Журавли

      В Непале довольно скучно, и Джесси, к собственному удивлению, теряет счёт времени уже через пару недель пребывания в храме. Конечно, все дни однообразны и сливаются в длинную, нескончаемую вереницу событий, скучных прям до жути. Меняются только детали, да и то, нечасто — в один день Гэндзи приносит картошку фри, и американец уминает её за обе щеки, беря сырного соуса больше, чем нужно. Соус капает на новую рубашку, оставляет пятно, но Джесси все равно — он слишком соскучился по простому фаст-фуду, чтобы беспокоиться о таких мелочах. Он чувствует себя оголодавшим зверем в клетке, которому до этого давали лишь пожевать травы, а теперь наконец-то принесли нормальный шмат мяса. Шимада усмехается и отдаёт завёрнутый в бумагу гамбургер, в который американец вгрызается, едва почувствовав запах котлеты и острого насыщенного вкуса карамелизированного лука. Именно с того дня Маккри понимает, что даже здесь, в горах и среди говорящих консервных банок, можно отыскать что-то хорошее.       Джесси много рисует, почти целый день проводит за альбомом, предпочитая своей темной келье небольшой балкончик с прекрасным видом на горы — свежий воздух, живописная местность и эфемерное ощущение свободы. Изначально это было просто способом вернуть конечности прежнюю подвижность — каждое движение отдавалось тупой болью и приходилось выводить каракули на чистом упрямстве. Это могло продолжаться часами и пришлось разнообразить процесс. Сначала рисунки действительно напоминали каракули ребёнка, взявшего карандаш и осознавшего, что с его помощью можно не только чертить палочки-крючочки, но и рисовать, — чего только стоит существо с непропорциональными конечностями в окружении звёздочек и трубочек. В этом рисунке Гэндзи узнал себя и долго не успокаивался — Джесси честно пытался нарисовать все эти хитроумные детали и крепления брони, но получилась полная чушь, отправившаяся в пакет с мусором. Первый опыт был комом, впрочем, как и с журавликом.       Жизнь текла своим чередом, и так, наверное, и должно было быть у обычных людей. Без миссий, без пятен крови на рубашке, без фальшивых паспортов и всего этого, что так любят показывать в триллерах, — зато есть спокойное утро, неплохой завтрак и целый день он предоставлен самому себе. Джесси наслаждался этим спокойствием. Почти. Если бы не возвращался мыслями к Шимаде. Это происходило само собой, даже когда стрелок устал убеждать внутреннее «я», что хватит забивать себе голову и лучше сосредоточиться на журавликах. Не получалось, что бы он не делал — не помогали даже ожесточённые спарринги с японцем, после которых стрелок едва соображал и падал на подушки, не в силах пошевелиться. Ниндзя умел выбивать дурь, и Джесси спал без задних ног больше десяти часов, но был не в силах избавиться от воспоминаний. Слишком влип во все это, особенно для того, кто привык быть одиночкой.       C Текхартой по-прежнему холодная война. При каждой личной встрече Маккри морщит лицо и курит, всем своим видом показывая, где он видел и вертел эти советы и медитации. Омник с завидным упорством пытается поговорить, но сразу же затыкается, стоит стрелку показать средний палец — красноречивый посыл куда подальше. Так и продолжается на протяжении всей зимы, и лишь весной, когда Джесси возится с журавликами, Дзенъятта решает сдвинуть все это с мёртвой точки.       В один солнечный и тёплый день, когда Маккри привычно сидит на балкончике и рисует в альбоме, омник оказывается за спиной и замирает всего в нескольких шагах — предусмотрительно не приближается, словно все ещё помнит, как Джесси наставил на него револьвер и был готов выстрелить. Помнит, что у американца в последнее время дрожат руки — одно неосторожное движение и раздастся выстрел. Сегодня стрелок даже не оборачивается, он и так знает, что тихий звон металлических сфер принадлежит учителю Гэндзи. Чем-то это напоминает причудливую мелодию японских колокольчиков — Джесси так и не запомнил, как они называются. Кажется, форин или фирин. Стекляшки бьются друг о друга, создавая необычный приятный звук — намного лучше молитв омников.       