here be dragons

Мы начнём с самого начала, когда земля была выкована из драконьего огня и лунного света, ведь что разжигает огонь лучше, чем мечты о нерождённом. Это начало, но это также и конец того, как люди никогда не научатся видеть, что это одно и то же (нет, не одно и то же, а два) — эти трагические создания линейности, стабильности и повторения, поглощённые их иллюзией свободы, опутанные паутиной морали. И ох, как же небеса со звёздами и редкими мгновениями смеялись, смеялись и смеялись. Это то, как мир начался — среди смеха и презрения звёзд, времени и драконов. Когда Чонгук сначала открыл свои глаза, он увидел мир, охваченный его собственным огнём и огнём его двух братьев, но его огонь всегда был ярче, был сильнее. Он довольно отчётливо помнил его жгучую теплоту, нежные ласкания языков пламени его всё ещё мягкой чешуи, когда он вдохнул воздух этого мира и ощутил его привкус на своём языке — он вкусил горечь и смерть, кровь, войну и печаль. Но среди этого всего он испытал сладостный вкус растущей жемчужины надежды, круглой, крохотной и упрямой в своей жизнестойкости, в своей чистой выносливости. Он нашёл эту надежду в улыбке, улыбке будущего короля, хотя сейчас он ещё не король, Чонгук знает (что драконы всегда делают), что однажды, этот парень, улыбка которого будто лунный свет, с глазами словно потрескивающие угольки, ожидающие настоящей искры, чтобы разгореться, в один прекрасный день воссядет на красном, подобно любви, трону, выкованному в страсти, лжи и пыли. Никто когда-либо не говорил, что королём быть легко. — Говорят, что драконы — дети Солнца и Земли, — произнёс Чимин, чьи волосы были раскиданы на бархатной подушке, а серебряная накидка была окутана вокруг его талии, пока он переворачивал страницы тома, слишком тяжёлого, чтобы держать его в вертикальном положении. — Да, — Чонгук ухмыльнулся. Его хвост мерцал над большим мраморным полом. Бёдра Чонгука были умещены на роскошном ковре, который Чимин получил в подарок от ещё одного жениха из какой-то дальней страны, обременённый богатством, упавший в обморок после согласия Чимина. Чонгук типично фыркнул тогда, из-за чего край ковра воспламенился и он был вынужден тушить его лапой под сердитый взгляд Чимина. Теперь на этом небольшом куске ковра стоит вишнёвого цвета комод, чтобы скрыть от глаз эту неприятность. Хотя Чонгук по-прежнему чувствует, как разливается по телу тепло хищного удовлетворения, когда он смотрит на него зная это. — Мы были рождены, когда Солнце и Земля встретились. Солнце — матерь всего живого и когда пламя охватило Землю, из этого пламя родились мы, — Чонгук декламировал голосом глубже каньона, грубее землетрясения. Он позволяет своему языку выскользнуть, чтобы коснуться им щеки Чимина, пока он, моргая, смотрит на него. — А место, где Солнце коснулось Земли, ныне называется Драконьим камнем, — закончил Чимин. Он протянул руку к носу Чонгука, отчего ноздри того на миг вспыхнули, заставляя подняться крошечный поток дыма к кавернозному потолку. Чимин наклонился вперёд, чтоб прижать свой нос к носу Чонгука, хихикая с того, что их лица находятся перевёрнуты валетом друг к другу. — И раз в год… — Когда Луна прячется за тенью Солнца… — гудит Чонгук, пряча свои глаза в мягкой коже Чимина. — Драконы, которые осмеливаются взлететь к самой высокой точке земли, где находится Драконий камень… — …могут вкусить сладкой человеческой плоти, — закончил Чонгук, открывая свои глаза, когда Чимин тяжело выдохнул. — Но это просто миф, правда? Если бы было такое место…ты бы был хорошим человеком, — Чимин скатывается с кровати, умещая ладонь прямо посередине макушки Чонгука, гладя его между рогатыми ушами. Чонгук сопит, его нос дёргается, хвост звенит, касаясь пола, пока он держится, вибрируя под прикосновениями Чимина. — Кто знает…может однажды такое место найдётся, — он проглатывает волнение, которое подкралось к его горлу, как незаметное лизание огня, как грех, царапающий его нутро, ревущий в жару, когда Чимин касается его кожи, пока второй Чимин вне досягаемости. Чимин оставляет легкий поцелуй на кончике его рога, пока хвост Чонгука