Журавли

      Золотая лента с вьющимся узором лежала в стороне, перевязанная на рукояти Миротворца — символично и в то же время сентиментально. Сухие ладони с огрубевшей смуглой кожей касались на удивление нежно и осторожно. Гребень неспешно скользил по угольно-чёрным волосам, свободно рассыпавшимся по широким мускулистым плечам, — Джесси проводил вдоль седых висков, пропускал сквозь пальцы жёсткие серебряные пряди и запоминал каждый миг, проведённый вместе с Хандзо. Это было похоже на сказку, красивую и нереальную. Не было Омнического кризиса, унёсшего миллионы жизней, и никогда не существовало Overwatch, что мог бы встать на защиту разрушенного мира. В конце концов, не было взрыва базы в Швейцарии — ни холодных бетонных плит, ни свиста лопастей вертолётов, ни сводок новостей, в один голос кричавших о гибели глав организации. Всё это было не с ним, а с кем-то другим.       Бросая сожжённые мосты, спасаясь от ночных кошмаров и фантомных болей в придорожных барах с бутылками дешёвого портвейна, ковбой искал покой, как утопающий ищет глоток спасительного воздуха. Пройдя сотни миль, убив не одну тысячу людей, не раз совершив ошибку, Джесси был готов отчаяться, но в последний миг, на волосок от смерти, нашёл спасение в Шимаде.       Хандзо был рядом. Он был так близко, что можно было провести механической рукой по широкой груди, почувствовать литые мышцы под бледной кожей широких плеч. Можно было убрать упавшую на глаза прядь в сторону, на мгновение задержав пальцы близ острой скулы. Стоит только протянуть ладонь, чтобы коснуться плавного изгиба шеи, увериться, что лучник не призрак, не сон, готовый растаять с первым лучом солнца. Это то немногое, что может позволить себе американец. На большее он не решался.       Их отношения нельзя было назвать близкими — даже не друзья, если уж на то пошло. Джесси было достаточно просто быть рядом и смотреть, как сильные пальцы отпускают стрелу одним отточенным движением, как с громовыми раскатами рассекают воздух исполинские призрачные драконы. Это было похоже на волшебство — от мифических созданий веяло ночной прохладой и лёгким морозом, после которого на коже оставалась лёгкая корка инея. В один день, такой же обычный, как и предыдущие, когда безоблачное небо заливали последние всполохи догорающего заката, Джесси назвал его «Южным Драконом». Его слова прозвучали тихо, чуть различимым шёпотом, и Шимада услышал его. Уголки его крепко сжатых губ едва дрогнули — то ли в усмешке, то ли в улыбке.       «Ты никогда не слышал легенду про двух драконов, не так ли, ковбой? Как-нибудь я расскажу её тебе».       Хандзо не говорил, что любит его. Ни единого слова о чувствах, словно они под запретом для бывшего наследника клана якудза. В строгих, но удивительно тонких чертах, в ставшем таким привычным прищуре ковбой не видел нежности. В темных глазах были только исчисляемая годами усталость и застарелая боль — Хандзо живёт с этими годами. На дне чёрной радужки — печаль и сожаление, ярость и опустошённость, но только не любовь. Даже улыбка у лучника вымученная, усталая, так что и не заметишь, если не приглядеться. Словно Шимада только мучается, когда его маска холодности и спокойствия разрушается под давлением горячих шершавых рук Маккри. Их сближение было скомканным, тяжёлым, и Джесси уже был готов пожалеть о том, что попытался растопить лёд чужого сердца, если бы один день не изменил все.       В памяти выжжен дождливый вечер октября — первый и последний раз, когда японец поцеловал его, когда холодные влажные губы коснулись осторожно и едва ощутимо. Единственный раз, когда в глазах, тёмных и внимательных, мелькнул огонёк тепла. Это была обжигающая волна чувств, поднявшаяся в груди, накрывшая Джесси с головой, — удивление, шок и заполонившая всё нежность. Не осталось ничего и не было сил спастись. Дорвался, как сказала бы Амари с иронией.       Дорвался до желаемого. Разбился о землю жестокой реальности и больше не встанет. Доигрался, блять.       