Можно прислушаться и заметить едва уловимое жужжание микросхем и шарниров внутри робота, и оно другое, совсем отличающееся от тех звуков, что издаёт кибернетическое тело Шимады. Маккри думает, как бы вежливее это назвать, но самым правильным будет определение «мёртвое» — это жужжание монотонное, тихое, тщательно выработанное, всё как по заранее введённой программе. Наверное, так шумели машины в начале двухтысячных. Джесси никогда не задумывался, каким образом работают омники. В них блок энергии или по старинке — машинное масло, отвратительно пахнущее и оставляющее следы на пальцах? Как они заряжаются? Не на кроватях же спят. Может быть аккумуляторы?       — Я вижу, ты последовал моему совету. Ты изменился с того времени, как вошёл в этот храм, — произносит Текхарта.       Невозможно прочитать эмоции омника — металлический, звенящий, совсем не похожий на голос старого знакомого по службе. Вот это — машина, самая что ни на есть груда говорящего металла, а Гэндзи живой, настоящий, всё ещё чувствующий. В его груди бьётся человеческое сердце, но что в груди омника? Шестеренки? Или хитросплетение проводов?       — Я не следовал ни чьему совету. И не собираюсь делать этого, — огрызается Джесси.       Не хватало снова выслушивать длинные унылые речи о гармонии с собой. Он сыт ими по горло и с радостью готов отмахнуться от разговоров по душам, от обманчиво-ласкового тона с механической вибрацией — как же это раздражает. Попытки утешения и помощи действуют на нервы, но ни черта не помогают — каждую ночь Маккри просыпается, оглохнув от собственного сиплого крика. Он цепляется за простыни, даже порой рвёт их, за что приходится извиняться перед Шимадой — киборг терпеливо покупает новые, но смотрит так укоризненно, что Джесси даже становится немного стыдно. Молитвы и медитации здесь бесполезны и ниндзя знает это, поэтому не говорит ничего, только отдаёт пакет и удаляется через окно. И как, удивительно, ещё не упал?       — В твоём сердце рана — глубокая и кровоточащая, её не просто залатать. Потребуется много времени, чтобы она затянулась, и ещё больше — чтобы она перестала болеть. Ты потерял близкого человека и ищешь способ спастись от естественных чувств, избегая людей и закрываясь со своим внутренним «я». Как долго ты сможешь убегать от реальности, прежде чем увидишь, что ты по-прежнему в начале пути и ничего не изменилось?       — Жизнь научила меня бегать настоящие марафоны. Это не сложнее, чем восемь лет скитаться по миру, в то время как награда за твою голову уже превысила отметку шестидесяти пяти миллионов долларов. Кто-то сорвёт джекпот, если выстрелит мне в черепушку, — такой суммы хватит, чтобы обеспечить целую семью до конца жизни золотым толчком и ежемесячной ванной из зелени. Как видите, моя голова все ещё при мне.       — Ты в отчаянии. Боль разъедает тебя изнутри, отравляет душу, но ты пытаешься скрыть все за шутками и улыбками. — Спокойный и ровный голос начинает действовать на нервы и Маккри, выругавшись, достаёт сигариллу — чтобы они не размокли, стрелок их держит в небольшой металлической коробочке из-под рыночных сладостей. — Ты идёшь по опасной дорожке, стрелок. Как думаешь, к чему это приведёт?       Джесси закуривает — густой и плотный дым поднимается в воздух. Отпускает. Медленно, неохотно, словно бы узел внутри нерешительно развязывают маленькие детские ручки. Злость сходит на нет, оставляя лишь глухое раздражение — его никак не оставят в покое. Маккри хочется напиться, чего-нибудь крепкого и горячего, в идеале виски, но в Непале отвратительный алкоголь — сплошная разведёнка и на вкус хуже мочи. Остаётся пить газировки, вежливо отказываясь от странно пахнущего чая зеленоватого цвета.       — Не начинайте, ладно? Гэндзи уже говорил о том, чего Хандзо хотел для меня. Бла-бла-бла-счастье и долгая жизнь- бла-бла-ты его подводишь, когда напиваешься и это-бла-бла недостойно. Почему-то все, кроме меня, знают, чего он хотел. Шимада оставил завещание, где в сорока пунктах расписал, что должно исполниться после его… ухода?! И я один избранный, кто не должен быть посвящён в то, что Хандзо там надумал? Ваши слова для меня всё равно, что пустой звук, и не имеют никакого значения. Мёртвым полагается плевать на живых, а живые должны оставить в покое мёртвых, не так ли?       