снова дергается, а его глаза будто солнца-близнецы, оседая налётом на фигуре Чимина, когда он снова недоступен, скользя своими одеяниями, тянется к колокольчику на его прикроватной тумбочке и рефлекторным движением звенит в него. И не проходит и двух минут, как в дверях появляется Намджун, уже одет, а его уложенные серебристые волосы сверкают будто лунный свет. Чонгук приветствует его рычанием, когда Намджун входит в комнату с элегантным поклоном, скользя меж плеч Чимина нежным взглядом, пока тот в ответ лишь беспомощно усмехается. — И с какими войнами мы боремся сегодня? — спросил Чимин, садясь в кресло для двоих у окна. Голос Намджуна сладкий, медовый, глубокий, низкий и милый, и Чонгук ненавидел его за то, каким опьяняющим он звучал, когда он говорил с Чимином, языком который не может извергать пламя, не может пылать, не раздвоенным на конце, языком способным к любви и нежности. Чонгук фыркает и закрывает глаза, когда Намджун смеется и говорит Чимину, что последняя война закончилась тем, что он стал королём. Чонгуку хотелось испепелить что-то, ведь,конечно, всё закончилось тем, что Чимин стал королём. Это то, как история и была написана, звёздами, которые упивались хаосом и поклонениям людей, огнём, который не мог солгать, даже если ветер и пытался удержать его в послушании. Чонгуку нравится думать о себе и Намджуне, как о огне и ветре. Испытай меня, думал он, открывая один глаз и смотря в направлении Намджуна, самого надёжного советника короля, который уселся на кресле вместе с Чимином, как принадлежность, как продолжение комнаты, будто он безоговорочно должен был сидеть именно там. Чонгук не мог не почувствовать себя смещённым, когда его хвост продолжал покоиться на мраморной плитке, а нос щекотать драпированные кисточки одеяла, свисающего с кровати Чимина. Он становится всё больше; он негодует. И он будет становиться всё больше, до того момента, когда он не сможет больше засунуть голову в сундук Чимина, до того момента, пока он не сможет больше влезать в окно или скручиваться рядом с кроватью Чимина. До того момента, пока он не начнёт спать на улице, как обычная собака или кошка. — Чонгук…ты поджёг мои простыни, — голос Чимина не встревожен, не причитающий, но терпеливый и немного весёлый. Чонгук моргал, при взгляде на пылающий шёлк и бархат. Одним вздохом он подавил своё пламя и вернул свой сердитый вид. На той стороне комнаты, Чимин соскользнул со своего кресла и подушек со всё ещё голыми ногами и подошёл лицом к лицу, сохраняя в глазах всё той же блеск раздражённого развлечения. — Ты снова думаешь вслух, знаешь… — Чимин бормочет рядом прямо с его мордой, усмехаясь, когда он переместил свою руку к макушке Чонгука, прослеживая тонкие узоры на его чешуйках. Чонгук снова фыркает и думает (на этот раз про себя), что он рад, что он не человек, ведь тогда бы он покраснел, хотя он чувствует обжигающее ошпаривание низа его щёк. Чимин ловит момент, а затем прижимается губами ко лбу Чонгука. — Если ты будешь слишком большой для моих окон — мы построим окна более большие, а если ты будешь слишком большим для моей комнаты — мы построим более большую комнату. Ты забыл,малыш, — он подразнил его ласковым ударом пальцем, — что я король, а ты мой дракон, и не существует ничего такого, чтобы мы не могли получить, если бы захотели. Чонгук отступил в мягкую теплоту прикосновений Чимина, всё ещё мучительно осознавая присутствие Намджуна, на той стороне комнаты, сидящего на кресле, занимая пространство, которое не принадлежит лишь им двоим, заставляя их считаться с другим, не будучи полностью в одиночестве. И, похоже, что Чимин не возражал этому, что больше всего пожирало Чонгука изнутри. Он почувствовал, как Чимин покидает его, и наблюдал, как он возвращается обратно к Намджуну, вскарабкиваясь обратно на подушки кресла, пока Намджун аккуратно поправлял пряди его волос. И Чонгуку пришлось мучительно останавливать свой немой крик отчаянья: «Если бы это было так, ты давно уже был моим», и закрыть свои глаза, чтобы не видеть фигуры одного из них, такой близкой, что он едва может выдержать это. «Не имеет значения