таких слов, которые могли бы рассказать, как это больно и страшно. Оленька меня не винит – я это точно знаю, – но разве становится от этого легче? Понимаю, что она желала мне только счастья, но не могу, не хочу без неё жить. Если бы не пневмония, если бы что-то другое, я бы, наверное, боролась – ради бабушки, ради тех, кому я ещё смогла бы помочь. Но с этим... не могу. Я очень устала, Серёжа. Наверное, я не очень правильно жила.       Если однажды ты всё-таки сможешь меня простить, и тебе будет больно от того, что нас больше нет, я хочу попросить тебя о чём-то очень важном. Я хочу, чтобы ты улыбался, потому что мы жили на свете. Потому что мы были, ходили по земле, и даже немножечко были счастливы. Я не жалею ни об одной минуте, проведённой с тобой, и очень хочу, чтобы ты был счастлив. Я почему-то очень ясно знаю, что ты встретишь хорошую женщину: у неё будут печальные глаза и светлое имя, и она будет очень тебя любить. И у вас обязательно будет дочка, будет семья – настоящая, очень счастливая.       Мы не исчезнем, Серёжа. Я знаю, что ты не такой, как другие, знаю, что ты веришь в души и в синих птиц. Я думаю, там, куда ушла наша Оленька, и куда сегодня уйду я, нет того, что мы называем временем. Нет прошлого, нет будущего, есть только «здесь и сейчас». А значит, все родные, любимые люди там вместе – навсегда и на веки вечные. Может, случится так, что ты ещё долго будешь ходить по земле, а я уже сегодня увижу тебя – там. Ты, наверное, встретишь меня с Оленькой на руках. И пусть ты будешь любить не меня, а ту, другую женщину, мы всё-таки будем рядом. О большем я никогда и не мечтала. Надеюсь, там я смогу тебя обнять. А ты – здесь – живи, пожалуйста, долго-долго и будь самым счастливым. Мы с Оленькой будем смотреть на тебя – оттуда – и радоваться твоему счастью. Может, прилетим к тебе птицами: присмотрись и узнаешь.       До встречи, Серёжа. Я очень тебя люблю.       Твоя Рябинка».       Маленькая синичка с золотой грудкой опустилась на тонкую ветку бузины. Склонила набок головку, взглянула чёрными глазками на Сергея.       – Соня?.. – невольно вырвалось у него. Неважно, что так не бывает. Что невозможно, нельзя. Там, где заканчиваются слова, заканчиваются написанные кровью на белом снеге страниц буквы, заканчиваются слёзы, что выжгли своей горечью глаза, начинается невозможное. То, во что можно только поверить.       Он поверил. Протянул руку к дикой лесной синичке, и она села на его ладонь. Тронула клювиком золотую цепочку и красные ягоды рябины. Снова взглянула на Сергея, тоненько чирикнула, взмахнула крыльями и скрылась за кронами деревьев.       Он молча смотрел на неровные буквы, неразборчивые слова. Представлял, как Соня с трудом выводила их в тяжёлой, пропахшей лекарствами тишине больничной палаты. Он думал о том, как это нелепо и больно, когда родные люди не могут сказать друг другу единственно важных слов и от этого умирают. От этого правда умирают. Он думал о Клэр, которая так хотела быть не мёртвой – живой. Хотела быть рядом и просто жить. Разве это так много? Нет. И в то же время это – всё.

***

      Солнце уже начинало потихоньку клониться к закату, набросив прозрачное красно-золотое покрывало на маленькие бревенчатые домики и пышные сады. Птицы пели свою вечернюю песню из сплетения зелёных ветвей. Искра степенно переступала копытами по пыльной дороге. Справа, на обочине, стояла машина доктора Данилова. Значит, ещё не уехали.       Вернув лошадь хозяину, Сергей нерешительно остановился возле ворот, замялся, словно не был уверен в том, что после всего у него ещё есть право войти, взглянуть в глаза тем, к кому он был так глух. Едва переступив призрачную границу, он увидел Наташу: та сама метнулась к нему лёгкой птичкой. В глазах ещё видны были отблески слёз, и разливалась по лицу непривычная бледность.       – Прости меня, пожалуйста, Наташа, – тихо попросил Сергей, нерешительно взяв её руку. – Я правда не хотел, чтобы так... получилось.       Она очень внимательно, с какой-то неожиданной трогательной строгостью вглядывалась в его глаза, словно он был одним из её маленьких учеников. Потом подалась к нему, обняла за шею. Тихо и очень серьёзно проговорила ему на ухо:       – Пообещай, что больше никогда не станешь её обижать. Пообещай, Серёжа!       – Обещаю, – выдохнул он ей в плечо.       Следом за Наташей подошла и Ольга Николаевна. Тоже обняла сына, заглянула ему в глаза. Грустно и светло улыбнулась, словно угадав произошедшую в нём перемену.       – Клэр в доме? – чуть дрогнувшим голосом спросил Сергей, всё ещё плохо представляя, как он сможет взглянуть ей в глаза.       – Нет, они с Сашенькой в саду, – ответила Ольга Николаевна. И прибавила мягко: – Они тебя очень ждут.       Сашенька сидела на коленях Клэр, доверчиво прижавшись к её груди и осторожно гладя распахнутые крылья синей птицы. Закатное солнце озаряло их красным и золотым, и это было так красиво, что Сергей замер у низенькой калитки, чувствуя, как сжимается от нежности и любви его сердце. Золотистый воздух звенел от пения птиц. Заслышав его шаги – или, быть может, дыхание, – Клэр подняла голову. Взглянула на него своими горькими речными глазами, и ему показалось вдруг, что она смотрит на него как тогда, в страшную грозовую ночь, смотрит сквозь вечность, бесконечность и тьму над бездною, которую он видел однажды в горячечном сне.       Обернувшись, Сашенька робко взглянула на него, когда он подошёл ближе и опустился рядом с ними на скамейке. Клэр молчала, обнимая девочку. На руке её белела повязка. Сердце снова сжалось – от боли и вины.       – Вы... сможете меня простить? – тихо спросил Сергей. – Если можете, простите, пожалуйста. Я не хотел вас обидеть... оттолкнуть. Я очень вас люблю.       В ясных голубых глазах Саши заблестели чистые детские слёзы. Она неловко вытерла их тыльной стороной ладошки и потянулась к Сергею. Оказавшись у него на руках, крепко-крепко обняла за шею.       – Папа... папочка... Я тебе сильно-сильно люблю! Не бросай нас, пожалуйста! Не уходи!       Сергей ласково прижал к себе девочку, чувствуя, как часто-часто бьётся её маленькое сердечко.       – Ну что ты, котик... Я не брошу, не уйду... – Чуть отстранившись, он поцеловал её мокрое от слёз лицо. – Просто мне было очень больно, понимаешь? Так больно, что я даже думал, что не справлюсь... не смогу.       – Понимаю, – очень серьёзно сказала Саша. А он вспомнил, как увидел её впервые: ещё не смирившуюся с потерей родителей, тихую и молчаливую. Она, ещё такая маленькая, уже очень многое знала о потере и горе.       Они все знали. Все трое.       – Мама, ты ведь не сердишься на папу? – просительно, почти умоляюще проговорила Саша, повернувшись к Клэр. И глаза у неё были такие, словно от мира между новыми родителями зависела вся её жизнь.       – Нет, – очень тихо ответила Клэр. – Мне не за что... сердиться. – Она ещё чуть помедлила и наконец решилась взглянуть ему в глаза. – Спасибо, что вернулся, Серёжа.       – Я вернулся к вам, – так же тихо отозвался Сергей, зная, что она поймёт.

***

      Наташа с отцом и Ольга Николаевна уехали, тепло попрощавшись со всеми, и Марья Николаевна, вернувшаяся к тому времени из гостей, позвала их пить чай. Ещё до этого Сергей отозвал её в сторону, сказал, что мать ему всё рассказала, и крепко её обнял. Потом они расселись вокруг стола и пили чай с пирогами. Сашенька прятала в чашке улыбку, и глаза её светились счастьем, а Клэр снова была такой близкой и родной.       После чая Сашенька осталась на кухне с Марьей Николаевной – слушать про её поездку, – а Сергей и Клэр тихонько ушли в свою комнату. Подойдя к кровати, Клэр замерла, обхватив себя руками. Она смотрела на изголовье и молча покусывала нижнюю губу.       – Тебе теперь неприятно быть здесь? – тихо спросил Сергей, подойдя к ней сзади и мягко положив руки ей на плечи. Сразу захотелось большего: привлечь её к себе и целовать её лицо, её шею, её руки.       – Нет... ничего, – покачала головой Клэр и, чуть подавшись назад, доверчиво прижалась спиной к его груди. – Я теперь понимаю, что это был просто сон. Мне всякое снилось... про крыс и про другое. Но этот был самым ярким. Совсем... настоящим. И я даже, пожалуй, рада. Мне ведь все эти дни то и дело начинало казаться, что Вадим где-то рядом. Не всё время, а когда становилось плохо или страшно. Всё казалось, что я его вижу краем глаза – где-то в тенях, за углом, за спиной.       – Почему же ты ничего не рассказала? – Сергей ласково коснулся её волос, поцеловал тёплый висок.       – Не хотела тебя тревожить, – вздохнула Клэр. – И... ты бы ещё решил, что я и правда с ума сошла. Я ведь знала, что он мёртвый.       – Я бы никогда такого о тебе не подумал! – Сергей обнял её, прижал с нежностью к себе. – После всего, через что тебе пришлось пройти...       – Это закончилось, Серёжа. – Клэр умиротворённо вздохнула, прикрыв глаза, откинув голову ему на плечо. – Они все теперь далеко... не вернутся. Я больше не дам им власти над собой. – Она медленно, ещё не очень решительно повернулась лицом к Сергею, коснулась кончиками пальцев его лица, провела невесомо по шее, положила руку ему на плечо. Заглянула в глаза. – Ты правда вернулся... ко мне? – тихо спросила она. Так, словно от этого зависела её жизнь.       Наверное, так и было.       – Правда. Хочешь, мы проведём эту ночь вместе? Вдвоём.       – Как муж и жена? – дрогнувшим голосом спросила Клэр.       – Как муж и жена, – улыбнулся Сергей. – Если ты уверена, что... хочешь.       На щеках её проступил нежный румянец. На мгновение она смущённо опустила глаза, а потом снова взглянула на него открыто и прямо.       – Я хочу быть живой, Серёжа. Хочу быть... с тобой. По-настоящему... – Она запнулась, мучительно пытаясь подобрать нужное слово. – Вся.       – Хорошо, – кивнул с улыбкой Сергей. Осторожно поцеловал её в уголок губ и, когда она безотчётно потянулась к нему, прося ещё, бережно придержал её за плечи. – Пожалуйста, давай... подождём. Честное слово, я не сдержусь, если сейчас тебя поцелую.       – Ой... да. – Клэр быстро взглянула в сторону прикрытой двери и даже отступила на шаг. – Я понимаю. – На самом деле она, если и понимала, то не всё, но спрашивать об этом не решалась. Спросила о другом: – А куда же мы...       – Есть одно место... – начал было с воодушевлением Сергей и вдруг, словно зацепившись взглядом за её плечо, спросил: – А ты сможешь ехать верхом? Если тихонечко, шагом? И я буду повод держать!       – Я смогу. Правда-правда! – Клэр подалась к нему, положила руки ему на грудь. О, она бы что угодно сделала ради того, чтобы быть с ним в эту долгожданную ночь!       – Тогда собирайся, – тихонько рассмеялся Сергей. – Там очень красиво!       Это было не... красиво. Это было что-то другое – то, для чего Клэр не знала нужных слов. Наверное, их, этих слов, и не было в человеческом языке. Чуть наклонившись вперёд, сжав тонкими пальцами повод, она вглядывалась в звёздное небо, раскинувшееся у них под ногами.       – Как же это... Такое...       – Здесь низина, вода разлилась после ливня. Тут неглубоко совсем, и днём кажется, что просто стоит вода, а ночью... Я даже не думал, что будет... так.       