Джесси всем телом вжимал Хандзо в мокрую от дождя стену, исступлённо целовал твёрдые губы, цепляясь дрожащими пальцами за промокшее насквозь кимоно — лёгкая ткань так приятно липла к чужой горячей коже, что только от этого ощущения сносило крышу. Хотелось большего, и сложно, безумно сложно было держать себя в руках — можно было прижать к стене, надавить коленом между стройных бёдер, раскрывая и подчиняя себе. Джесси дышал каждой секундой, проведённой с Хандзо, — он потерялся во времени. Ковбой растворился в ощущении близости, захлебнулся от одной мысли о том, что ему позволили больше — намного больше, чем он мог ожидать. По ладоням текли капли дождя, было темно и жарко. В то же время было спокойно и так тихо, что Джесси слышал стук собственного сердца — громкий набат, отдающийся нестихающим гулом в висках. Шимада был рядом — его можно было прижать к себе, зарываясь носом в распущенные волосы цвета воронова крыла, пахнущие горчащим на языке дымом. Можно было оставить на впалой мокрой щеке поцелуй, едва коснувшись шершавой прохладной кожи. Этого хватало, чтобы чувствовать себя живым.       Хандзо стал всем: пульсом, торопливым и шумным, бьющимся где-то на задворках сознания; нервной дрожью, пробегающей по самым кончикам похолодевших пальцев, нажимающих на курок Миротворца; Хандзо был дыханием, спасительным вздохом после бездны отчаяния, из которой стрелок лишь чудом выбрался. Без него Джесси уже не умел жить. Болезненная привязанность, не иначе. Джесси не стеснялся признаться самому себе, что любил Хандзо. Любил так, как, наверное, никого больше не любил на белом свете, — всем сердцем, каждой его частью, готовый отдаться полностью по одной только просьбе. На кого-то такого же, но второго, не хватит сил — от этой любви болело и кололо в груди, захватывало обжигающей волной, обдавая согревающим теплом. От этой любви щемило, замирало в сердце от переполнявшей нежности, просто от желания быть рядом. От неё Джесси сходил с ума, от вскруживших голову чувств — и это-то в его сорок лет, когда судьба должна бы уже лишить тебя розовых очков и жёстко бросить лицом об асфальт действительности! Влюбился, как мальчишка, честное слово. Маккри был уверен, что это не продлится дольше месяца. С каждым месяцем эта уверенность медленно, но верно пропадала.       Сказка могла продолжаться вечность, но в настоящем мире не бывает «happy end». Оставьте всё это голливудским фильмам, а в реальности совсем иначе. Всё покатилось к Дьяволу, и ни Джесси, ни Хандзо не были готовы к этому. Всё рухнуло, как карточный домик, неосторожно задетый рукой, с оглушительным звоном треснуло, будто разбившееся на сотни осколков стекло, и не было никого и ничего, что было бы в силах предотвратить это. Жизнь наёмника коротка по определению, и, очевидно, когда-нибудь кого-нибудь из них ждала бы пуля. Джесси был готов к тому, что ему не суждено умереть в собственной квартире — он убийца, а у убийц не бывает спокойной смерти. За его душой когда-нибудь да придут, и всё это — вопрос времени. Только вот он совершенно не был готов к тому, что в прицеле снайперской винтовки окажется идущий рядом лучник.       Раздался выстрел. Громкий, тяжёлый, он словно разорвал что-то внутри Маккри. Может быть даже его самого. А дальше — глубокий провал в памяти, словно ковбой беспробудно пил несколько суток. Он помнит как сжимал мокрое от дождя тело в судорожных объятиях и целовал бескровные сомкнутые губы. Стрелок видел, как медленно пропадает жизнь из тускнеющих карих глаз — ещё вчера Хандзо чуть слышно смеялся над его шуткой, а сегодня умирал на его руках. Ковбой впервые молился. Чёрт раздери, молился! Не верящий ни во что, кроме судьбы, он просил о спасении всех богов, которых знал, — сбивающимся хриплым шёпотом, не слыша себя, будто бы обезумев. Дрожащие губы шевелились сами, а слова складывались в дикие бредни обезумевшего от горя человека. Внутри всё кипело, клокотало, обжигая огнём так, что слезилось в глазах и хотелось только одного — умереть рядом, распластавшись на мокром асфальте. Совсем не так, как он ожидал.       