Омник молчит, и Джесси победно скалится, зажимая сигару между обветренных губ. В груди остаётся только ворочающийся клубок недовольства, но злиться американец перестаёт. Только на пустые разговоры и горазд этот жестяной монах. С севера дует холодный колючий ветер и треплет отросшие поседевшие волосы — год пьянства сказался на Джесси сильнее, чем он предполагал. Прибавилось морщин, руки уже не те и сложнее прицелиться, да и проблемы с печенью никто не отменял. Совсем фиговый финал его ждёт.       Маккри прикрывает глаза и делает новую затяжку. Хорошо. Чёрт, как приятно чувствовать густой дым внутри легких и выдыхать медленно, потихоньку, ощущая, как он забирает с собой всю накопившуюся в голове чушь. Губы сжимают тонкую жёлтую полоску, и Джесси наконец явственно ощущает вкус сигарилл — яблочный, довольно насыщенный и в то же время не приторный. Прежде он пробовал лишь самокрутки, без всяких ароматизаторов и добавлений, но и сейчас вполне неплохо. У младшего Шимады хороший вкус на табак.       За курением стрелок забывает о присутствии Текхарты — прохладный ветер, яблочный дым и лёгкое ощущение расслабленности во всём теле усыпляют бдительность. Звон сфер напоминает о том, что рядом с ним находится монах.       — Зачем ты мастеришь этих журавлей, Джесси? Значит ли это, что ты до сих пор веришь? Ты ищешь спасение в легенде, которую рассказал мой ученик?       — Мне просто надо чем-то занять себя. Не имею ни малейшего понятия, сколько ещё здесь пробуду — идти мне всё равно некуда, не возвращаться же с долгами в Америку, там выстроилась очередь за моей головой. Приходится искать способ убить время, и Гэндзи посоветовал вот это. Неплохая вещь, — улыбается ковбой. Улыбка у него нервная, уголки губ едва дрожат, и мужчина опускает взгляд на Клинта — у него ещё сильнее помялся клюв, а бумага уже не белая, а грязно-серая. Где можно было получить мутное пятно жира на крыле? Наверное, всё из-за того, что он часто держит его в ладонях, будто бы ожидая, что в любую минуту ладони могут коснуться холодные пальцы Шимады.       Сейчас, оценивая всё на трезвую голову, Джесси принимает случившееся. С неимоверным трудом, с периодическим отрицанием, всё ещё неохотно, но принимает — на осознание того, что Хандзо больше нет, потребовался год. Двенадцать с лишним грёбаных месяцев, которые вспоминаются только со стыдом, обжигающим изнутри, сейчас кажутся застывшим во времени отрезком. Каждый нерв внутри напряжён, по артериям течёт горячая бурлящая кровь, разливаясь подобно патоке в области груди, — всё ещё больно, но легче, чем было. Чтобы не думать о плохом, Джесси двигает крылья Клинта вверх-вниз, имитируя полет, — это помогает расслабиться.       Если бы Хандзо стал птицей, точно таким же журавликом, пусть даже с помявшимся крылом и неровным клювом, Джесси сохранил бы его только для себя. Никому бы больше не отдал, спрятал бы в складках пончо и сохранил у сердца.       Дзенъятта с неподдельным интересом рассматривает фигурку и молчит. Это молчание длится достаточно долго, чтобы успеть поверить, что на этой ноте монах остановится и перестанет задавать бесполезные вопросы — отвечать на них нет никакого желания. Его надеждам не суждено исполниться.       — Не торопись. Из-за того, что ты торопишься, получается неаккуратная работа. Легенда с такой птицей не исполнится, — произносит Дзеньятта так, что для него это, наверное, действительно должно быть важно. Кто там станет судить, нормальная ли фигурка или нет? Маккри отворачивается и фыркает — устало, недоверчиво, но проглатывает поток сарказма, готовый вот-вот сорваться с языка. У него нет сил спорить — пусть сколько хочет затирает о том, как ковбой должен прожить остаток своей никчёмной жизни и как надо делать эти треклятые оригами. В конце концов, его же не обязательно слушать, пошёл омник к чёрту. Джесси уже наслушался советов и устал быть вежливым.       — Чтобы журавль был аккуратным, линии сгибов следует сверить, а только потом прогладить острым предметом — лезвие ножниц подойдёт.       