Вода простиралась дальше, и там, впереди, звёздное небо соединялось со своим отражением, и оттого казалось, что они замерли на самом краю чёрной бездны, полной опрокинутых звёзд.       – Тебе правда нравится? – тихо спросил Сергей и мягко сжал её руку. – Я боялся, что это напомнит тебе про... мост и реку. Что ты испугаешься.       – Нет... нет, – покачала головой Клэр и взглянула на него сквозь озарённую звёздным светом темноту. – Это и правда похоже, но мне больше не страшно. – Она замолчала, прислушавшись к чему-то внутри себя, и снова покачала головой. – Я больше не боюсь. Я хочу...       Она взглянула вперёд – туда, где небо склонялось над лугом. Ветер взъерошил её волосы и гривы лошадей.       – Тебе не будет больно? – Сергей ласково коснулся её плеча.       – Не знаю, – спокойно ответила Клэр. – Я просто хочу... туда.       Рыжая Искра и вороная Ночка одновременно сорвались с места в галоп, взметнули тучу серебристых брызг, и они бросились в чёрную бездну, полную опрокинутых звёзд, и звёзды смотрели на них сверху, звёзды падали им навстречу, падали вверх, они звенели, смеялись, они были далёкими и близкими, синими и золотыми, и свет их, пришедший из бездны времён, ласково касался уснувшей земли.

***

      Тени пугливо пробежались по стенам маленькой комнатки, юркнули под стол, под кровать, за печку, в тёмные углы. Прижались к полу, когда керосиновая лампа в руках Сергея разгорелась чуть ярче.       – Когда вернёмся, растопим печку. Я посмотрел, в ящике есть дрова. Чаю согреем.       Поставив лампу на стол, он вышел на улицу, где сонно пощипывали траву рассёдланные лошади, и вернулся с седельными сумками. Достал коробки с чаем и печеньем, тёплый клетчатый плед. В тихом домике на опушке леса сразу стало очень уютно.       – И что, здесь кто угодно может остановиться? – Рассмотрев рукомойник и заглянув в стоявший на буфете металлический чайник, Клэр присела на край простой деревянной кровати. Ни матраса, ни подушек на ней не было.       – Все, кому нужно. – Сергей вытащил из сумки аккуратно сложенное платье и протянул Клэр. – Хочешь переодеться?       – Хочу, – кивнула она. Задумчиво провела рукой по тонкой белой ткани. – Твоя мама рассказывала мне про Веронику Тушнову и Александра...       – Яшина, – с улыбкой подсказал Сергей.       – Никак не выговорю, – тихонько засмеялась Клэр. – Значит, вот в таких домиках они были... вместе? Когда уезжали из Москвы, чтобы никто не узнал?       – Да... пожалуй. – Сергей задумчиво, как-то по-новому оглядел маленькую комнатку. – Я не думал об этом... так.       Сегодня – нет. Но порой что-то сжималось у него внутри, когда он думал о том общем, что было между их жизнью и жизнью Вероники и Александра.       «А ты за чистоту свою моею жизнью платишь».       Сергей тряхнул головой – нет, не то. Такого не будет, никогда. Что-то действительно закончилось: то, что будто бы олицетворял собой Вадим. Боль и страх не исчезли, но отступили перед лицом того, что было больше, важнее, дороже. И теперь они будут живыми, живыми, живыми, они пойдут смотреть на звёзды, они будут вместе, будут любить друг друга, ведь лучшее, что они могут сделать для своих мёртвых родных – это жить и дарить друг другу и этому миру свои тепло и свет.       – Это не потому, что ты... некрасивая, – чуть смутившись, объяснил Сергей. Он успел заметить болезненно непонимающий взгляд Клэр, когда быстро отвернулся от неё, снявшей брюки и кофту, чтобы надеть платье. – Наоборот.       Она ничего не сказала, но он и спиной почувствовал, что она улыбнулась – как будто коснулась его своим теплом. Она подошла ближе, прижалась на мгновение к его плечу, коснулась его губами. Взяла за руку, доверчиво сжав его пальцы. Погасив лампу, он взял плед, и они вышли в чёрно-звёздную ночь.       Небо было огромным, бесконечно высоким, и мириады звёзд склонялись над бескрайним лугом, словно заполнившим собою весь мир. Клэр смотрела вверх, запрокинув голову и совсем позабыв о всё ещё нывших шее и плече – всё это было так неважно, когда вокруг неё была такая ослепительная красота. Что-то внутри неё разгоралось, теснило ей грудь, и ей хотелось смеяться и плакать, хотелось дать этому выход, говорить, петь, и она, не думая больше ни о чём, вдруг закружилась, раскинув руки, под этим звёздным небом, она напевала нежный, снежный вальс, вспоминала майский день, тихую лесную поляну, тёплый весенний снег, музыка всё ещё жила у неё внутри, она протянула руки сквозь темноту, протянула их своему Серёже, и он взял их, взял её тонкие белые руки, как в ту страшную грозовую ночь, когда она пришла и сказала, что любит, всегда любила, всегда будет любить, он взял её в свои руки, они напевали снежный вальс, танцевали под звёздным небом, и звёзды пели и танцевали вместе с ними.       Клэр даже не заметила, как они оба оказались сидящими на мягком пледе, расстеленном на пологом пригорке: кажется, у неё закружилась голова, она упала в руки Сергея, и он бережно опустил её на землю, не отпуская, сел рядом с ней. Он смотрел на неё с такой любовью, что больно было дышать, и она едва дышала, она падала, падала, падала в высокое синее небо, простиравшееся в его глазах.       – Если бы ты только знала, какая ты...       Он не договорил, потому что «красивая» – это не то. То, что он видел в её глазах, что чувствовал в прикосновении её рук – это было что-то другое, что-то огромное, невыразимое, как опрокинутое звёздное небо в луговой воде.       Она улыбнулась. Потянулась к нему сквозь темноту. Коснулась тёплым дыханием его лица.       – Теперь... можно?       