насколько сильно я хочу — ты всё равно возвращаешься к нему». Чонгук наблюдает за полуприкрытыми веками, как Чимин смеется, когда Намджун ему что-то говорит, за тем, как они подвигаются, чтобы лучше чувствовать себя более комфортней, разделяя это одинокое, твёрдое пространство и улыбку, которая расцветает на непрошенном лице Намджуна. И всё, что слышит Чонгук, это громкий стук его сердца, звук шёлка, бархата и кожи. Луна качалась слишком низко в небе, когда Чимин наконец-то снова искал Чонгука. Его глаза были уставшими, но улыбались, как всегда, когда он видел Чонгука. Чонгук всё держал в уме мысль, отвернуться, оттолкнуть и задохнуться, и дать Чимину урок равнодушия, только для того, чтобы тот увидел и понял, как одиноко он чувствовал себя весь день, но при одном умоляющем взгляде Чимина все его мечты рассыпались песком, ведь Чонгук никогда не был таким сильным, коим он себя изображал. Он — чешуя и огонь, он — плоть и кровь, но также он — сладкие финики тёплого вечернего лета, и именно эти вещи, которые Чимин в нём находит на вкус, пока никто другой не имел бы терпения смотреть и любить это. Любить его. Чонгук вздыхает и расправляет свои крылья, позволяя Чимину упасть в теплоту груди его ворчащего малыша…Уткнувшись в щеку Чимина, язык Чонгука проходился по его коже в знак доверия и прощения. Чимин хихикает с прозвища, чего-то, чем можно называть только друг друга, чего-то связанного с драконьими деньками Чонгука, когда он был ещё достаточно маленьким для того, чтобы уместиться в его ладонях или свернуться на его коленях после кормления, шипя на всех тех, кто осмелился нарушить их личное пространство. И позже это имя было оставлено Чонгуком, когда он перерос Чимина не только по росту, но и по уму, когда его крылья научились целовать небо, а не красть ветер для полёта. Когда Чимин стал малышом. Его малышом. Чимин так легко падал в объятья Чонгука, позволяя себя приголубить и носить, и вздыхать, когда он расслаблялся в тёплых гладких чешуйках Чонгука. — Длинный день? — спросил Чонгук. Чимин протянул руку, чтобы провести пальцем по шее Чонгука, а тот задрожал. — Всегда длинный без тебя. — И всё же ты продолжаешь проводить их без меня. — Ты ведь хорошо знаешь, что я бы ничего не получил, если бы ты был со мной в зале. — Я бы делал всё происходящее гораздо быстрее. Никто бы ничего не посмел сказать вопреки тебе. — Дорогой, демократия не так работает. — Демократия — такая не постоянная вещь. Потребности масс, знающих, что для них хорошо. Божественный закон, который даст им- — У нас и так слишком много богов для поклонения, я не хочу быть ещё одним. — Но ты являешься им, — его слова настолько тверды, что Чимин хмурится, испуганный таким убеждением. Чонгук распушил свою чешую и продолжил: — Я был рождён Землёй и Солнцем, от смеха и любви звёзд, и я выбираю тебя, — произнёс Чонгук мягким, словно прилив океана ночью, голосом, позже снова утыкаясь носом в его щеку. Чимин улыбнувшись, поцеловал кончик носа Чонгука, и не в первый раз, Чонгук проклянул тот факт, что не может поцеловать его в ответ. — А я тебя, мой малыш. Чонгук вздыхает, взмахнув крыльями, и они снова возвращаются к чиминовому окну, чьи занавески задёрнуты, кровать в комнате застелена и убрана, а огонь в камине всё ещё уютно потрескивает. Чонгук шаркает своими крыльями, проскальзывая через огромную оконную раму, чтобы устроиться у своего любимого места у очага, держа Чимина в своих руках. — Я буду всегда выбирать тебя, в любой из жизней, когда ты король, а я нищий, я буду преклоняться каждому твоему алтарю, тогда, когда ты Луна, а я Солнце, я буду следовать за тобой по всему небу, чтобы мельком взглянуть на тебя, пока судьба не позволит, чтобы мы снова были рядом друг с другом. Глаза Чимина закрыты, его дыхание ровное. Чонгук располагается вокруг Чимина, удивляясь этому проклятью — провести всю жизнь рядом с Чимином, но никогда не иметь возможности коснуться его так, как он желает. — Но, по крайней мере, — шепчет Чимин рядом с челюстью Чонгука, — тебе не придётся следовать за мной по всем небесам, как и мне проводить ночи, мечтая о твоём свете.