Монотонное жужжание становится чуть громче, прерывая собой мелодию сфер, и Джесси даже оборачивается, чтобы удостовериться, что происходящее правда.       — Вау… серьёзно? Не будет ваших монашеских высказываний вроде «мы должны плыть по течению и стать песчинками в море жизни, чтобы потом соединиться со Вселенной»? А как же «отпусти и забудь»? — стрелок пропевает слова на манер Райнхардта с болезненной иронией.       Никого из Overwatch нет, да и какое им дело до опустившегося на дно стрелка? Ни один из них не оказал поддержку, никто не вспомнил, что есть чёртов Джесси Маккри, что ему, возможно, надо помочь вылезть из петли, а не затягивать туже. О нем вспомнил только Гэндзи, и один чёрт знает, как японец узнал об этом — в те дни ковбой не выходил на связь, отключив все передатчики и все коммуникаторы, даже на улицы не показывался, желая просто тихо сдохнуть в съёмной квартирке. Слишком сильна была боль внутри, и близка была грань, когда хочется схватить со стола нож и завершить все, перечеркнув к чёртовой матери. Алкоголь отгонял эти мысли, но не решал ничего — боль оставалась даже когда мир плыл перед глазами в пьяном мареве.       — Мои советы — это не то, что ты хочешь услышать. Утешения и поддержка тебе не нужны — ты отталкиваешь тех, кто готов был помочь. Зачем мне напоминать о том, что ты должен делать, если ты всё равно поступишь по-своему? — голос Дзенъятты кажется неестественным, без звенящих ноток и вибраций, словно что-то смягчило его. Будь он человеком, стрелок отдал бы вторую руку на отрезание, что сейчас монах улыбнулся. Быть такого не может. Омники — не люди. Они не улыбаются, не ощущают ничего, ни температуры, ни голода, ни боли. Они — машины. Тогда почему слова монаха так врезаются в память и заставляют робкое чувство стыда заполонить собой все внутри?       В тонких механических пальцах омника бумажный лист выглядит ярким, даже слепяще-белым, будто снег на горных вершинах. Дзенъятта работает медленно, не торопясь, не издавая ни звука, — пальцы движутся, повинуясь собственному ритму, порхают, подобно бабочкам. Джесси искоса наблюдает за монахом, то и дело демонстративно отворачиваясь — омник по-прежнему не вызывает доверия. Не хочется признавать, но, складывая оригами, Дзенъятта выглядит намного умиротворённее, чем стрелок, — кажется, что для него это так же естественно, как передвигаться.       — Зачем помогаете мне? — без интереса спрашивает мужчина. — Вас не касается то, что произошло. Вы даже не знали его.       — Тебе нужна помощь, мой друг. Почему бы мне не помочь, раз в моих силах это сделать?       Тон Дзенъятты становится чуть более скрипучим — на мгновение американец улавливает в нем искажённый перезвон фурин — он вспоминает, что именно так называются те восточные колокольчики. Именно такие звенели в их съёмной квартире, пропахшей густым дымом и запахами свежезаваренного кофе и сочных персиков. Хандзо тогда сказал, что от загорелой кожи охотника за головами пахло персиками — в последние дни он часто утыкался холодным носом в шею Джесси и долго стоял, закрыв глаза и вдыхая запах. Словно, сука, прощался, зная, что уходит навсегда.       — Мы не друзья, омник. Так, вынужденные соседи до тех пор, пока меня не прекратят пытаться пристрелить в любом общественном месте, и я не свалю отсюда.       — Знаешь, куда готов направиться?         — Это уже моя проблема, и не тебя она ебёт, — беззлобно фыркает Джесси, глядя на Клинта, который почти разорвался от небрежности и частых прикосновений. Ну нахер. Бумажные крылья мнутся под натиском пальцев механического протеза и кажется, будто птица издаёт жалобный, отчаянный крик. Приходит медленное, всё ещё странное понимание очевидной истины — ещё есть шанс. За двадцать с лишним лет Джесси убил несколько тысяч людей, и сейчас, когда нет нужды сбегать от закона, неужели он не сделает пару сотен журавликов? Год, два, да хоть десять лет — всё это мелочи, если эта дурацкая легенда вернёт ему Шимаду.       