Он не ответил, припал к её губам, как к роднику, чистой ключевой воде. Он так истосковался по ней, по поцелуям, прикосновениям, это было так давно, этого было так мало, страшное ворвалось в их жизнь, отняло у них эти дни, теперь они никому не позволят, будут вместе, рядом, он будет касаться любимого тела, о, какое же оно горячее, когда огненные реки бегут под её тонкой белой кожей, какое желанное, она вся теперь – тепло и свет, свет в чёрно-звёздной ночи, у неё были печальные глаза, когда он увидел её, печальные глаза и светлое имя, теперь – только имя, печаль отступила, и в глазах её тоже горит огонь, золотой огонь, звёздный свет.       Она дрожащими от нетерпения пальцами расстёгивала его рубашку, чувствовала, как кружится голова – совсем как в ту, первую, соловьиную ночь, что так ясно явилась ей во сне. Она ощущала теперь, что эта ночь живёт внутри её тела – вместе со всеми прикосновениями, поцелуями, взглядами, – бежит в крови, наполняет жизнью, и привычная робость отступает, она больше не думает о том, что вокруг нет стен, негде спрятаться, нечем укрыться, она будет одета в один лишь звёздный свет, и рядом с ней будет только её Серёжа, закроет её своим горячим телом от горя и зла, она не боится, нет, платье взметнулось в воздух белой птицей, опало на влажную от росы луговую траву, ночная прохлада касается разгорячённой кожи, она падает на тёплое, мягкое, видит над собой далёкие звёзды и родные глаза.       Ей казалось, что она чувствует спиной, как бьётся под землёй огромное живое сердце – или это отзвуки топота лошадей, что несутся сквозь ночь, роняя с развевающихся грив серебристые лунные искры? Всем телом она припадает к своему Серёже, губы так сладко горят от его поцелуев, он проводит рукой по её бедру, и внизу живота просыпается жгучий огонь. Звёзды склоняются низко-низко, их можно коснуться рукой... нет, это не звёзды, это его глаза, горят ярче звёзд, они ближе, касаются её своим теплом, нет, уже не теплом, жаром, по телу пробегают тягучие огненные волны, невозможно ждать, она подаётся к нему, прижимается всем телом, над ними – звёздная бездна, нет стен, нет преград, она не может, не хочет сдержать вздох, что рвался из её груди, это не может быть неправильно, не может быть плохо, это оттого, что она живая, просто живая, это оттого, что её тело ласкают родные, любимые руки, и она вся горит от его поцелуев, отвечает на ласку, пылко и ещё так неумело делясь своим огнём, чувствуя, как он принимает с благодарностью её дар, с щемящей нежностью припадает к её губам, она совсем не помнит себя, становится собой, мир вокруг ускользает, плывёт, нет, это они плывут по реке, по звёздной реке, и вокруг тепло, мягко, и это не закончится, потому что любовь никогда не перестаёт.       Сладостная дрожь проходит волнами по её горячему телу – быстрее, быстрее, быстрее, – и это не страсть, что-то другое, невыразимое, когда отступают робость, смущение, стыд, страх и вина, когда уже не двое – одно, когда душа касается души, потому что тело словно выходит за пределы себя, становится больше, чем всё, что можно описать словами, ей кажется, что они парят под звёздами, потому что ей так легко, а звёзды так близко, они смеются и звенят, им тоже так хорошо, она вздыхает вместе с ветром, влажные от росы травинки касаются её рук, её плеч, и под её спиной вздыхает прогретая солнцем земля, и всё это соединяется внутри неё, отражается в тихой лесной реке, и жизнь наполняет всё вокруг, наполняет её, горит в её теле золотым огнём, и огненной волной припадает она к своему Серёже.       Они долго-долго молчали, не в силах найти нужных слов – да и были ли они в самом деле нужны? Клэр лежала, рассеянно прислушиваясь к сладостной неге, овладевшей всем её телом, а Сергей мягко, устало целовал её лицо и шею, безмолвно благодаря за то, что она здесь, с ним. За то, что рядом. На её часто вздымавшейся груди лежала, раскинув крылья, синяя птица, и блестело на её руке кольцо с росной каплей сапфира, и она была самой верной и самой чистой – здесь, сейчас, согретая его теплом. Такая близкая, родная, что от одной мысли об этом щемило сердце. Она больше не пряталась от него, одетая в один лишь звёздный свет. Белая, тёплая, живая. Голубка.       – Помнишь, я говорила про звёзды... – Голос у неё был севший, и она облизнула пересохшие губы перед тем, как заговорить. – Что они казались мне похожими на призраки оттого, что нельзя узнать, живые они или мёртвые.       – Я всё помню, что ты мне говорила, – улыбнулся Сергей. Поцеловал беззащитную впадинку между ключиц. – Всё-всё.       – Я вдруг поняла, что это совсем не так. – Она запустила тонкие пальцы в его волосы, наслаждаясь прикосновениями его рук и прохладного ночного ветерка. – Если нас достигает их свет, значит, для нас они живые. Они все... живые, понимаешь? Как люди... те, кто ушли. Они живы, пока нас касается их свет. Я теперь вижу, как это... красиво. Совсем не... страшно.       Сергей опустился рядом, не выпуская её из своих рук, и тоже взглянул в чёрно-звёздную бездну. Необъятную, далёкую и близкую. Ему вдруг представилось, как их огромная – и такая маленькая – планета летит сквозь вечный мрак, озаряемый светом солнца. Свет – это жизнь.       «Клэр – это «свет».       – Господи, как же я тебя люблю...       Он сказал бы другие слова – но слов не хватало, он не мог подобрать тех, что выразили бы невыразимое. Он просто поцеловал её глаза, и она улыбнулась, с нежностью потянувшись к его лицу.       – Я тоже люблю тебя, Серёжа... Больше всего на... Ой!       Клэр дёрнула плечом, которое что-то кольнуло, и тут же услышала над ухом пронзительный писк. Нашарив не глядя край пледа, Сергей воскликнул: «Комары!» – и укрыл их с головой. Она смеялась, а он целовал её улыбку.