Пальцы Шимады, ещё минуту назад сжимавшие его пончо, ослабли, но Маккри поймал прохладную ладонь и прижался к ней щекой, пытаясь согреть белую, будто снег, кожу. Она не теплела. Ни через пять минут, ни даже спустя полчаса. Шёл град — ледяные капли перестали ощущаться через четверть часа, и стрелок не чувствовал, что охрип. Ни холода, ни крупной дрожи — пугающая пустота стремительно разрасталась в груди, заполоняя собой всё.       Были ли они настолько близки, чтобы сейчас, сидя в съёмной квартирке и распивая алкоголь, Маккри продолжал думать о нём? Чтобы спустя год, всё ещё вспоминая, прокручивал в памяти, всякий раз видя застывшее перед глазами бледное лицо и сомкнутые губы? Спустя столько времени пора бы и забыть. На словах это легко, конечно же. Хандзо никогда не говорил о любви и, кто знает, может, терпел его выходки, разрешая наслаждаться близостью? Джесси не нравится думать об этом, но всё чаще подобные мысли посещают его — сказывается замыкание в себе. Со смертью японца он так и не смог смириться — это был тяжёлый год для всех, не только для ковбоя. Коготь набирал силу, Overwatch же только-только восстал из пепла, и агентов не хватало ни то чтобы вести борьбу с терроризмом, а даже для того, чтобы заявить о себе миру. Досталось всем, никто не спорит, но стрелок уверен, что никому так сильно не прилетело, как им с японцем. Это было подобно ломке, только вот нигде не было средства, что могло бы утолить тянущую жгучую боль внутри — ни алкоголь, ни девочки, ни сигареты. Пачка в день — двадцать сигар в сумме. Прощайте, лёгкие, здравствуй, рак! Казалось, Джесси хотел одного — свести себя в могилу, и у него почти получилось. Почти, если бы не младший Шимада.       Гэндзи вытащил его со дна и привёл в порядок, когда сам Маккри уже ничего не соображал и хотел только одного — сдохнуть. Совсем не геройски, даже не в плену старых приятелей из Банды, а от передозировки каким-нибудь наркотическим веществом — уже было всё равно, как именно помирать. Лишь бы избавиться от ночных кошмаров, от тянущей боли внутри, что сопровождала всюду и всегда — Джесси опустился, отчаялся и не знал, как вылезти из этого дерьма. Шимада знал, как решить эту проблему, и не побрезговал запихнуть старого знакомого в узкую ванну, предварительно включив контрастный душ, — как назло, первым пошёл кипяток. Ковбой орал так, что начали стучаться соседи с угрозами вызвать копов, но какое дело до этого было флегматичному Гэндзи? Спокойствию и собранности японца можно было позавидовать — тот, подобно смерчу, носился по маленькой комнате в два часа ночи, собирая немногочисленные вещи американца в небольшой ободранный чемодан и попутно выбрасывая бутылки и окурки сигар в мусорку. Уже через четыре часа Джесси, выпивший два стаканчика апельсинового сока, дремал в самолёте, прислонившись лбом к холодному стеклу иллюминатора, — Гэндзи вёз его в Непал, не желая слушать отговорок. Маккри и не возникал — не было ни сил, ни желания спорить.       В Непале холодно, много снега и нет хороших сигарет. Стрелок с дрожью кутается в свой пончо и тихо ворчит, пока Шимада ведёт его в горы. Идти тяжело, ноги отвыкли от нагрузок, и десяток километров для Джесси кажутся мучительной пыткой — он просит привал, и Гэндзи молча опускает на снег чемодан с вещами. Устроив стоянку и сидя у небольшого костра, они не разговаривают ни о чём — если японец и чувствует напряжённое молчание, то не подаёт виду, а Маккри ни с кем не хочется говорить. Он погружен в свои мысли и постоянно дремлет, просыпаясь лишь когда ниндзя тыкает в щёку горячей кроличьей ножкой, приманивая вкусным запахом, как одичавшую собаку. Стрелок принимает ножку из чужих рук, сжимая чуть дрожащими пальцами, и вгрызается в горячую сочную плоть, совершенно наплевав на текущий по ладони сок и на смех Шимады — металлический, неестественный, слегка вибрирующий. Маккри уверен, что выглядит ужасно — с мутными глазами, впалыми щеками, грязными, спутавшимися волосами и отросшей бородой до груди, но надеется, что ниндзя простит ему такой непрезентабельный вид.       