Ему физически больно от собственных надежд, от наивности и отчаяния, когда он готов на такую детскую чушь, лишь бы вернуть то, что потерял по собственной глупости. Горячее тепло распространяется по телу от мысли, что Хандзо может быть рядом и это можно исполнить, только загадав желание. Хандзо можно будет коснуться, поцеловать, зарыться носом в угольно-чёрные пряди, пахнущие дымом и жасмином, можно будет прижаться губами к прохладной коже шеи, оставить россыпь поцелуев, спустившись ниже, к груди, где будет биться сердце — гулко и ровно. Хандзо, его хмурый, холодный дракон южного ветра. Он никогда не говорил, что любит его. Джесси и не нужно было слышать это — его тянуло к Шимаде, как если бы между ними была особая связь, а всё остальное было уже неважно. Не зря же Гэндзи рассказал эту легенду, не может же это быть всё впустую. Во всём есть смысл, и если есть шанс, даже призрачный, то надо попробовать. Джесси поднимает взгляд вверх и смотрит на горы — далекие, с блестящими на солнце шапками снега, они кажутся нереальными, как с картинки. Дыхание ковбоя тяжёлое и глубокое, скомканный Клинт выпадает из пальцев на каменный пол.       И снова тысяча. Тысяча грёбанных журавлей, чтобы хоть раз коснуться Хандзо. Снова отсчёт с нуля, но какое до этого дело, когда цель ещё как оправдывает средства?       Столкнуться с младшим братом погибшего любовника в коридорах храма — хорошее завершение и без того херового дня. Джесси после беседы с Дзенъяттой заёбан выше крыши, а киборг только что с тренировки — он не позволяет себе расслабиться ни на минуту. Они вообще редко пересекаются, только когда японец возвращается из города и проносит что-нибудь вкусное — здесь только им нужна еда, и оба не удерживаются от всякого рода фаст-фуда. Джесси уверен, что после того, как он прибыл сюда, Шимада ни разу не отдыхал, даже не медитировал — всегда в движении, без сна и передышки.       — Твой Мастер занятный… омник. Сегодня он прекратил мне капать на мозг, — стрелок запинается, но говорит достаточно твёрдо, чтобы это звучало убедительно. Не стоит расстраивать японца — тот и так достаточно терпелив к его капризам, когда американец мог бы и сам сходить за тем, что ему нужно.       — Мастер сказал что-то не то? Я могу обсудить это с ним, если ты хочешь.       — Не стоит. Я в состоянии сам пояснить, что мой мозг используют не по назначению и против моей воли. Обычно твой Мастер говорит о том, что и как я должен делать в своей же жизни. Ничего нового. Сегодня он сделал журавлика. Вышло достаточно неплохо. — Джесси достаёт сигариллу и закуривает, медленно вдыхая дым и прикрывая веки. — Он не говорит о Шимаде, но его попытки утешить или что он там пытается — полная херня.       Ладонь ложится на плечо без какого-либо предупреждения, и охотник за головами вздрагивает, как от удара, — у Гэндзи ледяные металлические пальцы, гладкие и ровные, без единого изъяна. Его хватка не сильная, едва ощутимая, но американец чувствует, как по телу разливается мягкая, чуть тёплая волна, и от этого прикосновения, внезапного и чертовски странного, действительно становится легче — выдыхая белёсое облачко прямо в безразличную белую пластину, словно бы в лицо, Джесси не думает ни о чем. Получилось бы забавно, если бы лицо Шимады не было испещрено глубокими шрамами — Джесси старается реже вспоминать об этом.       — Нам всем тяжело пережить это. Тебе, мне, даже Мастеру — в прошлом он однажды сказал, что хотел бы познакомиться с Хандзо. Мастер считал, что брату стоит принять всё произошедшее, как минувшее, — тогда он мог бы найти покой. Хандзо ведь… запутался, и не было человека, который бы помог ему избавиться от этого груза вины.       Джесси кажется, что чужой голос дрожит. Шимаде всё ещё трудно делиться этим с Маккри. Слишком личное, то, о чём они не говорили никогда — не настолько близки, чтобы вести беседы о минувшем. Эти осторожность в словах и избегание друг друга только вредят, и им давно пора разложить все по полочкам, выплеснуть, что бы там ни было. Смерть Хандзо стала последней каплей для обоих, добила и размазала, как волна, не дав шанса подняться.       — Я был рядом, когда он умер. На моих руках он задыхался, но не мог сделать вдох — возможно, это был болевой шок. А может, пуля задела лёгкое. Ему было страшно — совсем чёрные глаза, как бездна.       