***

      Они брели по влажной от росы луговой траве: высокое звёздное небо по-прежнему простиралось над ними в бесконечность, а впереди темнела озарённая ночным светом роща. Клэр прислушивалась к таким непривычным ночным звукам природы и к чему-то удивительному внутри себя. Не новому, а только спавшему в ней долго-долго и вот теперь наконец распахнувшему глаза. Сергей обнимал её плечи и касался губами её волос, когда она приникала к нему, прижималась к тёплому боку.       – Устала, родная? Хочешь на ручки?       – Ничего, уже недалеко. Надорвёшься ещё, – тихонько рассмеялась Клэр, которая, конечно, хотела.       – С чего бы вдруг?       – Да больно уж вкусные у твоей бабушки пирожки, и печёт она их каждый день!       – А... – глубокомысленно протянул Сергей. – Так ведь ничего лишнего-то от них не осталось. Я всё-всё проверил, – доверительно сообщил он, притянув её, такую тоненькую, к себе. Потом взглянул поверх её плеча туда, где темнела погружённая в ночь роща, и сказал: – Закрой глаза!       Клэр доверчиво закрыла глаза, мягко сжала его пальцы, когда он взял её за руку и повёл за собой. Слух будто бы обострился, и ей вдруг показалось, что она слышит, как растёт трава, и как вздыхают во сне спрятавшие голову под крыло птицы. Ещё был тонкий, хрустальный звон – это, наверное, звёзды на чёрном бархатном небе. Пахло травой, росой, и ветер приносил запах реки, и от всего этого по телу снова разливалась сладостная нега, и хотелось просто опуститься на землю и слушать, дышать, пить эту тихую нежность.       – Можешь открыть!       Она не сразу поняла, что вокруг неё роща, потому что всюду были крошечные яркие огоньки, и на мгновение ей показалось, что она поднялась в самое звёздное небо. Огоньки были зелёные и жёлтые: переливались, мерцали, падали вниз, растворялись в темноте и вспыхивали вновь.       – Это...       – Светлячки. – В голосе обнимавшего её со спины Сергея была слышна улыбка. – Правда, они похожи на звёздочки? Такие... тёплые, земные. Живые.       Крошечный огонёк сорвался с ветки; Клэр протянула руку, и он упал ей в ладонь. Она не почувствовала невесомого прикосновения, и ей совсем не было неприятно, она даже не могла думать о нём как о насекомом, потому что в ладони у неё лежала крошечная живая звёздочка. Такая маленькая, она всё же старалась озарить своим светом ночную темноту.       Огонь весело потрескивал за закрытой дверцей печки, и стоявший сверху чайник уже начинал закипать, важно, с достоинством, мурлыкая и шурша. Керосиновая лампа освещала маленькую комнатку тёплым жёлтым светом. На столе уже стояли простые эмалированные чашки и лежала открытая коробка с бутербродами и печеньем. Они застелили кровать пледом, свернули из одежды подушки, и Клэр уютно, словно кошка, растянулась на лежанке, наблюдая за Сергеем.       – Отчего так... хорошо? – задумчиво спросила она то ли его, то ли саму себя.       – Тебе по-простому или по-научному? – засмеялся Сергей, поворошив в печке дрова.       – Давай по-научному.       – От выброса в кровь гормонов.       – Ну... скучно, – разочарованно протянула Клэр, уткнувшись подбородком в сложенные руки. Плечо всё ещё ныло, но как-то умиротворённо, почти приятно. – А по-простому?       – По-простому... заниматься этим куда интереснее, чем рассуждать, что и почему. – Сергей присел на край кровати и ласково взъерошил ей волосы. – Разве нет?       – Да, – с готовностью отозвалась Клэр, приподнявшись, и села рядом. Прислонилась к его плечу, прижалась щекой. И правильно, что этого нельзя ни понять, ни объяснить. Не всегда это так уж нужно – лишь бы чувствовать внутри себя эту жизнь, лишь бы ощущать родное мягкое тепло. – Можно... спросить?       – Как и всегда, – с мягкой укоризной улыбнулся Сергей.       – Ты... вернулся после того, как прочитал Сонино письмо, да? – нерешительно, осторожно подбирая слова, спросила Клэр. С тревогой заглянула ему в глаза, безмолвно спрашивая, не сказала ли она лишнего. Такого, что снова вернуло бы их к собственной боли, мучительной вине.       – Да, – кивнул Сергей. В голосе и в глазах его была печаль, только не такая горькая, как прежде. Светлая. – Как бы я ни винил себя в том, что случилось, мне придётся признать, что я уже не могу этого исправить. И... мама права. Лучшее, что мы можем сделать для наших мёртвых родных – это жить счастливо и заботиться о живых. Я понимаю, что Соня этого для меня и хотела... как и твоя мама – для тебя. В том, последнем, письме.       Клэр безотчётно крепче прижалась к его плечу. Перед глазами встал белый лист и чёрные буквы, словно сохранившие горечь и тоску последнего вечера её мамы. Она так проникновенно говорила о своей любви к дочери, так искренне желала ей счастья, что тогда Клэр, быть может, впервые поверила, что заслуживает этого всего. Что не должна винить себя в смерти мамы, и что та будет счастлива её счастьем даже там, где она теперь.       – Оленьке, наверное, понравилась бы Саша, – чуть дрогнувшим голосом проговорил Сергей. – Она бы тоже хотела, чтобы я заботился о ней. Это ведь не... замена.       – Конечно, нет. – Клэр утешающе погладила его плечо, уловив в его голосе нотки оправдания. – Они разные, просто ты любишь их обеих.       – Да... люблю.       Сергей долго молчал, глядя на свои сцепленные руки. Клэр прислушивалась к его дыханию, касалась кончиками пальцев напряжённой спины, пыталась угадать его мысли.       – Тебя печалит то, что ты не любил Соню так сильно, как она любила тебя?       Сергей чуть вздрогнул, взглянул на неё почти испуганно:       – Я не... Нет, Клэр, это... другое.       – Я знаю. – Она улыбнулась, погладила его по щеке. – Я не... ревную, Серёжа. Ревность – это ведь неуважение, недоверие, а я тебе верю и уважаю тебя. Я просто хочу сказать, что мы чувствуем разное к разным людям, и не всё можно описать словами. Нежность, привязанность – разве не проявления любви? Просто она, наверное, бывает очень разной, как... не знаю, бабочки? Или птицы. Поверь, меня бы ранило, если бы ты был с женщинами, к которым совсем ничего не чувствовал. Я рада, что ты был не один, и что тебе было с ними хорошо. Они и сами... хорошие.       – Ты всё-таки просто удивительная, – улыбнулся Сергей, повернувшись к ней. Её лицо было близко-близко: рука лежала на его плече, и она опустила на неё подбородок. Взглянула ему в глаза и улыбнулась в ответ.       – Просто я очень тебя люблю, – тихо проговорила она. И почему-то вспомнила о звёздном небе и живых звёздочках-светлячках.

***

      В ту ночь ей снились хорошие, тёплые сны. Иногда она почти просыпалась: не до конца, словно поднималась из глубины реки к самой поверхности, но не всплывала, только сжимала мягко руку Сергея, прислушивалась к его дыханию, приглядывалась к склонившимся над крышей маленького лесного домика звёздам – и снова погружалась в сон. Там были птицы и цветы, золотая от солнечного света Припять, красные розы, соловьи в роще у реки и белый кораблик на подводных крыльях, «Птичье молоко» и золотой кружочек солнца в чашке горячего чая, улыбки и смех родных людей, их счастливые глаза и лица. Даже сквозь сон она ощущала, как по всему её телу разливается умиротворяющее, целительное тепло.       Солнечный зайчик пробрался в щёлочку между ставен, спрыгнул с окна на стол, с любопытством скользнул по выпуклому боку погашенной керосиновой лампы, скользнул по расписанному цветами чайнику и запрыгнул на кровать. Ласково пробежал по лицу Клэр, точно погладил сомкнутые веки, и она открыла глаза. Зайчик тут же перепрыгнул на лицо Сергея, и тот смешно поморщился, спрятался в самодельную подушку.       – Доброе утро... Сергулёк.       Сергей сонно засмеялся.       – Чего ты... как бабушка!       – А почему она тебя так называет?       – Ну, это просто... уменьшительное от имени Сергей.       Клэр задумчиво взглянула на скользившие по стене тени и старательно проговорила по слогам:       – Сер-гу-лёк... По-моему, совсем не похоже!       – Да там, знаешь ли, ещё более странные варианты есть.       – Например?       – Сергуся. Или даже просто Гуся.       Сергей снова рассмеялся, увидев округлившиеся от удивления глаза Клэр.       – Подожди... Гусь – это ведь птица такая. Как же... Гуся?       – Ну вот так! – Сергей потянулся, обнял её, ласково поцеловал в уголок губ. – Есть ещё Сергусик.       – Сер... гусик, – старательно повторила Клэр и смешно наморщила нос. – Опять какой-то гусь получается!       – Меня вполне устраивает Серёжа, – улыбнулся Сергей, не сводя с неё глаз. – Особенно, когда это говоришь ты. У тебя так... трогательно выходит. Трудно, наверное?       – Я уже привыкла, – призналась Клэр, и от одних этих слов в груди стало тепло. Она теперь училась привыкать к хорошему. – У меня правда хорошо получается?       – Лучше всех!       Он снова потянулся её поцеловать, но в то же самое мгновение скрипнули ставни, окно приоткрылось, и между створками показалась морда тёмно-гнедой Ночки, на которой вчера ехал Сергей.       – А... да. Водопой, – с сожалением вздохнул он. – Я иду, иду!       Ночка морду не убрала, продолжая заинтересованно тянуться к столу, где стояла коробка с печеньем – закрытая, но сладко пахнувшая шоколадом. Клэр засмеялась, встала с кровати следом за Сергеем, подошла и погладила тёплый лошадиный нос. Ночка приветливо фыркнула, коснулась мягкими губами её ладони.       