Джесси ожидал проповедей от учителя Шимады — омника-монаха Дзенъятты. Гэндзи не скупился на восхищённые отзывы о наставнике ещё в то золотое время, когда у всех было всё хорошо — Маккри был ближе с Хандзо, а Гэндзи ждал их в Японии для марафона местной кухни. Дурацкая затея, что сказать, — он ожидал, что Хандзо откажется, но тот быстро согласился, даже без вопросов. Наверное, соскучился по Родине — Маккри был уверен, что японец хотел вернуться домой. Джесси вспоминает это всё с глупой улыбкой — Хандзо любил вкусно поесть. Роллы, рамен, креветки и суши — коробочки от них валялись по всей квартире, пока оба наёмника проводили вечера у телевизора за просмотром какой-нибудь комедии или же боевика. В прошлом остались несмешные шутки и объятия — неловкие, скомканные, но такие приятные, что Маккри хотелось кричать на весь мир о своём счастье. Каждый должен был знать, насколько же это приятно — ощущать тепло чужого тела в своих руках, чувствовать чужой запах, чем-то напоминающий запах моря. Это был короткий промежуток абсолютного счастья — меньше месяца они смогли жить, не задумываясь ни о чём и ни о ком, кроме друг друга. Это было то самое время, когда Хандзо открылся, перестал быть похож на колючку и позволил Джесси касаться себя — мгновения недолгой близости крепко отпечатались в памяти.       Всё что у него осталось — воспоминания, яркие и чертовски болезненные. Даже сейчас мысли о Хандзо навевают тоску — уже притупившуюся, зажившую, но все ещё ощутимую. Не уберёг, не защитил, не сумел спасти. Джесси прокручивает в голове события того дня и понимает, что он, наверное, мог бы что-то изменить. Хотя бы попытаться вытащить японца из лап смерти, даже если бы не получилось, но вместо этого он оставался с Шимадой до последнего вздоха, крепко сжимая его ледяные пальцы в своей грубой ладони. Это была слабость, не иначе.       Как там показывают в фильмах, когда героя постиг крах? Он становится на путь восстановления, находит душевное равновесие и постигает тайны Вселенной? Или же за ним охотится толпа наёмников, вырезающая всех и вся на своём пути, а в конце герой пафосно мстит за погибших друзей? Плевать. Ни через полгода, ни через год после переезда в Непал Джесси не смог успокоиться — омник сравнивал его с зацепившейся за ветку лентой, что колышется на ветру. Маккри не видел в сравнении ничего хорошего, но даже несмотря на расхождения во взглядах ковбой разговаривал с монахом подчёркнуто вежливо, по-звериному скаля пожелтевшие от курения зубы, — едва не срывался на недовольное рычание. Осталось недолго, и Джесси это прекрасно знал, позволяя себе срываться на всех и каждого. После смерти все простят, не так ли?       Попытки Гэндзи исправить что-либо только смешили. Они никогда не были близки, если даже и назвать друзьями, то с большой натяжкой. Да, служили вместе и было несколько хороших, памятных моментов, но никаких разговоров по душам, подарков на Рождество и прочих приятных сердцу мелочей, которые могли бы быть у друзей. Джесси бы огрызнулся, прорычал, что чужая помощь лишь в тягость — он привык справляться сам, а в этой ситуации не было даже смысла пытаться выбраться из ямы, в которую он себя загнал. Маккри вовремя прикусывает язык, не позволяя себе сорваться. Шимада — единственный, кто пришёл к нему, словно по сигналу, когда Джесси был готов лечь в могилу во второй раз. Ни старый состав Overwatch, ни те немногие связи, что сохранились у Джесси с тех времён. Лишь киборг, вытащивший его воняющую спиртом тушку из хаоса, из сплетения алкоголя, дыма сигарет и ночных кошмаров. Это вмешательство в личную жизнь у Шимада врождённое, да? Приходить в нужный момент, перевернуть все вверх дном и вытащить зад американца из самого что ни на есть дерьма? Определённо талант.       Ковбой смеётся тяжёлым хриплым смехом отчаявшегося человека, когда Гэндзи начинает говорить о спокойствии и управлении эмоциями. Это же чистой воды лицемерие! Шимада просит смириться со смертью любимого человека и смотрит так холодно и спокойно, словно ничего и не произошло. Болезненный укол неприятно жжёт в сердце — Гэндзи ведь и не должен убиваться из-за Хандзо. Ниндзя как-то раз сказал, что они с братом никогда не были близки, и, наверное, Шимада даже видит в произошедшем определённую иронию. На роду начертано умирать, не так ли? Во второй раз Циглер не придёт и не поможет, не соберёт по кусочкам и не вернёт из мира мёртвых. Даже винить некого, чёрт раздери! Джесси — влюблённый дурак — будет запивать боль алкоголем и проклинать весь мир за жестокость, пока Гэндзи будет сидеть на вершинах гор и медитировать, ища покой для мятежной души. Каждый спасается от горя по-разному, и американец, топя вечер в виски, уверен, что и Шимаде больно. Может быть даже больнее.       — Разве этого хотел бы Хандзо? — спрашивает японец, врываясь к нему в комнату после одной из лекций Дзенъятты. — Разве мой брат хотел бы, чтобы ты лез в могилу, глуша жизнь в стакане дешёвого портвейна и задыхаясь от сигаретного дыма? Такой он видел твою судьбу?!       В этот раз омник снова говорил о внутреннем умиротворении и попытках найти смысл жизни. По его словам, Джесси надо отвлечься, приобщиться к чему-нибудь новому и созидать, а не разрушать себя. Хобби, знакомства, смена места жительства — всё это должно было помочь. Прямо-таки речи из какой-нибудь религиозной брошюры или, ещё лучше, курса для психически больных! Джесси не стеснялся покрыть парой нелестных слов и железяку, и Гэндзи, который, казалось, был готов взяться за свои сюрикены, скажи стрелок ещё одну фразу в адрес его учителя. Не выдержав, стрелок ушёл, кутаясь в пончо и сжимая плечи дрожащими от холода руками, — ему не нужны советы, не нужны утешения. Он и без них неплохо существует.       — Какое тебе собачье дело до того, что хотел бы Хандзо? Его нет, и всё чего он хотел не имеет значения. Понимаешь? Хандзо больше нет! — в сердцах бросает Джесси, с оглушительным грохотом закрывая перед Шимадой дверь.       Американец ненавидит сочувствующие взгляды, эти проникновенные речи Дзенъятты, который говорит о том, что ковбой должен отпустить боль и продолжить жить. Ради чего? Джесси и так растратил годы на бесполезные мелочи, и лишь ненадолго судьба предоставила шанс быть счастливым рядом с Хандзо. Что у него есть теперь? Маленькая неуютная келья в непальском храме, ветхие и цветастые одежды монаха, в которых чертовских холодно даже с пончо, и два духовных наставника, что пытаются оттянуть от края бездны, в которую американец уже готов спрыгнуть. Это лучше, чем задыхаться в собственной квартире от густого дыма и запаха алкоголя, но совсем не то, что нужно.       Джесси учится смирению. Медленно, с явным отрицанием и скептицизмом, но день за днём рана от потери затягивается, давая возможность видеть мир не только в оттенках серого. Это тяжело — как если бы вы выкачивали гной из сердца, сжимая пульсирующую мышцу сильнее и сильнее. Ковбой пьёт горькие настойки, смотрит на омников уже не так злобно и, кажется, даже находит хобби — карандаш уверенно ложится в руки и помогает отвлечься. Далёкие верхушки снежных гор, монахи, Гэндзи и Хандзо — Джесси смотрит на небрежные резкие наброски, сделанные угольным карандашом, и, неожиданно для себя, успокаивается. Жизнь не продолжается, она оборвалась в тот день, когда свет в глазах старшего Шимады погас, но сейчас Маккри уже намного легче. Всё реже он тянется к бутылке виски, а пачку сигарет выкуривает за неделю — медитаций и упражнений достаточно, чтобы вернуться в относительный порядок. Уже не тянет выйти в окно, что хорошо. Маккри пытается доказать собственному «я», что это можно назвать прогрессом.       Существование идёт своим чередом. Всё в порядке, не считая ночных кошмаров.       В один из таких дней Джесси лежит на тростниковом настиле — в Непале наконец-то весна и можно расстегнуть тёплую куртку, купленную Гэндзи на распродаже. Джесси с улыбкой вспоминает, как зимой провалялся в постели месяц с громким, раздирающим горло кашлем и высокой температурой — ему, кто бы знал, захотелось мороженого — фисташкового или шоколадного с крошкой из орешков. Прихоть обошлась дорого, поэтому сейчас Маккри, всё ещё бледный после болезни, сидел на улице. Солнечный свет оставался золотистым бликом на отросших каштановых волосах, в которых уже появилась заметная проседь. Лучи щекотали нос — Маккри то и дело морщился, подставляя лицо солнцу. Джесси отвык от