Джесси не удивляется, что говорит так флегматично. Сейчас рассказывать об этом становится намного проще, горло не сдавливает неприятный тянущий комок и не хочется зажмуриться, чтобы не видеть перед собой застывшее бледное лицо. Он, чёрт побери, спокоен. Маккри самому себе вбивает мысль, что перекипел и смирился. Не сдался. Только протрезвел и ищет способ, как все вернуть на свои места.       — Многое изменилось после того дня. Думаю, брат рассказывал об… этом. Он не мог предположить, что всё обернётся вот так. Иногда мне кажется, что всё было решено задолго до нас, и даже будь у нас возможность вернуться в то время, мы бы ничего не изменили.       Джесси растолковывает запинку в словах японца по-своему. Несмотря на то, что прошли годы, Гэндзи все ещё помнит тот день — такое не забудешь, даже если захочешь. Ни принятие кибернетического тела, ни наставления омника не помогли ниндзя до конца принять новую жизнь, ведь на это потребуется намного больше времени, чем десять с лишним лет. Маккри может сказать, что отчасти понимает Шимаду — отблеск солнечного света играет на механической руке, но Джесси не чувствует тепла. Иногда кажется, что он может почувствовать руку так, будто бы она настоящая, но всё это оказывается лишь плодом его воображения — подушечки пальцев не ощущают ожогов от сигарет. Безумные фантомные боли, повторяющиеся раз за разом ночные кошмары и закоротившие провода — всё это доставляет много проблем, но спустя столько времени Джесси привык. Он смирился не без помощи окружавших людей — свою роль сыграла Амари, учившая его заново целиться с левой руки. Сейчас уже с трудом можно было представить конечность целой — сколько раз её пытались отсечь или расплавить? Устанешь считать. На руке когда-то давно была уродская татуировка банды Мертвецов — Маккри с мрачной иронией считает, что это даже хорошо, что её больше нет. Нет напоминания об ошибках, совершённых по молодости. Страшно подумать о том, что испытывает Гэндзи, когда большая часть тела заменена протезами и имплантами. Он обличён в металл, холодный, чертовски гладкий и прочный, но всё равно металл. Джесси уверен, что ощущения не из приятных.       Гэндзи молчит. Лишь тихая мерная вибрация, похожая на жужжание электрических ламп, говорит о том, что ниндзя не ушёл в режим сна.       — Не придавай легенде такого значения. — Даже странно, но голос звучит устало и тихо, и свет в тонкой прорези визора становится тусклым. — Садако не успела, и никто не знает, исполнилось бы её желание, сделай она этих журавликов.       — У меня достаточно времени. Я, как видишь, ещё не умер.       — Маккри, это лишь…       — Это то, что помогает мне уснуть. Мне хватает одной мысли о том, что я могу его вернуть.       И это правда. Джесси засыпает к утру, сжимая в руках альбом с вырванными листами бумаги. Так намного спокойнее — знать, что всё в его руках, что можно изменить случившееся. Одной крохотной надежды становится вполне достаточно, чтобы продолжать жить. Чертовски глупо, почти по-детски наивно, но другого выхода просто нет — Маккри ищет причины жить и не находит их. Даже справедливость со временем обесценивается.       — Мне жаль, что всё так сложилось, — тихо говорит Маккри. Прохладная металлическая ладонь ложится на плечо Шимады — стрелку кажется, что он может почувствовать под пальцами твёрдость доспехов, или же он только привык думать, что способен это ощутить.       — Мне тоже жаль. Я много не успел ему сказать. У нас даже не было времени поговорить об этом — всё в спешке, всё неправильно и не так, как хотелось бы.       Лицо Гэндзи скрыто маской, но Джесси готов поспорить на что угодно, что японец поджимает губы, когда подбирает слова. Слишком сложно говорить об этом. Каждый из них оживляет воспоминания друг друга, как только разговор заходит о старшем Шимаде, и Маккри ощущает, как тянувшееся месяцами чувство собственной вины медленно растворяется, будто бы он смог расщемить задетый нерв. Он не мог ничего изменить. Джесси вспоминает лицо Хандзо — спокойное, строгое и усталое, но всё равно прекрасное, даже в минуты, когда лучник отчитывал беспечного ковбоя. Его руки — длинные и сильные пальцы, миниатюрные, почти что женские ладони и вылепленные из мрамора крепкие предплечья. Хандзо. Его Хандзо, которого больше нет, которого Джесси просто не смог защитить.       — Ты часто думаешь о нем? — тихо спрашивает Гэндзи.       — Чаще, чем хочу. Каждую ночь вспоминаю его голос и всегда холодные руки. Приходилось греть их собственным дыханием, и он называл меня сентиментальным дураком, — Джесси усмехается, прикрывая веки, под которыми нещадно печёт — вспоминать хорошие, светлые деньки становится делом болезненной привычки.       — Я оставлю новый альбом в твоей комнате. Скажешь, когда тебе понадобится ещё бумага.       Стрелок лишь кивает и улыбается — уголками губ, устало и тяжело, но искренне. Это — безмолвная благодарность за всё, что делает ниндзя. За картошку фри, за колу, за журавликов и за то, что вытащил из той дыры, в которую стрелок сам себя упорно загонял в течение двенадцати месяцев. Со стороны кажется, что японцу легче — он не проводит ночи напролёт за складыванием журавликов из глупой легенды и не напивается до беспамятства, желая наконец-то отправиться на тот свет.       Каждый переживает потерю по-своему. Кто-то — громко кричит, срывая голос до хрипа и сбивая костяшки пальцев в кровь. Кто-то — отдаляется от мира, замыкаясь в себе и преодолевая боль молча, стоически сопротивляясь яду внутри собственного сердца. Гэндзи переживает эту боль в себе, в то время как Джесси готов выворачивать руки и рвать на себе волосы.       Джесси принимается за оригами этим же вечером — всё равно нечего делать, как пытается убедить себя мужчина. Всё тело бьёт нервная дрожь, когда он берёт в руки бумагу — наверное, даже в тысячный раз это будет волнительно. Чёртовы фигурки, чёртова легенда, чёртов Непал. Новый альбом на сорок листов, бритвенно-острый нож от младшего Шимады, чтобы отгладить края, и последний, завершающий штрих — бутылка местной колы, настолько сладкая, что её приходится разбавлять водой. Ночью работать спокойнее, можно собрать мысли воедино и собирать бумажных птиц до тех пор, пока пальцы не сотрутся в кровь. В монастыре все спят, и только свист ветра за окном разрывает тишину ночи.       Где-то на пятом журавлике американец осознает, что мысленно называет птиц именами людей, знакомых когда-то давно. Сейчас то время ощущается совсем далёким, будто бы и не Джесси был там и видел всё своими глазами. Вторую птицу зовут Габриэль, и не сложно догадаться, о ком думал в тот момент стрелок — спутанные каштановые волосы, блеск тёмных глаз и ухмылка на губах запечатлелись в памяти на долгие годы. Рейес был воплощением героя, которым Джесси в юношеские годы хотел стать. Страйк-коммандер определённо был из раздела тех крутых парней, чьи изображения показывают в боевиках в роли злодея. Большие смертоносные пушки, дикий оскал и испещрившие блеклые шрамы на лице — такие мужчины нравятся девушкам. Даже странно, почему он вспомнил о бывшем боссе прямо сейчас — светлые времена Overwatch давно прошли.       Они были семьёй. Пусть разные, со своими тараканами и причинами находиться здесь, но они оставались семьёй. Он, Гэндзи и Рейес, Мойра никогда не шла в счёт, она была для Джесси совершенно чужой. Они делились своим внутренним дерьмом за бутылкой виски или коньяка, вылезали из самого что ни на есть ада и жили так, словно в последний раз, словно завтра их привезут в свинцовых гробах и накроют чёртовым полотном для героев. Каждый из них был готов к смерти, потому что Blackwatch был действительно вне закона. Радикальные методы, изощрённые допросы и грязная работа, такая, что Моррисон даже представить в своих чистеньких мозгах не мог — Джек просто закрывал глаза ладонью и вздыхал, давая полную свободу действий. Несмотря на всё это, они были вместе. Даже удивительно, как не потеряли крышу, не жили на успокоительных и не загремели в психбольницу для вояк. Габриэль никогда ни о чём не жалел, не спрашивал, чего хотят подчинённые — те без лишних слов делали то, что от них требовалось, заткнув рты тряпочкой, и страйк-коммандера это вполне устраивало. Временами Рейес был тем ещё подонком, самым что ни на есть сукиным сыном, а иногда, в редкие дни, Габриэль был одним из лучших людей, которых знал Маккри. Когда всё развалилось? Когда всё скатилось к чёртовой матери? Джесси не знает, да и думать об этом спустя восемь лет — сомнительное удовольствие.       