Спина и бока ныли после проведённой на жёсткой кровати ночи, но Клэр почти не обращала на это внимания: её мысли были заняты этим утром, звёздным лугом и, конечно, Сергеем. Она шла следом за ним по узкой тропинке, вившейся между деревьями, и вела под уздцы Искру. Лёгкий утренний ветерок ерошил её волосы, принося с собой запах речной воды. Травинки цеплялись за подол её белого платья, словно просили остановиться и полюбоваться цветами в алмазных росных коронах, бережно расправлявшими навстречу утреннему солнцу тоненькие лепестки. Невидимые в пышных кронах птицы пели так громко, что, казалось, это звенел сам воздух. В ветвях раскидистого дуба мелькнула рыжая белочка.       И вот уже река: высокое синее небо отражалось в поверхности воды, роняя в глубину пушистые белые облака. У самого берега был виден золотистый песок на дне и тонкие нити водорослей, среди которых мелькали крошечные рыбки. Лошади радостно зафыркали, припав к прохладной воде мягкими губами.       – Хочешь искупаться?       – Искупаться?       – Да. Что ты так смотришь, как будто я тебе что-то неприличное предлагаю?       Сергей засмеялся, а Клэр смущённо улыбнулась, прикусив губу.       – У меня купальника нет. В смысле, вообще.       – Ночка и Искра никому не расскажут о том, что видели, – торжественно заверил её Сергей.       – Я плавать не умею. Совсем, – жалобно проговорила Клэр.       – Понятно. Ещё возражения будут?       Клэр сначала неуверенно пожала плечами, а потом покачала головой.       – Ты так и не ответила: ты хочешь или нет?       – Хочу, – тихо проговорила она, подумав, что и во многом другом поступала так же. Не могла даже самой себе признаться в том, чего она хочет, не могла признать, что у неё есть на это право, и только придумывала, почему она этого сделать не могла. Тратила на сомнения драгоценные мгновения жизни, когда сердце её уже знало, понимало, видело всё.       Даже привычное смущение ощущалось как-то по-новому: словно она делала что-то такое, чего делать было нельзя, но знала, что её за это не накажут, потому что на самом деле ей это было можно. Открыться яркому солнечному свету было не то же самое, что распахнуть себя навстречу звёздному, и она замерла на мгновение, прижав к груди платье, которое ей помог снять Сергей. Солнечные лучи ласково касались её рук, её плеч, её спины. Золотой огонь бежал по бледной коже, так редко ощущавшей прикосновения солнца, тепла, любви. Теперь всё это было. Теперь вся она была жизнь.       Лошади неспешно щипали траву, помахивая хвостом и искоса, будто бы с любопытством, наблюдая за людьми. Вода приятно холодила кожу, тихонько журчала у самых берегов. Река в этом месте была совсем не широкой, и вдоль неё почти везде росла высокая трава.       – Не бойся, здесь неглубоко. И я рядом.       Она не решилась обернуться, чувствуя, как он прикасается к её спине. Вода здесь уже доходила ей до пояса, и она опустила одну руку, чтобы коснуться перевёрнутых облаков, другой смущённо прикрывая грудь. Резные тени деревьев скользили по зелёным речным берегам. Сергей целовал её шею, обнимая со спины, и она откинула голову ему на плечо, и солнце ласково коснулось её лица. Она дышала полной грудью, рассеянно касалась кончиками пальцев прохладной речной воды, и ей казалось, что это будет длиться вечно, потому что всё это была любовь, а любовь никогда не перестаёт.       – Значит, ты купалась первый раз в жизни?       Клэр кивнула, подтянула колени к груди и уткнулась в них подбородком, задумчиво глядя на тихую лесную реку. Она сидела на пледе, который принёс из домика Сергей; сам он уже оделся, а она только чуточку прикрылась полотенцем, только смотрела на своё белое платье, словно то, что её тела касались солнечные лучи, могло задержать ещё ненадолго это ускользающее, томительно-прекрасное мгновение.       – Хочешь, в следующем году поедем на море?       – Хочу, – просто ответила Клэр. – А ты там уже бывал?       – Да, ещё с родителями, когда совсем маленький был. Я оттуда ту белую раковину привёз, что у нас в серванте лежит. Потом... Ну, учёба, служба – не до того стало. Сашеньке вот обещал, что после первого класса – уж наверняка.       От одного этого простого и светлого «у нас» в груди становилось очень тепло.       – А я родилась на берегу залива, совсем рядом с океаном, – задумчиво проговорила Клэр, глядя куда-то вдаль. – И целых четырнадцать лет прожила. Там были такие красивые закаты, а для меня он всё равно оставался просто огромной лужей.       Сергей печально и ласково улыбнулся, обняв её обнажённые плечи.       – Теперь всё по-другому, Клэр. Теперь ты умеешь... видеть.       Слышать. Ощущать каждой частичкой своего проснувшегося, ожившего тела.       Капельки речной воды высыхали на её коже, согретой солнечным теплом. Она подняла глаза к высокому синему небу: звёзд теперь не было видно, потому что их свет затмевала самая близкая из них, но она знала, что они там, тоже светят, и их можно увидеть в глубине колодца и тихой лесной реки. Так и те, кто ушёл: невидимые, они продолжают дарить свет своим любимым.