тепла и поэтому сейчас был готов радоваться ему, как маленький ребёнок. Приближение Шимады не осталось незамеченным — Маккри чуть приоткрыл глаза, глядя на японца. Тот был спокоен и собран, как обычно, — тускло-зелёное свечение было мягким, и можно было расслышать вибрацию работавших микросхем внутри киборга. Гэндзи садится рядом, скрестив ноги, и смотрит на цветущее дерево сакуры — он привёз сюда семечко из Японии ещё в начале обучения у Дзенъятты, а вскоре росток пророс и зацвёл пышными розовыми цветами. Джесси был уверен, что дереву в таких суровых условиях не вырасти, но, что удивительно, в их жестоком мире случаются такие мелкие чудеса. В воздухе витает густой запах вишни, и Маккри, вдыхая всей грудью, закрывает глаза — ему хорошо. Намного лучше, чем год назад.       — Сегодня ты услышишь легенду о тысяче бумажных журавлей — я узнал о ней от матери в детстве. Когда я и брат были маленькими, на ночь нам рассказывали мифы и сказания, коих в японской культуре достаточно.       Голос Гэндзи заметно потеплел, хотя Джесси казалось это невозможным — это ведь модуль, простая программа, но не больше. Вибрация стала ощутимее, словно бы ниндзя с трудом давались слова, — так у киборгов выглядит волнение? Надо же, подумал Маккри.       — Эта история о девочке по имени Садако Сасаки, что пострадала от взрыва радиоактивной бомбы, — врачи не могли ей помочь и в один голос говорили, что ей не прожить больше года — лучевая болезнь убьёт её. От своей лучшей подруги Садако услышала легенду о журавлях — по преданию, любой, кто сделает тысячу бумажных журавликов, может загадать желание. К сожалению, Сасаки не успела — говорят, она смогла сделать только шестьсот с небольшим таких птичек. Трогательная повесть о мужестве и стойкости ребёнка поразила мою мать до глубины души, и она пересказывала эту легенду всякий раз, стоило только Хандзо попросить — он всегда был её любимчиком.       В словах Шимады нет тайного умысла — он рассказывает о прошлом без злости и обиды. Он не ревновал мать к старшему брату, и Джесси чувствует это. В речи ниндзя можно различить лёгкий оттенок печали, и стрелок мысленно связывает это с ранней кончиной матери мальчиков — Хандзо как-то обмолвился, что её не стало, как только ему исполнилось семь. Шимада вообще не любил говорить о прошлом и старался избегать этих тем, но рядом с американцем его броня из холодности ломалась, и Хандзо, при хорошем раскладе, можно было развести на небольшое откровение — эти небольшие вечера, наполненные хриплым, бархатистым голосом лучника Маккри ценил на вес золота. Как он узнал позже, отношения с отцом были далеки от тёплых — наследнику не доставалось ни любви, ни ласки от родителя. Лишь холод, суровое воспитание и тяжёлые, изнурительные тренировки — из него растили воина и главу клана, но совсем забывали о том, что перед ними — ребёнок. В методах воспитания Содзиро Шимада, наверное, был похож на Габриэля — Джесси вспоминает десяток кругов вокруг полигона и крики на испанском, когда Рейес был особенно раздражён. Правда, несмотря на это, Маккри был по-своему привязан к коммандеру. День его смерти — одна из худших дат в календаре.       На лоб медленно падает лепесток сакуры, и Маккри подхватывает его, гладит шершавыми пальцами — лепесток нежный, розовый, сладко пахнущий и навевает мысли о тёплых днях рядом с Хандзо. Нагретые солнцем волосы с проседью, холодная, чуть шершавая кожа и безразличный взгляд — Маккри видит это почти наяву и издаёт чуть слышный смешок. Он никогда не верил в легенды или богов, слишком уж бесполезное занятие, а сейчас, неожиданно для себя, слушает Гэндзи и молчит, обдумывая услышанное. Все это глупости. Стрелок отчаянно хочет верить, что ещё можно что-то изменить, даже самым невозможным способом, как в книге или сказке, но на самом деле Маккри просто мечтает забыть о том, что смерть — одна из тех вещей, которые неизменны.       — Дорогуша, ты говоришь это затем, чтобы утешить или чтобы наебать? Первое у тебя получается так себе, а во втором ты мастер, — улыбается самыми уголками губ Маккри, а в темных глазах ни капли смеха. Он говорит обманчиво-мягким тоном, скрывая за размеренной речью глухое раздражение. Гэндзи делает лишь больнее, словно бы ворочает бритвенно-острым лезвием в незажившей ране. Чёртов японец.       — Нет. Я рассказал это тебе потому, что ты в этом нуждался. Это только легенда, Джесси. Красивая, не спорю, но она никогда не станет правдой.       Тихий голос Шимады дрожит при каждом слове. Японец прекрасно знает, что имел в виду Маккри, — только об этом они и вспоминают. В такие минуты говорить с ковбоем опасно для здоровья.       — Однажды я смирился с новым телом, а сейчас… я должен смириться с гибелью собственного брата. Это тяжело принять — только-только мы нашли общий язык, и Хандзо понемногу начал забывать те глупые мысли о долге и чести. Мы бы, наверное, справились с пропастью между нами, если бы у нас было больше времени. Теперь же рассуждать об этом не нужно, да и… не с кем. Остаётся только жить дальше, приняв эту боль. Жизнь — череда испытаний. Это — одно из них.       — Не нравятся мне такие испытания. Чушь собачья всё это. И кто верит в эти старческие бредни? — произносит Джесси и щелкает пальцами — нервное, конечно же.       Последний год он сам не свой: говорит глупости, которые раньше бы никогда не сказал, слушает легенды, толку от которых нет. Хочется курить, чёрт как хочется. В кармане куртки находится сигара, но мужчина не торопится её поджигать. Ковбой вертит сигару в руках, и пепел от рассыпающейся отсыревшей бумаги падает на пальцы, оставляя на подушечках угольно-чёрную крошку. Дерьмо.       — Тот, кто отчаялся. Например, ты.       — Снова «ты должен отпустить и жить дальше»? Сто раз уже слышал и в сто первый не перенесу. Избавь меня от этой херни.       Джесси уже готовится к длинной скучной речи и безжалостно сминает сигару, разрывая пополам. Сейчас он на грани того, чтобы сорваться, и горячее болезненное раздражение кипит в груди — ни омник, ни Шимада не имеют права указывать, что ему делать.       — Нет, Маккри. Я не собираюсь учить тебя жить. Кто знает, может эти журавлики помогут тебе найти покой хотя бы на время. Работа хорошо отвлекает от лишних мыслей, если ты не знал.       Зелёное свечение визора становится чуть тусклее. Он смирился. Хотел бы отговорить от этой затеи, но в итоге смирился — Гэндзи ещё со времён Blackwatch знает, насколько упрямым бывает стрелок и как легко его читать, когда он злится. Маленький аккуратный журавлик, бережно зажатый в металлических пальцах, хлопает белоснежными крыльями, и лучи заходящего солнца раскрашивают его в тёплый оранжевый оттенок — американец смотрит на птицу, на острый клюв, что кажется блеклым на фоне горных вершин, и качает головой.       Хуже уже не будет, ведь хуже просто некуда. Что может быть отвратнее, чем потерять любимого человека? Он отчаялся настолько, что решает попробовать — ему нужно занять руки, чтобы не тратить сигары. В Непале они чертовски дорогие, а по качеству — та ещё дрянь.       Первая капля крови размазывается по прежде чистому листу, оставляя багряный след. Джесси бездумно смотрит на пальцы, изрезанные об острые края бумаги, — на подушечках и фалангах тонкие, чуть набухшие ссадины, словно от лезвия ножа. Столько мороки, и это только с первым журавликом, а их надо тысячу. Возможно ли смастерить хотя бы сотню и не сойти с ума? И что с ними делать позже? Нести в храм и ставить свечу, вставать на колени и молиться за какое-нибудь божество? Маккри приваливается плечом к холодной стене, зябко кутаясь в пончо, и берет в дрожащие ладони припасённую на чёрный день бутылку — «Дэниэлс» ни разу не предавал его. Сладость напитка приятным вкусом оседает на языке, и Джесси прикрывает глаза, со вздохом уставившись в потолок, — вот-вот начнёт ссыпаться штукатурка, припорошив волосы белёсым налётом, словно бы сединой. Стрелок совсем не молод — он уже разменял пятый десяток.       