С Гэндзи они не поднимали эту тему. Просто не вспоминали времена Blackwatch, и, кажется, Шимаду всё устраивало. Джесси понимает, ведь для японца это не лучшие годы — агония собственного тела и осознание предательства превратили Шимаду в агрессивного, озлобленного человека, отказывавшегося от любой помощи, кто бы её не предлагал. Он отталкивал всех, вырывался и кусался, как загнанный в угол раненный зверь, и никому, кроме доктора Циглер, не позволял к себе приблизиться — однажды Окстон поплатилась за своё дружелюбие царапиной на щеке. Японец был испуган и растерян, лихорадочный взгляд бегал от одного лица к другому, а показатели на приборах скакали, как бешённые. Потребовалось много времени и ещё больше нервов, чтобы привести Шимаду в состояние не включённой бомбы — безопасен до тех пор, пока не тронешь. Все это не без помощи Ангелы, и Джесси понимал, почему она была единственной из прошлого состава Overwatch, с кем японец поддерживал связь. Она вытащила его из этой тьмы, дала шанс встать на этот пресловутый путь избавления, а Дзенъятта все это завершил, сделал киборга тем, кем он сейчас был — человеком, прошедшим тяжёлый и изнурительный путь. Джесси уверен, что сам бы не выдержал подобного.       Им всем пришлось нелегко. Не только ему. Не только Джесси потерял близкого человека, и осознание этого приходит слишком поздно.       Он со вздохом падает на подушку и закрывает глаза, сглатывает вязкую слюну в охрипшем горле и вдыхает морозный воздух, пытаясь привести мысли в порядок. В Непале холодные ночи, и спастись от обморожения помогают лишь одеяла и шерстяные покрывала, но даже под ними Джесси зябко поджимает ноги — не спасает ни толстая кофта с капюшоном, ни мягкие хлопковые штаны. Выдыхая облачко чуть тёплого воздуха, стрелок переворачивается на спину и бездумно смотрит в потолок — считать овец не получится, он сотню раз пытался до этого.       Надо отвлечься. Думать о чём-нибудь, кроме Хандзо, кроме чёртовых оригами и Blackwatch. Должно же быть что-то хорошее, но на ум ничего не приходит, даже никаких солнечных полянок и лужаек, чтоб их. Самое хорошее было с ним. Счастливые полгода, самое лучшее время за тридцать с лишним лет, прожитых впустую. Просрал. Пустил под откос. Не защитил, не закрыл собой. Лучше бы снайпер выстрелил в него — Джесси бы даже показал большой палец за правильный, мать его, выбор. Ковбой прячет лицо в ладонях и медленно, с расстановкой выдыхает, так же, как учила Амари — она вообще была одной из лучших женщин в его жизни, намного лучше, чем Ангела или Окстон. Ана научила не только стрелять по банкам на полигоне, но и держать под контролем лишние чувства, закрывать их в метафорический ящик и отбрасывать его в сторону, когда это требовалось.       Ты не должен идти на поводу эмоций, мальчишка. В нашем деле это непозволительное удовольствие. Даже когда тебе плохо и тебя тянет выблевать собственный завтрак, ты должен быть спокоен, иначе рука дрогнет, и ты промажешь по цели. Пиу-пиу, не уследил и ты — и ты на земле с дыркой в груди или на лбу. На желании уделать всех и вся далеко не уйдёшь, и это знает даже Рейес. Контролируй себя. Дыши медленно и ровно. Длинный выдох и глубокий вдох. Выбрось всё это куда подальше и стреляй. Ещё.       И ещё. До тех пор, пока не протрезвеешь.       Полегчало?       Это помогало. Действительно помогало. Не то, что туманные советы вроде «подумайте о чем-нибудь хорошем» или «слейтесь с мирозданием». Это по-настоящему работало и приводило мысли в порядок. Урок Амари был усвоен. Засыпать с мыслями о Шимаде стало делом привычки — легче было думать, что он просто далеко, на другом конце земного шара, но живой, и не выходит на связь лишь потому, что занят. До него не дозвониться, не приехать, даже не написать смс-ку, но где-то там он есть и, наверное, так же ждет Джесси. Может быть, даже скучает. Мужчина откладывает фигурку в сторону и прикрывает глаза.       Осталось девятьсот девяносто. Совсем немного.