***

      Домой они вернулись как раз к пирогам: умиротворённые, отогревшие друг друга своим теплом. Марья Николаевна встретила их с привычной мягкой лаской, Сашенька – с радостью, граничившей с восторгом. Клэр очень хорошо понимала, что чувствует девочка: ей самой была невыносима любая неопределённость, и она так много готова была сделать для того, чтобы всё снова стало хорошо – а что может маленький ребёнок? Только уповать на то, что родители смогут договориться, и его маленький мир не рухнет ни сегодня, ни завтра.       Долгие летние дни потекли своим чередом: от отпуска Сергея оставалась ещё почти целая неделя, а им только и хотелось, чтобы она никогда не заканчивалась. Они много времени проводили с Сашей, но та всегда очень чутко понимала, когда им хотелось побыть только вдвоём, и под каким-нибудь бесхитростным предлогом уходила к Марье Николаевне. Сергей один раз спросил её, не обижается ли она на них за это, и Саша по-взрослому серьёзно ответила, что «всё понимает».       Они подолгу гуляли вдали от чужих глаз, по солнечным лесным тропинкам, и там Клэр, никого не стесняясь, повторяла за Сергеем сложные русские слова; по вечерам она старательно выводила их в прописи, и с каждым днём у неё получалось всё лучше и лучше. Когда Сергей приходил, чтобы почитать Сашеньке сказку перед сном, Клэр садилась рядом и тоже слушала; что-то понимала сама, что-то после объяснений, и часто-часто вспоминала лесных светлячков.       Летнее солнце, свежий воздух и душевный покой делали своё дело, и Клэр быстро шла на поправку. Раны затягивались, шрамы истончались: тот, что на шее, был почти незаметен, а вот на тыльной стороне правой ладони была видна тонкая белая полоса. Клэр пожимала плечами с чуточку напускным равнодушием и говорила, что это совсем не важно: двумя шрамами больше, двумя меньше – какая разница? Ей и правда становилось всё равно, когда она видела, как смотрит на неё Сергей. Ей было очень хорошо здесь, в деревне, но было ради чего и ждать возвращения в Припять: там были друзья, совсем уже родные люди, а ещё там был их с Сергеем дом, в котором они могли остаться наедине. Однажды они попытались здесь, в доме Марьи Николаевны, но Клэр так боялась не сдержаться и напугать Сашу, что перепугала саму себя. Можно было снова уехать куда-нибудь, но в лесном домике, сказать по правде, было бы неудобно, а та ночь под звёздным небом была и должна была остаться неповторимой. Такое невозможно предугадать или устроить.       Иногда в глазах Сергея появлялась прежняя печаль, и Клэр без слов угадывала, что он снова вспомнил о Соне или, быть может, увидел что-то, что напоминало ему о ней. Тогда она мягко брала его руку и просила рассказать: потому что помнила, как он сам делал это для Катерины, облегчая её боль, и потому что ощущала это правильным. Иногда он тяжело вздыхал и подолгу молчал, прежде чем заговорить; иногда смотрел виновато и спрашивал, точно ли она хочет слушать. Она хотела. Хотела знать, хотела разделить всё, что было у него на душе, потому что ей невыносима была мысль, что он будет чувствовать себя одиноким рядом с ней, не имея возможности разделить с ней своё горе. Она, всю жизнь скорбевшая по потерянной маме, понимала, что это горе никогда не исчезнет насовсем, но в голосе Сергея, вспоминавшего безвозвратно ушедшие дни, становилось всё меньше боли и всё больше тепла. Он учился жить с этой раной. Выздоравливал.

***

      Огромное море ржи расстилалось прямо за спуском с холма. Ветер гнал широкие волны по золотым венцам, ерошил лошадиные гривы и венчики росших по всему склону цветов. Несколько минут Клэр не могла вымолвить ни слова от того, какая это была красота.       – И там правда есть васильки?       – Конечно, я сам видел.       С трудом отведя глаза от ржаного поля, Клэр взглянула на Сергея и тут же подумала, что была не так уж права. Он был куда красивее, и волосы его золотились на солнце, словно спелая рожь.       – Что ты так... смотришь? – смутился Сергей.       На мгновение Клэр тоже готова была смутиться – но это вдруг прошло. Она тряхнула отливавшими рыжим волосами и просто сказала с улыбкой:       – Любуюсь.       Он улыбнулся в ответ, подъехал чуть ближе, обнял её за плечи, привлёк к себе и поцеловал. В груди сразу стало сладко и тяжело.       Они спешились, свели лошадей вниз, к полю, по крутому склону холма, и Сергей, заметив что-то, взял её за руку и потянул в сторону от дороги.       – Вот... смотри!       Он отодвинул золотой ржаной полог, и склонившаяся к земле Клэр увидела два тоненьких василька, доверчиво тянувшихся к солнцу резными лепестками. Два маленьких, трогательных цветочка в море золотого огня. Они были так похожи на полные родного мягкого тепла глаза её Серёжи.       Невозможно было не прикоснуться к его руке. Не потянуться к его губам в этом золотом море.       Узкая лента дороги убегала вдаль, к самому горизонту, где пронзительно-синее безоблачное небо склонялось над ржаным полем. Золотые волны шелестели под ласковым ветром. Топоту лошадиных копыт вторило биение огромного сердца под тёплой, согретой солнцем землёй. Невидимые звёзды смотрели на них из опрокинутой небесной бездны, а самая близкая, ярчайшая из них, щедро дарила им своё тепло. Лошади мчались галопом сквозь бескрайнее ржаное поле, и им казалось, что за спиной у них выросли крылья. Так верилось, что всё теперь будет хорошо – потому что они вместе, потому что рядом. Потому что однажды они обязательно снова обретут всех, кого потеряли, а пока они будут жить и радовать их своим счастьем. Те ведь совсем рядом: носятся на птичьих крыльях над морем золотого огня и поют им свои небесные песни.       Ничто не напрасно. Никто не исчезает навеки, и мы никогда не расстаёмся с теми, кого любили. Их свет остаётся жить в любящих сердцах.