Изменит ли эта бумажка хоть что-нибудь? Все ли желания исполняются, или кто-то сверху решает, что должно осуществиться, а что нет? Стрелок запивает вязкую, горькую слюну новым глотком виски — в висках уже не воет сирена от расшатанных нервов. Вместо этого мир становится мягким, плавным, словно бы смазанным, — так намного легче воспринимать действительность. Плохо пить алкоголь на голодный желудок, но важно ли это сейчас? Сейчас, когда Джесси отчаялся настолько, что в пустой квартире собирает бумажных птиц, вместо того, чтобы жить дальше, отпустить и не оборачиваться всякий раз, слыша японскую речь? В данный момент уже ничего не имеет значения. Без Хандзо мир — та ещё скукота, если честно. Вот совсем паршиво. Ни холодных шершавых пальцев на плечах, ни едва уловимого запаха моря, ни даже укоризненного взгляда — он лишился всего. Джесси пьёт, не задумываясь о том, что будет делать завтра с жуткого похмелья, — мир расплывается, комната блекнет, и Маккри только рад этому спасению — он живёт только ради того, чтобы забыться и утопить себя в алкоголе. На большее сил не хватает.       Просыпается он поздней ночью — лунный свет освещает аскетичную келью мёртвыми белыми пятнами. Джесси кажется, что стоит протянуть руку и попытаться прикрыть окно, как луна испепелит его — слишком ярок её луч. Листы раскиданы по всей комнате, ржавые ножницы сиротливо лежат на тумбочке у узкой, похожей на тюремную койку кровати. Джесси вздыхает и поднимается — тяжело, слегка пошатываясь и пытаясь схватиться хоть за что-нибудь, чтобы не потерять равновесие. Ноги наливаются свинцом, а в голове та ещё каша. Ближайшим «что-нибудь» оказывается дверной косяк — Маккри вцепляется в него замёрзшими пальцами и сжимает до боли, подтягиваясь. Перед глазами плывёт и двоится, но американец уверяет себя, что скоро это пройдёт. Хочется рухнуть на кровать и забыться сном — зыбким, болезненным, с кошмарами, где Джесси постоянно совершает ошибку. Он предаёт банду, вступает в Blackwatch и теряет Габриэля, Ану, Джека, всю приобретённую семью. Скитаясь по миру, зарабатывая на жизнь убийствами и проводя ночи в дешёвых мотелях, Маккри встречает Хандзо и, кто бы мог подумать, вновь теряет близкого человека. Хоть бы однажды приснилось что-нибудь, где нет крови и боли, где тихо и спокойно. Будет достаточно просто уютной темноты.       Джесси поднимает с пола новый лист — чистый, гладкий, ни разу не согнутый. Гэндзи купил несколько альбомов, предназначенных для рисования, — японец был уверен, что у старого знакомого не хватит силы воли и упорства, чтобы совершить задуманное, но и не препятствовал, за что американец был благодарен. Для примера первого журавлика смастерил Шимада — он показывал, как правильно сворачивать бумагу, как подогнуть края и сделать их острыми, чтобы выглядело аккуратно. На все это ушло не больше пяти минут, но ковбой жадно поглощал взглядом каждое движение чужих пальцев, стараясь запомнить последовательность. Фигурка не выглядела сложной, но у Джесси возникли сложности ещё до того, как он начал разгибать кармашки, — американец порезался о лист бумаги. Лучшее начало для любого дела — запороть его в самом начале. Повезло, что царапина уже затянулась и осталась лишь чуть взбухшая полоска на пальце. Это была вторая попытка и, хотелось верить, она увенчается успехом.       Теперь нечего терять. Совсем нечего, ведь даже себя не жалко.       Он возится с оригами до утра. Рассветный луч проникает в комнату, освещает беспорядок, оставленный ковбоем, — разбросанные бумажки и стоящие в углу пустые бутылки газировки, которую согласился покупать Гэндзи ради старого приятеля по службе. Джесси вообще много ему задолжал, но надеется, что когда-нибудь вернёт всю ту сумму, которую потратил киборг. Хотя бы её часть, если быть честным с собой. Пальцы немеют и дрожат, каждый взмах рукой отдаётся тянущей болью в уставшем теле, но Джесси счастливо выдыхает и с особенной нежностью смотрит на первого журавлика — у птицы кривой нос, следы от потных пальцев по всему телу и множество мятых сгибов, но это воспринимается как личная маленькая победа. Мысленно Джесси зовёт его Клинт. Журавлик по имени Клинт, и хорошо, что не Иствуд. Его маленький шаг на пути к Шимаде.       Джесси начинает верить, что, возможно, тысяча таких птичек, совсем много, — ничтожная цена за то, чтобы хоть раз увидеться с Хандзо.